Карточный дом

«Ты слышишь меня, Алхимик из чёрной башни каменного города?» Алхимик просыпается в который уже раз за короткую ночь и не может вспомнить, чей голос звенит в ушах. Нет, не звенит — бархатно шепчет; словно гладит небритую щёку горячей ладонью, если хоть на мгновение предположить, что у голоса есть ладонь. Когда-то он знал этот голос. Когда-то голос будил по утрам и хохотал над собственными же остротами. Когда-то... Алхимик зябко передёргивает плечами и выбирается из-под одеяла. Заснуть, видно, уже не удастся, поспать в другой час и вовсе не светит, а значит, стоит сварить кофе. Впрочем, и растворимый сойдёт: до вкуса ли сейчас? Согреться бы да проснуться; а то который день шатается простуженный — как будто простуженный, без единого симптома, даже градусник упрямо твердит про тридцать шесть и шесть (а то и меньше), но всё тело измотанное, изломанное, головная боль разрастается от висков до затылка и сводит с ума. Вспомнить бы ещё до мельчайших подробностей, что было накануне. Вроде сидел в комнате и смеялся — но сидел с кем, если всю жизнь один, если нет никаких худо-бедно хороших знакомых? И главное — кто шепчет, кто зовёт, кто просит услыхать?.. Пересекая прихожую, привычно не узнавая себя в зеркале, Алхимик натыкается — всего лишь взглядом, но ощущение, что всем телом, — на отпечаток чужой ладони. Чёрный след на обоях, пять незнакомых пальцев... Алхимик прислоняется к ним щекой и жадно втягивает воздух. Пахнет горькими лесными травами. *** Стучат колёса электрички, и если уткнуться лбом в ледяное стекло, почти выйдет притвориться, что совсем не болит голова. — Следующая станция, — объявляет голос из динамиков, — Карточный дом. Тело невольно ёжится, а память не торопится отзываться. Карточный дом — это что-то плохое? Или неприятное, но обстоятельства вынуждают столкнуться? А зачем он туда едет? А что он вообще делает в этой электричке? Когда в неё сел, на какой станции, почему... один?.. Почему один? А был кто-то ещё? Где был и куда пропал? Перья на рукавах толстовки ничего не подсказывают, пульсирующая боль в затылке — тем более. Таблетку бы сейчас, чтобы унять её, успокоиться, вдохнуть-выдохнуть и постараться вспомнить всё. Но следующая станция — Карточный дом; и жгучий страх не даёт даже пошевелиться, точно бы ремнями вжимая в сиденье. Поезд отправляется, будьте внимательны и осторожны... *** Растворимый кофе, сдобренный пятью ложками сахара, давно остыл; но Алхимик мешает и мешает, мыслями витая совсем не здесь. Алхимик из чёрной башни каменного города... Кто его так называл? «Никто», — разводит руками память. Не было настолько хороших знакомых, которым бы позволил так к себе обращаться; а тем, кто есть, в голову бы не пришло. Какая башня, если он живёт в девятиэтажке; и вовсе не чёрной, не узко-высокой даже, чтобы с башней её сравнить. Но говорил же; кто-то — говорил. И говорит до сих пор, отыскал во сне и шепчет-зовёт — услыхать его, вспомнить. Или то был обыкновенный сон? Во сне чего только не услышишь, чего только не увидишь... А видел ли во сне — его? Алхимик морщит лоб, перестаёт звенеть ложкой о стенки кружки. Что было в том сне, где позвали? «Ничего», — всё так же разводит руками память. Когда толком не вышло заснуть, немудрено позабыть даже самый красочный сон. А что красочного в голосе, зовущем-называющем странным прозвищем, — пусть и сотканном из чёрного бархата? А ещё там было... Как же оно... «Ты, из дикого леса дикая тварь...» Чьи на этот раз были слова? «Мои это были слова», — со всей ясностью понимает и помнит Алхимик; поклясться готов, что его. А вот кому — да никому. Никогда не было настолько хороших знакомых, настолько хороших и странных, чтобы называть дикой тварью. Прозвище пахнет горькими лесными травами; или это запах из прихожей добрался до кухни, щекочет ноздри? Бросив на клеёнку надоевшую ложку, Алхимик идёт на зов, осознавая всем своим взрослым, двадцати-с-лишним-летним разумом, что ничего там не будет — по крайней мере, необычного. Зеркало, и так не признающее последние несколько дней, сегодня врёт больше обычного: утверждает, что Алхимик стоит не один. Что там, за спиной, ещё... человек ли? Пламя в глазах, перья на рукавах, взгляд обжигает и греет. Кто он? А если та самая из дикого леса дикая тварь?.. — Ты... — одними губами повторяет Алхимик: на остальные слова не хватает воздуха. И оборачивается, когда чужое отражение в зеркале одними губами же отвечает: «Я». За спиной, конечно же, никого — здесь, в реальности. А в мире отражённом всё так же стоит за спиной незнакомец, улыбается самыми уголками иссохшихся губ, опускает ладони на плечи — и Алхимик невольно приседает на мгновение, хоть и не чувствует тяжести чужих рук. «Ты слышишь меня, Алхимик из чёрной башни каменного города?» *** — Карточный дом, — объявляет голос из динамика, не мужской и не женский, бесполый, максимально нейтральный. И станция за окном тоже максимально нейтральная: серая платформа, вывеска с названием, унылые деревья. Но станция зовёт к себе; и он, не помнящий ни имени, ни цели поездки, ни чего-либо иного о своей прошлой жизни, поднимается — и ремни страха отпускают, дают ступить в проход, а там — к дверям, скорее, пока электричка не отошла. От тамбура до платформы — один длинный-длинный шаг, кто же так делает, кто так строит, а если кто-нибудь слишком труслив, чтобы попытаться перешагнуть?.. Он не труслив. Он прыгает вперёд, на всякий случай взмахивая руками и перьями, помогая себе преодолеть эту пропасть... Вот только ботинки стучат совсем не о платформу. — С возвращением, Арлекин, — касается уха нежный шёпот, и смех звенит, будто самая крепкая в мире цепь. *** Алхимик просыпается — не в постели, не очнувшись от очередной попытки заснуть, а у тумбочки в прихожей, будто потерявший сознание. Невольно бросает взгляд на зеркало — но там даже он отражается весь какой-то неправильный, чересчур мрачный и лохматый, что уж говорить о пернато-огненном незнакомце. «Интересно, — чешет затылок Алхимик, — а этот незнакомец, выходит, правильнее всего на свете — хоть его и в реальности не существует?..» Нет никого, кто дал бы ответ; и Алхимик поднимается медленно-медленно, не позволяя звёздной ночи вспыхнуть перед глазами, и возвращается на кухню, где завтракает холодным кофе и вчерашним бутербродом — почти насильно, посмеиваясь украдкой, что это от голода тело болит, ноги подкашиваются и чудятся в зеркале всякие незнакомцы. А вчера был ли с ним этот незнакомец? Выходил ли пламенем из камина, принимал человеческий облик, просил накормить, напоить, спать уложить — или хохотал над этим предложением? Стоп, стоп, стоп; Алхимик трясёт головой, так что кофе почти разлетается по всей кухне. Какое пламя, какой камин, если не топил никогда, не отодвигал заслонку в трубе, если даже не уверен, что камин настоящий... И эти просьбы, этот смех — громкий и тёплый, как и ладони, которыми гладил щёки по ночам, думая, что спит, ничего не видит и не чувствует... Кто же выходил из камина, как же его звали? «Ты, из дикого леса дикая тварь...» *** Свет десятка ламп жжёт глаза. — Ты прекрасно помнишь наш уговор, — её обворожительная улыбка ядовитой стрелой входит меж рёбер. — Ты не можешь разрушить мой карточный дом. — Я не могу разрушить твой карточный дом, — обречённо повторяет Арлекин и обводит затравленным взглядом свою карточную клетку. На рукавах нет родных перьев — не взвиться под потолок, не вылететь в то огромное зашторенное окно; да и вместо толстовки — дурацкий камзол, слишком знакомый, слишком... ненавистный. — И то, что ты сбежал к другому хозяину, не освобождает тебя от данного слова, — продолжает она, неторопливо цокая каблуками по залу. К другому... хозяину... Нет, другой не был хозяином. Другой был... другом? Или кем? А он был? Как его зовут? Как он выглядит? Арлекин едва уловимо качает головой: ни-че-го, память пуста. Кем же он был, этот другой хозяин? Вспомнит ли он, позовёт ли по имени, вытащит ли? И почему не оборвал все связи, когда сбегал? Зачем оставил одну едва уловимую нить — в виде этого самого злосчастного обещания никогда не трогать карточный дом? Но кто бы мог подумать, что и за такую мелочь удастся уцепиться; не просто уцепиться — выцепить из нового мира, от нового хозяина, и вернуть сюда, на несколько шагов назад... Арлекин опускает взгляд на свои пальцы, увитые кольцами, лишь бы не видеть маячащего по ту сторону карточных стен платья — её любимого, в цвет неба, что бывает над городом в ночи августа... Тот, другой, — у него были такие глаза. Глаза цвета неба, что бывает над тем городом в ночи августа; над тем каменным городом с чёрными-чёрными башнями, а он ещё смеялся и поправлял, что это не башни, а девятиэтажки. Только как его звали? И выйдет ли позвать его сквозь время и пространство, чтобы напомнить: эй, я здесь, ты меня знаешь, ты дал мне имя, произнеси его вслух ещё один раз... Каблуки всё цокают и цокают по залу, платье маячит перед глазами, точно дразнит: не вспомнишь, не вернёшься, так и будешь сидеть в карточной тюрьме, выходя лишь с цепью на шее, которая будет, несомненно, крепче всего на свете и не позволит ещё раз так же сбежать. Если тот, другой, не вспомнит тебя — так и не отыщешь ниточку, за которую схватиться — и бежать отсюда так, чтобы пятки сверкали. А как он вспомнит? Или ты наивно думаешь, что хозяева помнят о своих рабах? Но она же запомнила... Пытаясь отвлечься от дурацких и точно бы не-своих мыслей, Арлекин невольно вслушивается в монотонный рассказ обо всём подряд: кажется, за несколько месяцев так и не нашлось подходящего собеседника, чтобы поделиться, и вот она высказывает всё своему бывшему слуге, своему нынешнему пленнику. — А ещё я подалась в алхимию и теперь мне понадобится твоя помощь... Алхимия! — от этого слова точно молния прошибает. Арлекин прикусывает кончик языка, чтобы не позволить себе ни намёка на улыбку, и снова прячет взгляд, надеясь, что сквозь просветы в картах не виден блеск в его глазах. Того, другого, звали Алхимиком. Арлекин затаивает дыхание, нащупывает тонкую-тонкую нить и зовёт тихо-тихо, чтобы она ничего не поняла: «Ты слышишь меня, Алхимик из чёрной башни каменного города?» *** Дрожит-звенит натянутая струна где-то в груди, и если кто сейчас позовёт по имени — оно потонет в этом пронзительном звоне цвета совсем не августовского неба. Алхимик чувствует себя балансирующим на узком канате. Оступишься — и не останется ничего, весь мир схлопнется в чёрную пустоту; удержишь равновесие, дойдёшь до конца — и будет тебе награда как лучшему канатоходцу. Оступиться — значит вспомнить не то имя. Но как же вспомнить «то», если ни подсказки, ни зацепки, ни-че-го?.. Чёрный след на обоях, пахнущий горькими лесными травами. Пламя, что выходит в комнату из камина, ступает по ковру тяжёлыми ботинками, ухмыляется огненным блеском в глазах. «Ты слышишь меня, Алхимик из чёрной башни каменного города?» «Ты, из дикого леса дикая тварь...» *** Карточная тюрьма неволит не хуже настоящей; а в тонких пальцах по ту сторону карточных стен звенит самая настоящая цепь, которая крепче всего на свете, и уже не выйдет сбежать, кто бы ни звал... Арлекин отступает как можно дальше, не смея коснуться карт, и прикусывает палец с кольцом — до крови. «Алхимик!» Свет десятка ламп жжёт глаза, но слёзы катятся по щекам совсем не по этой причине. *** «Я не помню, — Алхимик кусает губы. — Я не помню даже первой буквы. Как бы я назвал того, кто приходит из пламени и леса?..» Квартира молчит; чёрная башня каменного города — тоже. Алхимик закрывает глаза; касается чёрного следа на обоях, соединяет свои пальцы с чужими — на ощупь, догадками. «Ты, из дикого леса дикая тварь, быть тебе...» Громкий хохот, чужая пернатая толстовка на плечах, горячий поцелуй в макушку. Жар костра на лице, запах северных ягод и сырого болота. «...из чёрной башни каменного города...» Оступись на канате, схлопнись вместе со всем миром в одну-единственную чёрную точку. Рискни, доверившись сердцу. — Быть тебе Ягельным духом, — выдыхает Алхимик. И зеркало наконец-то его узнаёт. *** — Он вспомнил! — хриплый смех рвёт глотку. — Я знал, что он вспомнит! Кольца осыпаются на пол, дурацкий камзол вновь становится знакомой кофтой с перьями на рукавах. Карточный дом дрожит — и осыпается, стоит лишь топнуть ногой. — Ты обещал! — цепь угрожающе звенит в её голосе. — Ты клялся! Да ты просто... Ты просто не можешь этого сделать! — Могу, — он улыбается так широко, что сам пугается, уловив своё отражение в её зрачках. — И делаю. Меня с тобой больше не связывает ни-че-го. Меня вспомнили, меня позвали, и эта связь — настоящая цепь по сравнению с нашей нитью. И я эту нить раз-ры-ва-ю, — он щёлкает пальцами, и все карты в мгновение рассыпаются серым пеплом. — Арлекин! — от её крика хлопает лампочка над головой, но он только смеётся, стряхивая осколки. — Я больше не Арлекин. Я теперь Ягельный дух, и у тебя нет надо мной никакой власти. И светлый зал со вспышкой схлопывается в ничто. *** — Ты всё-таки вспомнил, — шепчет Ягель; запускает пальцы в волосы, касается губами лба. — Я не сомневался, но ты всё-таки вспомнил. Алхимик молча опускает голову на его плечо, утыкается носом в знакомую кофту, пару мгновений медлит, прежде чем обнять. — А ещё я принёс тебе пепел нарушенного обещания, — тёплые пальцы касаются руки, и Алхимик послушно подставляет ладонь. Хлопья серой пыли почти ничего не весят. Должно быть, это обещание было легко и спокойно нарушать. — Такой ингредиент никогда не помешает, — чуть улыбается Ягель, улыбается вопросительно и словно бы виновато. — Надеюсь, своё обещание ты никогда не нарушишь, — наконец выдыхает Алхимик; сжимает ладонь, чтобы пепел не разлетелся, и косится в зеркало поверх Ягелева плеча. В зеркале отражаются звёздная ночь и пламя. Как и должно быть.