На ловца, как говорят, и зверь бежит, потому что любой твари надо что-то жрать. И не только пожрать, но и выпить. Иногда — или чаще, в зависимости от предпочтений — и чего-то покрепче. Даже мастеру Нелоту, похоже, припился чай из собачьего корня. Иной причины, почему он не в Тель-Митрине, а здесь, в Вороньей скале, не вижу.
— Мастер, я изгоя Вересковое сердце выпотрош… — осекаюсь, потому что Нелоту мои слова до звезды самой Азуры. Или до того, что тоже принадлежит ей, но в рифму.
Противное ощущение, скажу, когда вспоминается, с какой осторожностью врезаю кинжал в тело ричменского дикаря, чтобы не повредить треклятое сердце. В памяти есть всё, вплоть до зазубринки в прутике, продетом между рёбрами. А тут на тебе, Нелоту это не нужно. Сейчас, во всяком случае, хотя так хочется, чтобы он избавил меня от наложенного им же заклинания памяти. Почему-то появляется видение, как я раздвигаю рёбра и вынимаю неожиданно тёплый скользкий вереск, именно во время обеда. А если ещё тушёные рёбрышки в таверне подадут…
Чувствую, вскоре одежда станет велика, потому что мастер Нелот заметно не в том состоянии, чтобы снять собственное заклятие. Он глядит на меня исподлобья, в алых раскосых глазах — пьяный блеск, на сером лице — лиловый оттенок от прилившей крови, на лысине поблёскивают капельки пота.
— Кого я вижу? Садись и выпей с нами! — Ни капли спиртного не побывало в моём рту, однако голова отчего-то отказывается соображать. Это как же можно не заметить говорившего сразу? Как можно не понять, что что-то неладно?
Чтобы редоранец панибратски обнимался с Телванни? Нелот даже не смахнул руку в костяной перчатке, напротив, приобнял собутыльника — по-дружески ли?
— Пусть идёт, Модин. Третий — лишний, а поклонником гру… Посиделок втроём за все многие сотни лет жизни я никогда не был! — смеётся Нелот. Признаюсь, нечасто вижу его улыбку, обычно он хмурится. И отмечу: он не из тех, кого она красит.
Паршивый характер ничто не украсит. Привыкнуть к нему можно, зауважать его обладателя — тоже, причём настолько, что сил не останется покинуть Тель-Митрин. Мне в отсутствие Вароны Нелас, бывшей управительницы — о, чудная женщина была, не иначе как её хозяин вынул нервы, один за другим — приходится заваривать чай из собачьего корня, поэтому знаю, о чём говорю. Если не получается — а не получается почти всегда, — то гнев приходится испытать на своей же шкуре.
Однажды едва удалось убежать. Хотелось слевитировать вниз, но Нелот убрал заклятье, и если бы не «Бесплотность», выкрикнутая вовремя, затерялась бы груда моих костей где-то в пепле.
— Вот тут ты зря. Третий никогда не бывает лишним. — Модина Велета улыбка красит, некрасивое, побитое жизнью лицо преображается в лучшую сторону.
Даэдрот, за дурацкими размышлениями об улыбках в голове ни щелчка, что всё это значит. Взгляды двух пар алых глаз, устремлённых друг на друга, грубые редоранские пальцы сминают телваннийскую роскошную мантию… И дело вовсе не в том что капитан Велет готов трахнуть мастера Нелота (или наоборот?), а почему они, пьяные, пылают друг к другу страстью.
Придётся подумать. Может, так умалится эффект Нелотова заклятия, труп с развороченной грудной клеткой перестанет вставать перед глазами.
Все столики заняты. Гелдис Садри где-то между ними снуёт, нужно осмотреться. Кто-то мило улыбается, поймав мой взгляд, кто-то — орк по имени Могрул и его цепной пёс по кличке Пильщик, например — недобро зыркает на всех и вся. Мне неуютно от внимания. Когда в толпе мелькает знакомый хвостик, который отчего-то удивительно идёт всем эльфам, особенно данмерам, радость как никогда накрывает волной. Даже недовольство отпихиваемых локтями забулдыг не умаляет её. Мгновение — и Гелдис выпрямляет спину.
— Уезжали, серджо? Давно вас не видел. — Его улыбка заучена, что немудрено при такой-то работе. Пепельные руки привычно держат поднос, хотя всякая пьянь норовит толкнуть.
— Ага, пришлось. — Наверное, Гелдис Садри не слышит мои слова из-за нестройного пьяного пения. Он хмурится и жуёт нижнюю губу, затем облизывает. Язык, нежно-розовый, показывается изо рта. — Дай-ка угадаю!..
Эти слова почти выкрикиваю, потому что хор громче, однако не стройнее.
Гелдис сжимает губы, грудная клетка поднимается и опадает. Зато поднос в его руках не дрожит, кружка и бутылка флина — на месте.
Сегодня в «Пьяном нетче» прибыль будет что надо. То-то Могрул пасётся — наверняка пожелает стрясти монеты. Пильщик, его цепной пёс, окидывает всех недобрым собачьим взглядом, что в сочетании с красными глазами выглядит жутковато. Поэтому, наверное, Гелдис не так радуется, как хотелось бы.
— Свободные столы — увы. — Он предпочитает обрубить надежду на корню.
— За каким Сэм Гевен устроился? — Лучше всего ответить тем же.
Сомнений, чьих рук дело, попросту нет. До сих пор забыть не могу одну жаркую, несмотря на холода Скайрима, ночку. А ведь всего три кружки эля… Или больше? Неважно, Сэм умеет напоить ровнёхонько так, что жуткая ворожея кажется прекрасной девой. На моей спине есть пара шрамов от её когтей. Ни зелья, ни заклинания не помогают их вывести, а эльфийка из Рифтена несколько… некомпетентна. Она берётся только за лица — за то, что на виду почти всегда.
— Не думал, что этот бретонский чудак — твой приятель! — Гелдис качает головой. Хвостик мотается в такт движениям. — Внизу. Последняя дверь налево.
Он ошибается, потому что с приятелями вроде Сэма Гевена и врагов не надо. И без того моей шкуре вечно достаётся — и ожогов от драконьего дыхания, и саднящей глотки от Криков. Хватит того, страх вынуждает шарахаться как от поклонников, так и от поклонниц, если мне вздумывается расслабиться в одной из таверн. Что, если вместо дивного зрелища в постели окажется чудовище? Фу-фу-фу, нет, мне ещё детородную задачу предстоит выполнить.
Как ни есть, Сэм здесь, на краю света под названием Солстейм. Мало Мирака, так ещё и это безумие — тьфу, так унесусь на Дрожащие острова! — стыд и срам, в общем, охватывает остров именно тогда, когда царит пусть относительное, но спокойствие.
Поэтому меня несёт вниз по широким каменным ступенькам.
Что мне нравится здесь, так это не только архитектура — арки-арки, через которые приходится шастать, — но и пахнет пеплом Красной горы. Этот запах, неприятный, не вызывает омерзения, потому что удивительно подходит этому месту. Иное дело, если бы он витал в Скайриме, а здесь, к примеру, аромат свежевыпавшего снега. Наслаждение от вдоха даёт понять — всему своё место.
Даже запахам.
От Сэма Гевена пахнет спиртным, поэтому не могу забыть ошибку. Перепить уже выпившего? Ха! Это сделать можно, но — оговорюсь — простого смертного, но никак не лорда Даэдра.
Нужная деревянная дверь находится отнюдь не по запаху. Я порой здесь коротаю ночи, хотя есть дом в Вороньей скале. Неприятная атмосфера там, скажу, до сих пор. В прислуги никто из Вороньей скалы не желает пойти, несмотря на предложенное щедрое жалование, крышу над головой и питание. Да и мне мерзко там находиться, поэтому при первой возможности стараюсь удрать в Тель-Митрин. Сейчас — увы — там делать нечего. Мастеру Нелоту сначала нужно протрезветь. Да и…
— Он такой раздражительный, потому что давно хорошего траха не было. — Витание где-то между Массером и Секундой до добра не доводит. Это же как нужно ослепнуть и оглохнуть, чтобы не заметить, что типичная редоранская почти-треугольная дверь отворилась. Как вообще можно не почувствовать насмешливый взгляд? — Я дал ему возможность развлечься.
Сэм широко распахивает дверь и почти почтительно склоняет голову, приглашая в гости. Почтительно, можно было бы сказать, если бы не ехидная ухмылка. Русые волосы, как всегда, в беспорядке, неприметная бедная чёрная мантия…
Легко купиться на самый обычный облик, особенно на красноватый нос, на венозную сеточку на скулах, как у многих пьяниц.
Как ни есть, но решение за мной. Шаг вглубь комнаты — и дверь закрывается.
— Значит, ты решил, что в Вороньей скале скучно. — Стул скрипит — скорее от старости, чем от тяжести моего тела. Хочу надеяться, что задница не выросла вширь от безделья. Мир-то спасать больше не надо!
Но любимый лёгкий доспех не жмёт. Значит, фигура прежняя.
— А то! — Сэм снимает со стола бутылку с суджаммой, взбалтывает, проверяя, осталось что-нибудь на дне, затем льёт в кружку и подвигает со словами: — Угощайся.
Выпить хочется.
Но не в такой компании. Вторую ночку угара я не переживу. Страшно представить, с кем я окажусь в одной постели и в постели ли вообще.
— Дай-ка угадаю: меня трахнет группа риклингов, — произношу вяло.
Смех, приглушённый, пьяный. Бретонское лицо прорезали морщины — ну ни дать ни взять добрячок, душа компании наш Сэм.
— Фу, какая тоска! — Он берёт приготовленную для меня кружку и махом осушает. Вытирает рот не… не по-лордски, что ли — тылом ладони. Ещё и рукавом занюхивает — совсем как норд в таверне. — Бедная фантазия, хотя… — свистит. — Остров скучный. До одури. Ну страхал я — почти — мастера-волшебника Телванни и редоранца. Будто в первый раз, честное слово.
То есть он порой страхивает Нелота с Модином Велетом? Или вообще Дома Телванни и Редоран? Или…
Мастер прав: мне слишком мало лет, чтобы помнить Нереварина. И не только, вроде другие Дома некогда существовали.
Хотя какая разница? Моё дело — драконьи души жрать. Ну и мир спасать в целом. Вон, Мирак мёртв, его маска украшает мою коллекцию, Хермеус Мора, наверное, скучает в своём Апокрифе…
Даэдра…
Хермеус Мора…
Скучает…
— Не такой уж остров и скучный. — Я подтягиваю к себе бутылку и отпиваю прямо из горлышка. — Да здесь веселье разнузданное, по сравнению с Апокрифом.
— Ах, да, Довакин, спасший не только Скайрим, но и Солстейм, любимчик большинства лордов Даэдра, да и… — Сэм приобнимает меня за плечи, моё лицо обдаёт запах спиртного, удивительно ему подходящий, — я тебя люблю, не скрою. Иные красивейшую женщину так не отжарят, как ты ту ворожею. Любо-дорого было посмотреть!
Его рука на моём плече кажется твердокаменной и горячей. Неприятной. Я подскакиваю.
Сэм, запрокинув голову, смеётся.
Я в это время ему завидую. Вот кто не обрюзгнет, сколько ни выпьет. Вот чья печень навсегда останется целой (если она вообще есть. Пытаться познать внутренний мир лордов Даэдра — совсем не то же самое, что изгоя, пусть и Вересковое сердце).
В памяти всплывает, как я запускаю руку в рану. Сердце выходит с противным хлюпаньем… Суджамма едва не просится наружу. Одно дело — прибить и забыть, совсем другое — вспоминать об этом во время обеда благодаря издевательству (заклинанию то есть) Нелота и…
Сэму Гевену, конечно. Потому что сейчас мастер-волшебник должен снять с меня заклинание памяти. Теперь придётся дождаться, когда он намилуется с Модином Велетом и протрезвеет. Или наоборот. Хотя нет: если протрезвеет раньше, то жаркого траха не последует.
— Говоришь, в Апокрифе скучно… — Сэм почесал небритый подбородок и поджал губы, повёл плечами, потом только, глядя на меня, высказался: — Как думаешь, зачем Мирак застрял у него на не одну сотню лет?
Понятия не имею. Жить захотелось? Вечно?
— Любил читать? — высказываю первую пришедшую в голову глупость.
Смех, разумеется, в ответ.
— Ну и наивность! — Сэм нарочито пьяной походкой идёт в угол. Разворачивается так, что подол мантии раздувается колоколом, приоткрывая простецкие сапоги из грубой кожи. — Хермеус Мора — это кто, по-твоему?
— Принц Непознанного, Садовод людей… — В одном прав Сэм Гевен — скучно. Тоскливо — настолько, что глаза слипаются.
Но стоит их закрыть, как я — в который раз — выламываю ребро.
— Если бы своими глазами не видел, как ты жаришь ту козу… Ворожею, — быстро поправляется. Делаю вид, будто не слышу оговорку. — Клубок тентаклей он. Думаешь, не пользуется этим?
Голова отказывается что-либо соображать, хотя зная Сэма… Вскидываю голову.
— Листать книги удобно. А множество глаз позволит, ясно, разобрать любой шрифт.
Вздох, шумный. Руки, воздетые ввысь. Широкие рукава сползают, обнажая поросшие тёмными волосками предплечья.
— Не может быть, чтобы в таком разнузданном теле таилась такая наивность, хотя… — Сэм уставился в сводчатый потолок, — ты же ничего не помнишь, да.
Он подходит к столу и наливает ещё суджаммы, причём полную кружку.
А ведь бутылка почти пуста. Так кажется.
…Нелот просит досконально изучить тело. Вероятно, вересковое сердце — это не всё. Ничего нового не нахожу. Печень как печень, которая шмякается из моих рук на землю, обычная самая…
В этот раз не отказываюсь и делаю большой глоток, потом ещё…
Потом гляжу, как мастер Нелот и Модин Велет сталкиваются лбами в самом прямом смысле. Сэм одной рукой наполняет кружки, пальцы другой, кроме большого, сгибает и машет им, давая понять, что одобряет.
Суджамма кажется невероятно вкусной. Она убирает воспоминания — пусть и ненадолго. Чокаюсь с Сэмом и вместо тоста слышу:
— Тентакль-тентакль, поласкай мой елдакль!
И смех, знакомый, разнузданно-пьяный.
Глоток, звук льющейся жидкости. Ни мастер Нелот, ни капитан Велет не обращают внимания на полные кружки. Они заняты.
Друг другом.
Лысинами, точнее. Неясно, что соблазнительного в безволосой голове, но у них своё мнение. Серые пальцы поглаживают не менее серую кожу. Вот-вот — и Редоран с Телванни побратаются поцелуем…
Нелоту слишком много лет, чтобы бояться толков и пересудов, но репутация капитана Велета-то безнадёжно испорчена.
Хотя какое мне дело до чужих утех? Так я думаю, опрокидывая вторую кружку.
«Целуются-таки!» — обращаю внимание на сидящую напротив парочку. Рука в костяной перчатке задирает телваннийскую мантию, обнажая далеко не изящные ноги с распухшими суставами…
Это всё длится недолго — ровнёхонько до тех пор, как замечаю открытую Чёрную книгу — и какой дурак полез в мою суму? — и появившиеся из неё тентакли.
Подумать не успеваю. Сделать глоток — тоже. Хлёсткий удар по руке — и кружка опрокидывается, а дыхание спирает. Теряю под ногами — и задом — опору.
И сознание.
***
Ядовито-зелёное свечение отдаётся резью в глазах, в голове — болью. От неприятного — смутно знакомого, но привыкнуть до сих пор не могу — запаха мутит. Переворачиваюсь на живот.
И замираю: чёрная резная решётка вместо пола. Под ней — грязно-зелёная жижа. Вот почему так смердит.
Только разнузданный негромкий смех не вяжется с местом, где я нахожусь. Поднимаю голову и замечаю постамент с книгой, а также летающего ищущего, шелестящего — шурх-шурх — выростами на теле. Только смеётся-то не Ищущий, а…
Изо всех сил пытаюсь вспомнить события ночи. Суджамма — раз, суджамма — два. Рука в костяной перчатке поглаживает жилистую голень с уродливым суставом…
Не то.
Опять знакомый смех. Показалось?
Тьфу на него, на Сэма Гевена! Припомнить, что было, не могу, однако понимаю, что каким-то чудом меня занесло в Апокриф!
Голова раскалывается и отказывается соображать. Хорошо, Ищущий не нападает: драться, несмотря на то, что при полном вооружении, сил нет. Осматриваюсь и замечаю голубой светящийся в стене шарик. Источник сил, не иначе.
Силы мне нужны. Решётка скрипит под сапогами. Звук, похожий на свист — тот самый, когда замахиваются хлыстом, — отдаётся в голове дикой болью. Точно лошадь бьют — хрясь-хрясь! Только смех, разнузданный, здесь неуместно звучит — уж слишком чужой для этого места.
К источнику прикоснуться не успеваю, он так и висит голубым бесплотным шариком. Осматриваюсь и осознаю, что я просто-напросто в клетке, что Ищущий приглядывает за мной.
Хермеус Мора меня тут запер? Зачем?
От страха постепенно возвращается память: тёмно-зелёные тентакли сминают грубую чёрную мантию…
Хр-рясь!
Опять, аж в ушах зазвенело. Ощупываю решётку, хожу, всматриваюсь, силясь понять, что происходит. Ясно становится, когда всхожу по ступенькам, огибаю Ищущего и становлюсь у постамента. Тут должен быть вход, с обратной стороны — только руку протяни — росток со сверкающим шариком, который стоит сбить. Однако ладонь, загребущая, широкая, не пролезает через прутья. Стоит потыкать чем-то длинным…
Смех не даёт подумать, чем именно. От свиста и удара я вздрагиваю.
И корю себя — в который раз — за пьянку и последующую за ней несообразительность.
Смех не чудится.
Он уместно звучит в Очагах Наслаждений. Здесь же, в Апокрифе, он чужой.
Припадаю к решётке и вглядываюсь. И замираю.
Потому что посмотреть было на что. Потому что такое вряд ли ещё раз доведётся увидеть. Потому что на вздёрнутого голым задом кверху Сэма Гевена не каждый день удаётся поглазеть.
Хрясь!
Тентакль опускается на голый зад, медленно сползает, оставляя на бледной бретонской коже багровый след. Сэм инстинктивно дёргает подвешенными в воздухе ногами. Его грудная клетка опутана щупальцами.
А вид-то довольный. В глазах — огонёк.
— Либо ты настолько глуп, что решил, что я малолетний смертный сикун, либо тот ещё извращенец, Хермеус! — Хрясь! Сэм дёргается и вскидывает голову, лицо пунцовеет. — Второй вариант, значит. — Хрясь! — Ау!
Уж кому бы обзывать… Уж точно не этому вуайеристу, который может спокойно — или нет — таращиться, как я жарю ворожею отнюдь не в прямом смысле. И которому, судя по полуулыбке на раскрасневшемся лице, блеску в глазах, избиения нравятся.
— Ты-ы хоте-ел то-о, что-о се-ейча-ас по-олу-ча-аешь! — Хермеус Мора всегда растягивает гласные. Голос, как обычно, тягучий, будто премерзкое скрибовое желе, которое ненавижу оттирать от сапог. — На-агле-ец!
Хрясь! Вскрик. Мгновение — и щупальца, опутывающие грудную клетку и руки, разжимаются, оплетают лодыжки — и Сэм повисает вниз головой. Мантия сползает, обнажает волосатые ноги и…
Вот даэдра, у него стояк в придачу. Да такой, что все виденные мной члены — и не члены, но травяные стручки. Сомнения больше не сомнения с той самой ночки, когда выяснилось, кто такой Сэм Гевен.
Хрясь! Рука тянется к налитому стволу, увенчанному довольно яркой головкой.
Хрясь! Этот удар приходится по предплечью. Тентакль скользит по мантии.
— Мне она мешает, — жалуется Сэм.
— Те-ебя только о-отпусти-и, — мерное гудение в ответ. Множество глаз моргают, сдвоенные зрачки бегают. Наверное, в человеческом обличии Сангвина не осталось ни единой родинки, ни единого волоска, которые бы остались неизученными Хермеусом Морой.
Теперь можно утверждать, что Принц Непознанного познал и это тело — обличье, если точнее.
— Зачем отпускать? — Меня обдаёт воздушной волной, порывом, принёсшим горько-ядовитую вонь, смешанную с… С чем? Так пахли старые книжные страницы. Мгновение — и мантия слетает вниз. — Человеческая кожа такая чувствительная… Чувственная. Поэтому люблю этот облик, хотя… Признаюсь, между ног в таком обличии гораздо беднее…
Ну ничего себе! И каждый ныне живущий мужчина позавидует такому богатству, украшенному довольно крупными яйцами, густо поросшему тёмными — ну совсем не в тон тем, что на голове — волосами в паху. Полуприкрытая головка — нежно-розовая.
Хрясь! Очередной удар по бёдрам оставляет багровые полосы. Мне кажется, или член сильнее налился? Не мерещится: Сэм тянет к нему руку. Его лицо, в тон головке, красное от прилившей крови.
— Ру-уки! О-о, мне-е е-есть че-ем о-оста-анови-ить, — протянул Хермеус Мора. Грязно-зелёные щупальца тут же опутывают предплечья, дёргают вниз; другие раздвигают ноги, отчего висящий головой вниз Сангвин напомнает шкуру на растяжке. Судя по оскалу на лице, такая поза ему не доставляет неудобств. — Я слы-ышал всё: «Тента-акль-тента-акль, ла-аскай мо-ой е-елда-акль!»
Понимаю, что похмелье отступает — уж слишком занятное зрелище. Глаз не оторвать, хотя попахивает — даже воняет — вуайеризмом. Таращусь на здоровенный голый хрен, подмечаю, что Сангвин прекрасно сложён, на груди — волоски, как и внизу живота, и в паху. Мужчина, не побоюсь этого слова.
И не понимаю, зачем выбрал столь неприметную внешность.
— Послушай, кровь прилила к голове, хотя должна… — Бретонское лицо пунцовое, на губах — улыбка. Сангвиническая. Это слово определённо Сэму подходило. Потому что так усмехаться не умеет ни один смертный, — к головке.
Знает, что сказать? Именно после этих слов щупалец больше. Они змеями обвивают руки, ноги, грудную клетку, смотрясь грязно-зелёными мазками на бледно-розовой коже. Сэм хохочет, когда кончик протягивается по подмышечной впадине, и дёргается. Щекотку, получается, ощущает.
Хрясь! Опутывая конечности и туловище, Хермеус Мора оставляет голым зад, по которому безжалостно — мне было бы больно — бьёт. Только Сангвину-то что? Член наливается сильнее, увеличивается, пунцовая головка полностью открывается, поблёскивая капельками смазки.
Щупальца то ослабляют хватку, то передавливают конечности, одно из них обхватывает шею.
— Попро-осишь то-о, о-о чё-ём говори-ил в Ни-ирне? — Хрясь!
Сэм дёргается, член качается в такт его движениям.
— Как же тебе здесь тоскливо, Хермеус! — Хрясь. Он жмурится и закусывает губу — Мора заметно старается причинить боль. — То-то ты держал подле себя челове… — Хрясь! — Не одну сотню лет. — Хрясь! Хрясь!
Тентакль затягивается на шее — и Сэм Гевен хрипит.
— В Апо-окрифе я реша-аю, кого-о держа-ать! — Мне становится не по себе. Потому что Мирака нет, а я… Ну, иногда захаживаю сюда за нужной книжицей. Мне позволено узнать, что такое Огма Инфиниум… — Тебя-а никто-о сюда-а не зва-ал, Са-ангвин. Ты пришё-ёл за…
Тентакль вокруг шеи, ослабляет хватку. Сэм Гевен не умрёт, известно, однако сейчас в нём слишком много человеческого — лицо едва ли не синюшное, веки опухшие.
— Испытать мощь тентаклей, потому знания твои, сам знаешь… — хрипит он и закрывает глаза, хотя удавка с шеи исчезла, оставив после себя багровый след. Замечаю, как щупальце, тоненькое, обвивает основание члена, — мне не нужны.
Чтобы не опал?
— Зна-ания ра-азными быва-ают, — гундосит Мора и туже затягивает петлю, проводит ею вдоль ствола, натягивает крайнюю плоть на головку. Больно, наверное, хотя не мне судить, потому что испытать трах с тентаклями не желаю.
Хотя…
«Почему бы и нет?» — мелькает мысль. Поневоле вспоминаю служек Хермеуса Моры, помимо Мирака…
Септимий Сегоний? Нет, вряд ли в непривлекательном старческом теле такие страсти. Хотя почему нет? Возраст страстям как раз таки не помеха.
Хрясь! — отвлекает меня. Таращусь на то, что происходит. А происходит вот что: щупальце полностью обвивает член. Всматриваюсь, чтобы убедиться, что мне не кажется и его кончик проникает в уретру. Остальные тентакли, ползают по телу, задерживаются на сосках. Увы — к сожалению? — не разглядеть со спины, однако, судя по тому, что Сэм пытается расставить ноги, зрелище наверняка завораживающее. Порой раздаётся громкое: «Хрясь!», отчего его тело подрагивает. Тентакли хлещут по спине, заду, одновременно протягиваясь по чувствительным — по себе сужу — местам. И, судя по закрытым глазам и дрожи в человеческом теле, это доставляет удовольствие.
Хрясь! Тело вздрагивает, его бьёт крупная дрожь.
Хрясь! И будто откуда-то веет ветерок.
Как тогда, когда в первый — и единственный — раз вижу Сангвина в истинном облике. Сегодня — сейчас — второй раз в жизни. Признаюсь, что мелькает непонимание, для чего ему вообще нужен человеческий образ.
Потому что тело того, настоящего, Сангвина гораздо стройнее; под тёмно-серой, испещрённой красными узорами кожей, перекатываются мышцы, в придачу никаких животных волос. Только гладкость… И член, такой тёмный, налитой, увенчанный крупной багровой головкой, большой отнюдь не от ласк.
Серо-красное тело дёргается и… падает на решётку с громким стуком. Сангвин лежит недвижимый, пытаясь отдышаться. С живота стекает тягучая белёсая струйка.
— Полу-чил то-о, за-ачем сю-юда пришё-ёл, Са-ангвин! — И смех, жутковатый, замогильный, что ли. Впервые слышу, как Хермеус Мора смеётся, поэтому так страшно.
Тёмно-серая грудная клетка вздымается, член опадает — ненамного, он и не в стояке наверняка весьма внушительный, — когда Сангвин поднимает голову.
— В этом определённо что-то есть, хотя Боэтию тебе не переплюнуть. — Он поднимается. Порыв ветра — и я замечаю на нём даэдрические доспехи. — Помню тот экстаз, когда он в самый пик сменил женское обличье на мужское. — И смех, знакомый. Сангвинический. Теперь так назову. — А Боэтии не переплюнуть меня. Кто ещё, в конце концов, может похвастаться, что перетрахался со всеми Лордами, не говоря о смертных, кроме меня? — Сангвин поднял голову и, заглянув в самый большой глаз, добавил: — Ладно, бывай, извращенец! — улыбается. Зубы кажутся совсем белыми — куда светлее, чем две пары рогов. — Вычитаешь интересную позу — заглядывай в Очаги Наслаждения. Ну, а ты… — повернулся внезапно в мою сторону, — учись получать разностороннее удовольствие. У вас, смертных, и так жизнь короткая, чтобы выдумывать одну понятную вам мораль. Бывайте!
Вскидывает руку. Холодно-синее свечение как-то неуместно смотрится в ядовитой зелени Апокрифа. Оно вспухает и становится заметным порталом. Сангвин ныряет в него.
И только сангвинический смех отдаётся эхом в Апокрифе.
Стою, будто меня пришибли, не в силах пошевелиться и переварить, что же только что довелось увидеть собственными глазами.
Ступор проходит, когда замечаю над своей головой множество глаз. Сдвоенные зрачки то расширяются, то сужаются, когда Хермеус Мора гудит:
— Отда-ать Чё-ёрную кни-игу Са-ангвину — это сли-ишком…
В ушах звенит, разобрать могу только гул, но не слова. Бросаюсь к пьедесталу с книгой, когда спотыкаюсь о подставленный под ноги тентакль. Скатываюсь со ступенек, ударяюсь лбом — и темнота накрывает меня.
***
Голова, кажется, треснет. К счастью, ни ядовитой зелени, ни в целом яркого света. Полумрак и запах сырого гриба — именно такой, какой царил в Тель-Митрине.
Неужели…
— Доброго времени суток, пьяное чудовище! Не добудиться, управителя до сих пор нет, а чай из собачьего корня заварить некому! — Я там, где и подумалось. Так ворчать умеет только мастер Нелот.
Сажусь и таращусь на приподнятый подол телваннийской мантии, не слишком изящные, но удобные для больных ног туфли и уродливые суставы.
Вспоминаю, с какой нежностью оглаживал их Модин Велет…
Неужели Нелоту такие ласки неприятны? Или он такой сам по себе, ворчливый?
— Вы знаете, мастер, я не пью. — Мгновенно вспоминаются события на корабле. Со мной путешествуют хаджиты, и один из них предлагает сделать вдох из трубки, говорит, неприятные воспоминания как лапой…
Получается, всё привиделось.
Поднимаюсь и гляжу прямо в алые глаза. Рот неприятно искривлён. Нелот этой ночью если и потрахался, то удовольствие не получил.
Так-так, вспоминаю, что Сэм Гевен листал Чёрную книгу. Лезу в рюкзак.
Она на месте.
— Сейчас заварю, — обещаю. — Посидите, мастер. С вашими суставами…
— С моими суставами!.. — дразнит Нелот. И без того неприятное лицо кривится. — С моими суставами я вынужден стоять!
Не понимаю вспышку гнева.
А ведь всё просто. Протираю глаза, потом ещё раз. Мастер Нелот кричит, дескать, заклинание памяти, которое он на меня наложил, запечатлело отнюдь не то, как я потрошу изгоя Вересковое сердце, но «какой-то грязный разврат», что оно вообще не совместимо с наркотиком.
Но мне-то откуда это знать?
Понимаю: придётся отправиться в Скайрим и прибить ещё одного ричменского дикаря, при этом не пить и не курить разную дрянь. Даже вопросом не задаюсь, что же за разврат подразумевает мастер.
Потому что понимаю: всё, что было, — не морок, вызванный дурманом, но явь. И Нелот не капризничает, но попросту не может сидеть.
Всего одной мелочи порой хватает, чтобы понять всё.
Лежавшая на алхимическом столе костяная перчатка — вот безмолвный свидетель, что мне всё не привиделось.
