Город горит каждую ночь

Город горит, заполняя пламенем вертикаль от улиц до неба, застилая дымом грязные облака. Полнится далёкими криками, стрёкотом дерева и редким грохотом осыпающихся домов. Горит — и никогда не распадается в пепел, а копоть падает и падает на лицо жирными хлопьями, стекает липкой смолой по плечам, капает в грязь под ногами. Пропитывает насквозь, так, что не вытравить потом из нутра никакой магией. Копоть горящего Киркволла всегда будет ждать своего часа. Всегда будет рядом, как самая верная его поклонница. Зная об этом, чёрные остовы ненавистно-знакомых зданий гиенами скалятся из кроваво-красного пламени. Они насмешливо трещат костями мертвецов, удушливо пахнут… Белыми лилиями. Тяжёлый аромат затмевает собой вонь копоти, он слаще горящей плоти. Плотно обхватывает горло и не отпускает. Долго. Даже днём. Город горит каждую ночь. Каждую из тех, что не задавлены алкогольным туманом, каждую из тех, в которые снотворное заканчивало действовать раньше рассвета. Всегда один и тот же сценарий болезненно изломанного сознания, всегда короткий путь от собственного дома до площади опустевшего Верхнего Города, многолюдной от силуэтов таких настоящих фигур. Чья-то тяжёлая рука — он знал, своя собственная, — воткнула между каменными плитами железные прутья, пики, посохи и нанизала на них навеки застывший танец безумия. И каждый вечер он знает: должен смотреть и идти по про́клятой выставке, созерцать экспонаты как некогда созерцал чертоги ещё не разрушенной церкви. Обязан страданиям неродного города: просто идти вперёд. Мимо кровати, засыпанной лепестками лилий, где тень отца пришивает голову матери к телу мабари. Он успел запомнить: шов неровный, надо переделывать. Это заставляет сжимать кулаки, приводит в ярость. Мимо сестры, распятой на посохах. Грязная пакля волос откинута, солнце на лбу видно даже слишком отчётливо. Она спокойно взирает на вырывающую тонкое горло руку краснолириумного чудовища. В алой шипастой коросте с трудом узнается Карвер. Мимо изломанного камнями тела Изабелы, всё ещё привлекательного, несмотря на рубцы и ссадины. Рубиново-чёрные синяки покрывают смуглую кожу. Он всё ещё хочет её, несмотря на стоящих кругом кунари, довольно утирающих гениталии обрывками некогда белой туники. Он знает: не сдавалась до последнего, но камек всегда делает своё дело. И ему плевать, как было плевать на предыдущую «экспозицию». Мимо покрытой багровым узором валласлина Мерриль. С ног до головы, из собственной крови. Толстый змеиный язык вываливается прямо на окровавленное лицо Хранительницы, распростёртой на зеркальной поверхности ритуального стола. В руке у эльфийки нож. Он знает: сам вложил в её руку. Мимо головы Наместника на золотом блюде, с аккуратно спиленной крышкой черепа, и его сына, готового приступить к полусгнившей трапезе. Ложка сделана из рога кунари, он сам вырезал дорогой подарок. Корона шипами вниз воткнута в лицо Сэймуса. Однажды он научился находить в себе силы не смотреть дальше. Взгляд — в покрытые кровью и ошмётками внутренностей камни площади. Считать осколки костей, пока шаг за шагом в ногах разливается свинцовая тяжесть ожидания. Он знает, что будет дальше. Наизусть выучил этот поганый сценарий — и не имеет права противиться. Со стороны гавани слышатся взрывы, такие далёкие, но заставляющие вздрогнуть землю. Куда более реальные, чем трон-эшафот, на который он всходит в окружении трёх ближайших друзей. Они насквозь пропитаны Скверной, напоминают нежить куда больше, чем живых. Лириумные клейма наливаются красным, в янтарных глазах — одержимость Гордыней, арбалет скалится алыми кристаллами. Он не нашёл им места на площади, не смог как бабочек насадить на копья и посохи, и от того в черно-серых провалах глаз рассыпаются обида, непонимание. Он торжественно опускается на своё место во главе застывшего безумия. Локти касаются камня, и он врастает в плоть краснолириумными жилами. Наместнику не пристало дёргаться, Наместник должен разделить участь своих подданных, распятых под издевательски ярким светом пылающей статуи. Статуи Защитника вечногорящего Киркволла. Ещё один взрыв. Небо расцветает могильной зеленью, паучьими лапками разрывает облачный саван, из дыры скалится многоглазая бездна. С черных остовов зданий стаей ворон срывается жирный пепел, забивается в рот, хрустит костями белых лилий. Железный прут входит в грудь, ломает ребра, оставляя его умирать под испепеляюще-жадным светом собственной статуи…

***

…и он открывает глаза, вырванный из кошмара волей Андрасте, не иначе. Кто из троих держал копье сегодня, Хоук увидеть не успевает.