Пианист

      Я решилась на отчаянный шаг, когда окончательно и бесповоротно поняла, что моя жизнь укатилась, я словно падала в яму, на дне которой адский котел. Они ждали меня, я была так уверена, что никогда не попала бы в рай. Но, был человек, который разубедил меня в этом.       Собственно у него не было ни имени, ни фамилии, ни прихода, ни школы, ни диплома, ни паспорта, даже даты рождения не было, и человек, знающих его, можно было счесть по пальцам. И то эти люди разбрелись по миру, никто уже наверное и не помнит блистательного пианиста, нога которого ни разу не ступала на землю.       Мне шел двадцать шестой год - самый расцвет сил для женщины, но только не моего статуса. Пфф, кто бы мог подумать - меня бросил отец, затем муж, детей не было, а время сами понимаете такое - все ехали ТУДА. Все ехали в Америку. И я хотела тоже туда, но для этого мне нужно... что-то нужно, а не виолончель в поношенном футляре. Чтобы однажды попасть туда, мне хватило бы лишь трех струн и хорошего личика - и то, и другое у меня было.       В один из погожих дней я просто пришла в контору, где как раз нанимали людей на отплывающий пароход "Виргиния". Когда же меня выгнали с криками, что в оркестр берут лишь мужчин, я нахально, да, именно нахально достала свою виолончель и смычок, и даже не проверив, настроена ли она, я полетела. Это... это полет мелодии, когда она обволакивает тебя и ты чувствуешь себя Богом. Меня взяли, все аплодировали и я смеялась, у меня словно распустились крылья. Я нашла свои струны - струны океана. В первые дни я была поражена, сколько это могло повторяться - раз-два, раз-два. Туда-сюда, туда-сюда. Вверх-вниз, вверх-вниз. Бесконечные волны, бескрайний океан, три струна и жесткая койка третьего класса - вот что окружало меня все мое плаванье в новую жизнь, длившееся почти пять лет.       Не знаю, была ли у меня морская болезнь, но во время одного шторма мне стало слишком дурно - хуже, чем обычно. Чтобы развеять дурноту, я решила прогуляться по коридорам, но похоже глупее решения я еще не делала. Меня мотало из стороны в сторону как шлюпку на канатах. И тут появился он - в простой одежде, какую носили почти все в третьем классе, но было в нем что-то... необычное. Ровность его походки была сравнима только с походкой Бога. Он плавно скользил по обветшалому покрытию коридора обслуживающего помещения. Засмотревшись на него тогда я чуть не упала в раскрытую дверь в машинное отделение, от куда доносились крики котельщиков и вечная вонь пота и угля.       Мы встречались с ним несколько раз - когда играли перед первым и вторым классами, но перед третьим, оооо, перед третьим они играл один, никто не имел права вмешаться. И играл он сказочно, не по нотам, вообще это были не ноты - это были заклинания. Его пальцы метались над клавиатурой в 88 клавиш, но что он мог с ней вытворять, это были бесконечные джазовые мелодии, фуги, сюиты, сонаты и просто черт знает что, когда нежность была смешана с яростью, а грусть с возбуждением.       Своей ровной походкой он подошел ко мне и протянул свою руку - с пальцами пианиста, изящными и сильными. Музыка вообще мир противоречий, вы не замечали? Мелодии грустные что хочется плакать, но когда проплачешься - радость. Пианисты играют до посинения, но не перестают заниматься своим делом, скрипачи и виолончелисты стирают пальцы в кровь о струны, но не кричал от боли, потому что их боль - чужая радость. - Пойдем, будет занятно, - заговорщицки подмигнул он мне и повел в направлении залов первого класса. Что ему нужно? Если нас найдут там в это время, то черт, копать нам уголь в котельных до скончания лет.       Он уселся за рояль - шикарный рояль с резной крышкой - признаюсь таких еще не видела. Хлопнув себя по коленям, он видимо что-то решил для себя и обратившись ко мне, прошептал: - Сними фиксаторы.       В первые секунды я подумала, что он рехнулся. Рояль был безусловно красивым, но не настолько, чтобы быть задавленным им же. Тогда он повторил свою просьбу и откинул крышку, явно намереваясь играть. Поняв, что я все равно попаду в котельную, я сняла тормоза и снова пошатнулась - корабли трясло изо всех сил, словно море устроило мне испытание. Потому обогнув пришедший в движение рояль, я присела на табурет пианиста, ведь больше никакого другого сидячего места не было в этом зале - все стулья на время шторма убирались в подсобки.       Решив, что можно начинать, пианист коснулся пальцами клавиш, и из-под них тут же полилась простая, на такая удивительная мелодия, совсем не этого века, да и вряд ли последующего. Никто так не чувствовал музыку как он, я точно это знала, так же знала, что он родился и вырос на корабле, и длиннее его имени была разве что фамилия судового врача. Клаус... Клаусманн… Да черт с ним, все равно помрешь быстрее чем выговоришь.       Рояль кружился под музыку, или это музыка кружилась под движения океана, которым безропотно поклонялся рояль, словно верноподданный. Наверное все таки второе - мы словно танцевали с океаном, кружились в его волнах, пока что-то не пошло не так. Сначала этот сумасшедший пианист пробил роялем красивое, огромное и наверняка дорогущее стекло - витраж. Правда это была лишь одна из бед - за стеклом начинались жилые каюты первого класса, а по самому центру каюта капитана, к которой на полной скорости несся рояль. Ведь специально для любителей покататься на рояле в шторм не были задуманы тормоза. Глупость какая - они обязаны быть!       Но о том, то это глупость я думала в последнюю очередь, когда мы на полной скорости влетели в стену, проломив ее и оказались наполовину в капитанской каюте. Ужасно стыдно, ужасно страшно, а все что сделал этот сумасброд, это усмехнулся и рванул к машинному отделению, утаскивая и меня. В след нам неслись гневные выкрики капитана: - Тысяча девятисотый! Убью, сброшу за борт сегодня же. Чертов сын негра! Тысяча...       Но тот его конечно же не слушал. Усмехнувшись, он схватил лопату и ловко съехал по перилам вниз. Несколько парней спросили его, от чего он как на пожар и тот с радостью поведал им про катание на рояле с прекрасной англичанкой. Конечно, откуда ему было знать, что я понимаю их морской сленг, и неровную речь, и различаю в смехе истеричные нотки - это мое прошлое, мой отец, мой муж.       После той выходки меня никто не тронул, а вот этому пианисту изрядно досталось, но играть он хуже никак не стал. Музыка до сих пор была поразительной, сражающей меня и всех слушателей. Когда он начинал импровизировать во время выступления, мы все умолкали, знали, что потом дирижёр будет орать и метать, ведь просил перед выступлением - обычные ноты. Так Девятисотый и играл обычные, просто никто не понимал их, для всех это было... магией без палочки, колдовством без зелья, никотином без сигареты, алкоголем без вина. Он был... Кэлом Лайтманом Т. Д. Лимоном 1900, ни разу не сходившим на берег за все свои двадцать пять лет.

***

      Мой срок службы на этом корабле подошел к концу, пора было бы сойти на землю, это было мое последнее плаванье, последний день в океане. Почему я знала, что больше никуда не поплыву? Наверное, это как договоренность, когда-то я поклялась себе - в будущем или прошлом, что никогда не взойду на корабль после 1931 года. Что у меня будет размеренная жизнь - выступления в оркестре, не плавучем, а вполне устойчивом, любящий муж, а не орава старших братьев в виде оркестрантов, котельщиков, поваров и даже доктора с дурацкой фамилией. Что я больше никогда не увижу Тысяча Девятисотого.       И вот, в наш последний ужин - на утро кто-нибудь обязательно крикнет - Америка, Девятисотый сказал ошарашивающую новость - он сходит с берега. Он так и сказал: - Завтра в Нью-Йорке я сойду с берега.       И больше ничего. Снова молчание, снова музыка в третьем классе, но я знала, ничего из этого завтра для меня не будет "снова". Для меня это будет "тогда". Самое лучшее в моей жизни "тогда".       Я сошла на берег прямо перед Девятисотым - он шел за мной, последний, с чемоданчиком и в пальто больше на два размера. Я обернулась чтобы поддержать его, а он стоял, смотрел, он вглядывался в эти просторы, в этот новый для него мир. Я не знаю что прозвенело в его гениальном мозгу, но черт, он просто развернулся и взошел по трапу на борт, так и не сделав тот самый шаг. Последний шаг.       Так уже случилось, что судьба развела нас с Девятисотым на очень долго - почти на двенадцать лет. Только случайно я узнала, что в порту Нью-Йорка собирается большое представление - корабль выведут в океан и взорвут. Негоден. И я бы не беспокоилась, мне было бы все равно, но черт, это была наша Вирджиния. Её покинули все, ВСЕ, кроме него, уж он то не ступит на землю ни ногой. Ни тогда, не сейчас.       Мне пришлось заплатить сторожам, чтобы они впустили меня как бы попрощаться с кораблем, но я знала, что делать. Третий класс, пианино, где его не услышат и не увидят - идеальное место. Место чтобы умереть, сидя на шести тоннах динамита и знать, что никогда в своей жизни не сходил с корабля. Но, кому он там нужен, на земле? Его уж и помнили только я и капитан Вирджинии, который не забудет его даже при смерти.       Я помнила эти стены, как здесь было людно - запахи, лица, воспоминания - теперь перевернуто и разграблено. Он сидел здесь и, словно издеваясь надо всеми, сидел на ящике динамита. - Привет, - он водил своими волшебными руками по клавиатуре. 2 руки, 10 пальцев, 88 клавиш и бесконечность вариаций. - Ты не сойдешь с корабля? Это глупо Девятисотый! - я не смогла не восхищаться им. Всегда буду. - Я много чего повидал за эти годы, но знаешь, я не хочу туда, - он не отрывал взгляда от пианино, словно это вся его жизнь. Хотя почему "словно"? Так оно и было. - Почему? В чем причина? - Эх, Джиллиан. Вечно эти почему. Почему я тот, кто я есть. Почему я пианист, почему, почему, почему... Если бы я работал официантом, или поваром, или доктором, хоть мое имя ничуть не лучше, да хоть котельщиком, я бы сошел, клянусь. Но, я пианист, и я не смогу. -Почему? - я не понимала этого безумца, я же смогла сойти, почему он нет? - Я стоял там, на трапе, двенадцать лет назад, и смотрел на... этот город, эти улицы, этих людей. Я смотрел и не увидел того, что искал - края. Пожалуйста, покажи мне край Земли и я сойду. В этом городе не было края - дома, дома, дома, дома... Я так и не увидел где все кончается, Джилл. Я чувствую, что сел не за тот рояль. Это место Бога. Тут я четко знаю, - он указал своей рукой на пианино, - что у меня есть. Мой мир ограничен 88 клавишами, я не смогу сыграть на более большом количестве. А передо мной их были миллионы и миллиарды бесконечностей, там, на земле. Я не смогу играть там, мой дом этот корабль и этот океан. Вирджиния пропитана музыкой. Без корабля ее не будет, а с музыкой умрет и пианист. Не сердись, дорогая.       Снаружи раздались свистки - пора уходить. Взглянув на него последний раз я прошептала: "Люблю тебя", на что он улыбнулся - как в первый раз двадцать лет назад, когда мы проломили стену капитанской каюты. Я не умею читать по губам но уверена, что тогда он шепнул: "И я тебя".       Он снова наиграл легкий мотив - светлая грусть, так когда-то я его окрестила. Она неслась мне в спину и почему то я считала ее укором. Считаю до сих пор. Это была единственная вещь, которую он запомнил и даже пытался записать, но потом сломал пластинку. Он никогда не узнает, что она у меня. и от этого ничуть не легче, слезы тогда уже катились по моим щекам, я плакала, а он играл - играл последний раз в этой жизни. Но такие люди, они же не пропадают - рай существует, тогда я и поверила. И мы встретимся там, его музыка уже окрылила меня и попади я в ад, я улечу от туда. Улечу к лучшему пианисту всех времен - пианисту, которого никогда не существовало. И к черту правила.       А он улыбался, сидя на динамите, улыбался во все тридцать два, улыбался на этом чертовом динамите. И играл, играл пока не прогремел оглушительный взрыв. И как я не старалась, я расплакалась. А он улыбался, он сидел за пианино в третьем классе, динамит уже подрывался, а улыбка не сходила с губ. Всего лишь легенда, которую знаю только я - никто более. Моя история, моя пластинка, моя боль и радость. Мой пианист - Кэл Лайтман Т. Д. Лимон Тысяча Девятисотый.