Душа инструмента и право Исполнителя

Говорят, инструмент любит одни руки, и, как правило, это руки его музыканта, руки, которые касаются клавиш, перебирают струны, руки, которые настраивают инструмент, если тот начинает звучать не так чисто, как раньше... Однако среди музыкантов ходил весьма интересный слух, будто бы существовали особенные инструменты, которые не только любили одни-единственные руки своего музыканта, но и раскрывались для него совершенно иначе, являя тому счастливчику настоящие чудеса, неиспытанные ранее удовольствия, а то и приоткрывали для него завесу тайны самого мироздания. Поговаривали даже, что у них есть душа. Разумеется, никто из трепавших об этом, подобных инструментов в глаза не видел, и, тем не менее... слухи на пустом месте не вырастают.

***

Когда ему было четыре, у них дома появилось пианино. Белое, невероятно красивое, только-только отреставрированное - от дедушки он слышал, что прежний владелец не очень хорошо с ним обращался. Кажется, тот был психически нездоров и, избавляясь от инструмента, заявил, что "оно" сводит его с ума. Реставратор же, позже перекупивший инструмент и подаривший ему вторую жизнь, был настроен куда более скептично - его гораздо больше занимали качество звука и внешний вид инструмента, а не его "мистическое" влияние на владельца. Впрочем, перепродавая уже отреставрированное и приведенное в порядок пианино, мастер обронил, усмехаясь, что оно и в самом деле не совсем обычное. Покупатель же, коим был не кто иной, как дедушка нашего героя, особого значения словам мастера не придал - его, как и реставратора, всякая мистическая чушь интересовала мало, а вот чудеснейшая антикварная вещь - тонкая, несмотря на всю громоздкость инструмента, резная, с невероятно изящной отделкой в тон - сразу же нашла отклик в сердце коллекционера. Так в их доме появился этот совершенно потрясающий инструмент. Музыкантов в их семье, правда, не было, и дедушка купил его, скорее, в качестве украшения для дома - благо, места было предостаточно, и в интерьер инструмент вписался просто идеально. К пианино прилагалась и белая резная скамья, сидя на которой, он часто медитировал над ним, любуясь инструментом, но не смея коснуться спрятанных под крышкой клавиш. Однажды его за этим делом застал дедушка; интерес внука к инструменту показался ему милым, и тот, понаблюдав некоторое время за мальчиком, наконец, подошел к нему. - Тебе нравится этот инструмент? - улыбнувшись, спросил совсем еще юного мальчика немолодой уже мужчина. Тот же вздрогнул едва заметно от неожиданности и поднял на него взгляд, кивнув деду. - Оно такое красивое... - выдохнул ребенок и снова перевел взгляд на инструмент; коснуться же его он не смел, пусть сам не до конца понимал, почему же. Дед же присел рядом с ним на скамью, так же глядя на пианино, и выдохнул: - Мне сказали, что оно не совсем обычное, когда я покупал его, - он занес руку и аккуратно провел своей широкой ладонью по крышке, что скрывала клавиши инструмента. - Возможно, если бы ты научился играть, то непременно узнал бы, в чем секрет? Мужчина улыбнулся ребенку, и этих слов вполне хватило, чтобы вдохновить мальчика - глаза его тотчас же загорелись ярко и решительно, совсем как у тех, кто одержим какой-то идеей или каким-то делом. - Я... - начал Канда и наконец-то позволил себе коснуться белоснежной крышки инструмента, под которой скрывались черно-белые клавиши. - Я очень хочу научиться играть! Можно ведь? Он поднял все тот же взгляд на дедушку, и мужчина улыбнулся. - Разумеется. Когда ему было восемь, ему наконец-то наняли репетитора, который и занялся его обучением игре на этом музыкальном инструменте; родители долго упрямились, объясняя свою позицию тем, что он же совсем ребенок, еще рано, да и не хочется ему разве поиграть с другими ребятами вместо того, чтобы сидеть целыми днями и зубрить музыкальную грамоту да долбить по клавишам? Канда, честно говоря, не хотел. Он не очень-то ладил со сверстниками, поэтому предпочитал их обществу общество белого пианино. На стороне мальчика, однако, был дедушка, поэтому родителям его однажды пришлось сдаться; в тот момент Юу был вне себя от радости. Когда он начал заниматься, однако, выяснилось, хорошо ему дается только теория. С практикой все было куда сложнее: руки слушались плохо, он постоянно торопился, наигрывая бесконечные гаммы и отрабатывая технику, из-за чего то и дело бил мимо нужных клавиш. Инструмент из-за этого звучал плохо и... очень быстро расстраивался. Настройщик бывал у них дома едва ли не каждый месяц и каждый раз поражался тому, что инструмент так быстро приходит в негодность; Канда же только сердито пыхтел и шел отрабатывать потом свои гаммы с упорством, достойным восхищения. Не все то упорство, правда ценили... Младший брат часто смеялся над ним и дразнился, за что выхватывал каждый раз такого тумака, что вопли его потом слушал весь дом (все-таки, драться у Канды получалось куда лучше, чем играть), а родители время от времени подходили к нему и предлагали бросить занятия. Говорили, что это не его, глядя на ребенка с плохо скрываемым сожалением, что раздражало мальчишку еще сильнее. Он хотел играть, безумно хотел, и потому не намерен был останавливаться, кто бы что ни говорил ему и как бы ни дразнился, ибо заткнуть обидчика он всегда умел. Вдохновляло только одно: кажется, дед по-прежнему верил в него и подбадривал всякий раз, когда ему в очередной раз не давались гаммы или упражнения. - Ты молодец, - говорил ему с улыбкой мужчина, положив свою широкую ладонь ему на макушку. - Но ведь... не получается же, - выдыхал совсем юный Канда, хмуро глядя на черно-белые клавиши инструмента; он был расстроен постоянными своими неудачами, и пианино его, казалось, молчит в ответ почти виновато. - Это ничего, - успокаивал его, однако, дедушка, добродушно улыбаясь, - со временем все получится. - Правда? - мальчик поднимал на него неуверенный взгляд и поджимал губы, но тот улыбался ему и кивал уверенно. - Правда. Твоему упорству можно только позавидовать. И Канда продолжал заниматься. Упорно, изо дня в день бил по клавишам, отрабатывая гаммы и технику, наигрывая упражнения и первые несложные мелодии. Пианино все так же продолжало расстраиваться с невероятной скоростью после каждой новой настройки, и родители даже предлагали купить ему другое, однако тот и слышать не хотел об этом - ему нужен был только этот инструмент. Он был одержим идеей узнать все его секреты, о которых когда-то в детстве обмолвился его дедушка, желая вдохновить своего внука на своеобразный подвиг, и это, вкупе с невероятными рвением и упрямством, не позволяло ему бросить занятия - иначе тайна так и останется неразгаданной! Через два года, однако, от него сбежал репетитор, выискав какую-то пустяковую причину и отбрехавшись от преподавания всеми возможными способами. Канда бесился. Злился одновременно на горе-преподавателя и на себя - не слишком-то одаренного в музыкальном плане, но упорного до ужаса ученика. Возникшую проблему, однако, быстро разрешил все тот же дедушка, который в скором времени сумел подыскать ему нового репетитора; тот был гораздо, гораздо моложе предыдущего и наружность имел несколько бандитскую. У него была косматая рыжая грива, пирсинг в ушах и невероятно суровое лицо. А еще - странная манера одеваться. Увидев его впервые, мальчик даже несколько струхнул, а познакомившись с ним, сразу понял, что легко теперь ему точно не будет. И не ошибся - новый преподаватель драл с него по три шкуры за занятие, постоянно сыпал придирками, если тот косячил, однако объяснял нотную грамоту... на удивление легко и доступно. Остальное было за Кандой, и тот занимался теперь куда упорнее, не щадя ни себя, ни инструмента. Дело зато, кажется, наконец-то пошло в гору куда более быстрыми темпами, за что мальчик был благодарен и своему новому преподавателю, который продолжал систематически гонять его в хвост и в гриву четыре раза в неделю, и деду, хотя и не совсем понимал, где его интеллигентный, добродушный старик умудрился откопать этого пианиста-уголовника. - Легато* это значит плавно, плав-но! - в очередной раз выговаривал ему за малейшую оплошность его дьявольский учитель, едва удерживая себя от ругани, которая так и просилась наружу; дед поставил тому единственное условие при приеме на работу - не ругаться при его внуке, и тот как мог удерживал себя от того, чтобы не обронить крепкое словцо, в очередной раз выговаривая ученику за его вечные косяки, пусть и самые ничтожные. Канда прекрасно знал, что такое "легато", но, увлекаясь плетением музыкального рисунка, незаметно для себя переходил на нон легато*, за что тут же выхватывал очередную порцию придирок и исправлений; слух у этого дьявола был какой-то невероятно острый, а чувство ритма - запредельным. - Еще раз, с самого начала! - скомандовал репетитор, и Канда, вздохнув и попытавшись успокоиться, в очередной раз коснулся клавиш инструмента снова. За последние полгода, которые его гонял в хвост и в гриву новый преподаватель, техника его заметно улучшилась, и ошибаться он стал куда меньше. Тот же по прежнему был им недоволен и, стоило мальчику допустить малейшую оплошность, будь то другая нота или не та манера исполнения. Канда терпел, стиснув зубы, и продолжал тиранить свое бедное фортепиано хотя бы потому, что после занятий с этим с сатаной играть он действительно... стал куда лучше. Прогресс был налицо, и дед нарадоваться не мог успехам внука. Один раз тот даже проговорился ему, что его суровый репетитор, оказывается, даже хвалит его перед дедом, когда тот справлялся об их занятиях. - Мариан говорит, что ты заметно вырос, - улыбаясь, шепнул ему мужчина, чем здорово удивил ребенка. - Да ну? - не поверил Канда, подняв на него взгляд; в голосе его отчетливо слышались скептические нотки. - Ну да, - снова улыбнулся ему дед. - Конечно, оговаривается, что еще есть, над чем работать, но... - мужчина выдержал паузу, довольно улыбаясь, - в целом, он тобой доволен. Канда невесело усмехнулся и передернул плечами. - Я бы так не сказал. Отвлекаться на воспоминания во время занятий явно не стоило - мальчик снова ударил мимо нужной клавиши и замер, услышав, как за спиной его выдыхает медленно репетитор. - Мы же только недавно отработали конкретно этот отрывок... - мужчина едва сдержался, чтобы не ругнуться, - пьесы. Поэтому будь добр, потрудись объяснить, что это опять сейчас было? Преподаватель говорил тихо, спокойно, но вкрадчиво, и от этого становилось как минимум не по себе. - Я отвлекся, - честно признался Канда, всеми силами стараясь не втягивать голову в плечи, хотя очень хотелось; несмотря на то, что его педагог почти никогда не повышал на него голоса, а уж тем более не ругался и не поднимал на ребенка руку, ему, тем не менее, хватало одного взгляда, чтобы Канда без слов понимал все, что тот думает о нем и об уровне его мастерства. - ...и опять съездил по несчастной ноте "фа", - выдохнул раздраженно преподаватель и потер двумя пальцами переносицу - он всегда делал так, когда уставал от его ошибок. - Скажи, вот что оно тебе сделало, что ты его так не любишь? Канда же сконфуженно запыхтел в ответ, сжимая кулаки и досадуя про себя, однако слова учителя как-то странно резанули слух, и мальчик обернулся, тряхнув длинными волосами, собранными во время занятий в некое подобие конского хвоста. - Оно? Мужчина несколько секунд просто смотрел на него сверху вниз, а затем наклонился к нему и спросил, впившись в мальчишку взглядом внимательным и цепким. - Так ты не знаешь? Канда активно замотал головой, удивленный донельзя подобным вопросом. - До тебя это пианино принадлежало Кемпбеллу, - выдохнул тот. - Одному из. Гениальный музыкант, но... - Но? - нетерпеливо спросил его мальчик. Репетитор, однако, как ни странно, не скривился, выражая тем самым недовольство от того, что его торопят, и продолжил: - ...но с головой не очень дружит. Твердил все, помню, что это пианино его с ума сводит, и совсем не щадил бедный инструмент. Если честно, я думал, он его разломает к чертям однажды, но ему повезло. - Кому? - не понял ребенок, впившись недоумевающим взглядом в учителя. - Пианисту? - Инструменту, - терпеливо пояснил Мариан, жалея в очередной раз, что не может закурить прямо сейчас, во время занятий. - Но почему? - допытывался все Канда, чуть нахмурив брови, и голос его зазвенел возмущением. - Почему он так обращался с ним? Мужчина же помолчал немного, занес неожиданно изящно руку над клавишами фортепиано, но не коснулся их - пальцы его застыли всего в нескольких сантиметрах. - Узнаешь, когда придет время, - ответил Мариан и вдруг усмехнулся, - наверное, - после чего снова выпрямился и, скрестив руки на груди, скомандовал: - А теперь продолжим! И, пожалуйста, прекрати уже тиранить ноту "фа". В отличие от предыдущего педагога, этот не спешил бросать своего ученика и давать деру, продолжая заниматься с Кандой и беспощадно гоняя его во время занятий. С тех прошло около шести лет, и тот, уже будучи юношей, играть стал гораздо, гораздо лучше, почти не ошибался и не путался, лихо наигрывая весьма сложные произведения и вкладывая в это всего себя. По мере того, как совершенствовалась его техника, все реже и реже расстраивалось и само пианино, и само звучание его казалось даже чище и мелодичнее. Все было прекрасно, и Кандой гордились все - и семья, и учитель. Честно говоря, он и сам был горд собственными успехами, хоть и старался держаться скромнее и не задирать нос. Все было прекрасно. А потом началось это. Впервые это случилось, когда он, отдохнув после школьных занятий, сел за фортепиано - разучивать и отрабатывать очередной отрывок сложной фуги*, которую они с учителем взяли в этот раз, а так же повторить - для верности - предыдущие ее части. Для Канды это было чем-то вроде спорта, и он разбирал и отрабатывал сложные произведения со все тем же упорством, которому не уставали поражаться ни его семья, ни репетитор. Последний, впрочем, умело обращал его на пользу самому же Канде, будто бы бросая ему вызов с каждым новым произведением, которые они разучивали. - Я знаю, ты можешь, - обронил тот один-единственный раз, когда его ученик с нечитаемым выражением лица изучал взглядом новую партитуру; сказать, что произведение было сложным, значит не сказать ничего. Канда однако, услышав подобное от своего преподавателя, был удивлен, ибо тот не скупился лишь на придирки, и потому, кивнув, взялся тогда за поставленную перед ним задачу с удвоенным рвением. Его репетитор был доволен. Очень. За окном было пасмурно, и лило, как из ведра. Несмотря на погоду просто отвратительную, дома, кроме него, никого не было - кажется, у младшеклассников сегодня было намечено какое-то мероприятие, и все его семейство сбежало поддерживать младшего брата. Канда же негромко хмыкнул - так даже лучше, никто мешать не будет - и сел за фортепиано. - Здравствуй, - выдохнул негромко тот, открывая белоснежную крышку, под которой прятались клавиши; привычка здороваться с инструментом у него появилась очень давно, с тех пор, как он только-только начал заниматься. Пианино привычно безмолвствовало, и юноша коснулся нежно его клавиш, извлекая первые звуки; то же отозвалось на прикосновение мелодией чистой и нежной - "разогреваясь", Канда наигрывал несложные гаммы, наслаждаясь тем, как звучит его инструмент, который не расстраивался уже подозрительно долго. Кажется, припоминал, играя, Юу, мастера-настройщика он в последний раз видел чуть больше чем полгода назад, и с того момента фортепиано звучало безукоризненно чисто, а время, проведенное за инструментом казалось сказкой. Было странно, и он изредка размышлял над этим перед сном или пока наигрывал несложные упражнения, разминаясь. Отработав гаммы, Канда достал ноты и, водрузив их на пюпитр, решил начать с повторения уже отработанного материала, а именно - пробежаться по уже разученным частям фуги; теперь нужно было сосредоточиться на произведении и не позволять себе отвлекаться ни на что более - ни на воспоминания, ни на размышления, ни на звуки внешнего мира. Нужно было погрузиться с головой в музыку, отдать ей всего себя, ведь только в этом случае раскрывается все ее волшебство - неземное, острое, сладкое. Юноша сделал глубокий вдох, медленной выдохнул и снова коснулся клавиш инструмента, заставляя его издавать восхитительные звуки - мелодия - чистая, минорная - полилась неудержимо и легко, наполняя собой живую тишину пустого дома. Юу играл легко, сосредоточенно, самозабвенно, и пальцы его будто бы ласкали музыкальный инструмент, неукоснительно следуя за черными знаками на нотном стане, постепенно обретая то самое ощущение полета. Казалось, это кружит голову и ему самому, и чем сложнее становился музыкальный рисунок, тем более сильное возбуждение он испытывал, вкладывая всего себя в эти ноты, в эту фугу, в эту музыку. Пальцы его буквально летали над клавишами, ударяли выверено и четко, и лившаяся безудержно музыка, казалось, сводила его с ума, наполняя собой все его существо и постепенно погружая в сладкое безумие экстаза. Фуга набирала обороты, музыка звучала все напряженнее, все яростнее, а пианист неистовствовал за инструментом, плененный звуками своего фортепиано и увлеченный собственной игрой. Казалось, его всего объял жар - неукротимое, бушующее пламя, которым обернулось бремя страстей писавшего когда-то эту фугу композитора - но голова была на удивление легкой, а мысли - ясными. Музыка словно проникала в него, будоражила кровь, разливая огонь по венам, и дарила удовольствие невообразимое, яркое и острое, какого он не испытывал еще никогда - это юноша мог сказать точно, и поэтому, когда он закончил играть, то едва не упал лицом на клавиши инструмента, тяжело дыша и то и дело вздрагивая. Он и правда весь горел, голову ему кружило и туманило, а внизу живота отчего-то тянуло до боли тяжело и сладко... Минуточку, что? Канда скосил взгляд и с удивлением обнаружил, что с какой-то радости не на шутку возбудился, сидя за фортепиано, и стояло у него так, что можно было забивать гвозди. - ...в крышку моего же гроба, тц! М-м... - глухо проворчал темноволосый юноша, кое-как выпрямляясь и торопливо расстегивая собственный ремень на брюках. Лицо его теперь горело еще и от стыда, но сил сдерживаться у него попросту не было. Уже не волновало, что кто-то может внезапно вернуться и застать его за подобными непристойностями - он касался самого себя, сжимал ласкающе и дразнил, сжимая зубы и пытаясь сдержать голос, снова упираясь лбом в любимое фортепиано и то и дело задевая другой рукой его клавиши; оно же то и дело тлинькало, будто постанывая в унисон со своим музыкантом. В какой-то момент Юу показалось, что он сходит с ума - настолько непередаваемо острым казалось ему удовольствие, настолько сильно ему кружило голову, а редкие звуки, издаваемые инструментом, когда он невзначай нажимал на его клавиши, лишь сильнее распаляли его. Тишина залы полнилась теперь не только шумом дождя снаружи, что барабанил в высокие окна, но и тяжелым дыханием и редкими, низкими стонами юного музыканта, который ласкал сам себя, сидя за фортепиано и то и дело хватаясь за инструмент как за спасительную соломинку. Вскоре, однако, он вскинулся резко, выгнув спину и шумно втянув в себя воздух, а несколько долгих мгновений спустя припадая снова лбом к своему фортепиано и пытаясь отдышаться; с запачканной его ладони то и дело срывались и разбивались об отполированный до блеска пол белесые капли. - Дожили, мать твою... - глухо выругался Канда, краснея пуще прежнего и силясь прийти в себя; кажется, он заляпал не только ладонь, но и пол под собой, и бедное фортепиано, которое, казалось, притихло как-то сконфуженно. Юноша же, отдышавшись немного, усилием воли заставил себя распрямиться и привести в порядок не только себя самого, но и инструмент с паркетом. Пианино он тер особенно бережно, пыхтя при этом громко и снова краснея. - Вот и что это была за хрень? - вопрошал все Канда, хмурив брови и аккуратно убирая влажной тряпкой белесые капли, едва заметные на гладкой, белоснежной поверхности фортепиано. То же, как и всегда, безмолвствовало, однако отчего-то складывалось ощущение, что ему тоже было жуть как неловко. Закончив с уборкой, юноша плюхнулся прямо на пол перед инструментом и вздохнул, проводя ладонью по лицу. Какого черта он так завелся, всего лишь на всего наигрывая чертову фугу, так и осталось для него загадкой. Так оно случалось теперь почти каждый раз, когда он играл один; во время занятий с репетитором или же когда дома был кто-то, кроме него, музыка подобным образом на Канду не влияла, и это тоже озадачивало, однако... поговорить об этом ему было не с кем, хотя Канда и подозревал, что учителю его, наверняка, что-то известно об этом явлении; он ведь когда-то давно проговорился, что пианино у него необычное. Расспрашивать его об этом спустя столько лет он, конечно же, не стал, иначе пришлось бы рассказывать ему обо всем, а это... нет, слишком смущающе! Он ведь точно догадается, что было нечто такое, заставившее Канду начать задавать вопросы, и поэтому тот предпочитал помалкивать, но раздумывать над этим не переставал. В конце концов, однако, на разговор этот он все-таки решился, правда, собеседника выбрал себе иного. - ...особенные инструменты? - переспросил его Мари несколько удивленно, чем заставил Канду невольно напрячься. - А что? - Просто интересно, - пожал плечами Канда, стараясь держаться, как и всегда, независимо и несколько отстраненно. - А то всякие слухи среди музыкантов ходят. Вот я решил спросить, слышал ли ты об этом что-нибудь? Ради того, чтобы выловить Мари для этого разговора, он, вместо школьных занятий, предпочел тащиться через весь город, ибо университет, в котором учился темнокожий парень, находился как-то уж до неприличия далеко. К слову, история знакомства у них вышла довольно необычная: Канда - тогда еще младшеклассник - с легкой руки учителя попал на музыкальный конкурс. Будучи совсем еще неопытным, начинающим музыкантом, он тогда знатно переволновался, хоть и старался храбриться изо всех сил, и это, само собой, отразилось на его состоянии. Если бы не Мари, то мальчишка наверняка словил бы что-то вроде панической атаки - темнокожий юноша в идеально сидящем черном костюме успокоил и подбодрил его тогда едва ли не перед самым выходом на сцену. Позже Юу, переборов свои страх и смущение, отыскал Нойза в одной из общих гримерок и пришел благодарить. Вышло, конечно, несколько скомкано и неуклюже, но Мари оказался человеком просто удивительным и добрым; подобных людей он встречал всего пару раз за свою недолгую жизнь, и то, один из них, при всей своей удивительности, добротой не отличался от слова "вообще" (либо прятал ее настолько хорошо, что Канде и в голову не пришло бы его в этой самой доброте заподозрить). После этого и завязалось их более тесное знакомство, из которого позже выросла дружба - своеобразная, но крепкая. Мари был старше его на несколько лет и сейчас, когда Юу оставалось всего пару лет до выпуска из школы, сам Нойз вскоре должен был заканчивать университет по классу виолончели. - Хм... - темнокожий парень задумался, - подобные слухи и правда имеют место быть. Некоторые всерьез обсуждают возможность существования особенных инструментов, некоторые даже мечтают об этом, но, если честно, все это больше похоже на легенду. Своего рода, красивая сказка, не более. - А что в них такого, что эти инструменты называют особенными? - задал, наконец, Юу тот вопрос, который сильнее всего ему покоя не давал с тех пор, как он услышал об этом. - Должна же быть причина? Мари кивнул. - Говорят, в руках избранного таким инструментом музыканта, он раскрывается совершенно иначе, и музыка, создаваемая им, имеет силу и воздействие просто невероятные. Поговаривают даже, будто бы у них есть душа, но все те, кто мечтают стать обладателями подобных инструментов, как, правило, забывают об этом. Вопрос материальный их интересует куда больше. - Ах, вот оно что... - задумчиво тянет Канда, тут же вспоминая о своем фортепиано и снова невольно напрягаясь. - А ты... - М? - темнокожий парень чуть склонил голову на бок. - Что я? - Ты мечтал когда-нибудь о таком инструменте? Нойз в ответ рассмеялся мягко и низко. - Мечтать, конечно, не вредно, но, как я уже и сказал, это больше похоже на сказку. Я не слышал ни о ком, кто, в самом деле, обладал бы подобным сокровищем. - А как же Кемпбелл? - тут же интересуется Юу, неожиданно вспомнив о пианисте, но Мари только удивленно повел бровями. - Думаешь, он может владеть таким инструментом? Канда запоздало осознал, что подвел Мари слишком близко к собственной тайне, поэтому лишь неопределенно пожал плечами и выдохнул. - Это я у тебя хотел спросить. - Ну-у... - задумчиво тянет Нойз, - он, определенно, талантливый, хоть и довольно эксцентричный, да и манера исполнения у него весьма... жесткая, надо сказать. Поймав сделавшийся недоумевающим взгляд Канды, парень улыбнулся. - Просто сходи один раз на его выступление и сам все поймешь. Однако, не думаю, что его инструмент - особенный. Иначе весь мир давно уже лежал бы у его ног. Юу кивнул несколько рассеянно, кажется, снова успев задуматься. - Это все, о чем ты хотел со мной поговорить? - поинтересовался все с той же улыбкой Мари, и тот снова поднял на него взгляд, кивнув. - Да. Извини, что я так внезапно, - юноша снова чуть хмурился и выглядел несколько сконфуженно; очевидно, ему было неловко из-за того, что он своим появлением отвлек Мари. - Ничего страшного, - Нойз улыбнулся чуть шире. - Я рад был с тобой повидаться. - Я тоже, - искренне отозвался Канда, глядя на друга. - Увидимся как-нибудь еще. - Непременно, - пообещал ему Мари. На том они и расстались в тот день, и у Канды, которому на тот момент было шестнадцать, появилась новая порция пищи для ума, неплохо приправленная загадкой. Время шло. Канда упорно продолжал заниматься, оттачивая собственное мастерство и выбирая для себя каждый раз все более сложные произведения, выявив при этом довольно интересную закономерность: чем изощреннее был музыкальный рисунок, тем острее и дольше было удовольствие - то самое, которое он испытывал всякий раз, когда садился за фортепиано в гордом одиночестве. Поначалу это даже пугало его, и он время от времени косо поглядывал на инструмент. А потом привык. Снова стал проводить за ним часы, а, проходя мимо, всякий раз касался ладонью его крышки нежно, почти ласкающе. Еще со своим фортепиано он разговаривал. Делал он это так же исключительно в те моменты, когда его за этим делом точно никто не смог бы застать, и разговоры эти информативностью не отличались - Юу был не из болтливых. Он не пересказывал ему события своего дня, лишь изредка пускаясь в какие-то абстрактные рассуждения о природе особенных инструментов. Пианино предсказуемо безмолвствовало, но юноше казалось отчего-то, что оно внимает ему. - Если бы ты и впрямь было одушевленным, то, интересно, как бы тебя звали? - выдохнул однажды Канда, поглаживая черно-белые клавиши своего инструмента самыми кончиками пальцев уже после того, как закончил отрабатывать очередное произведение. Вопрос тот был, конечно же, риторическим, и юноша не надеялся получить на него ответ хоть когда-нибудь, ибо даже если оно и было особенным, то разговаривать все так же не умело. Довелось ему и побывать на одном из концертов младшего Кемпбелла: обычно братья выступали вдвоем, но иногда давали и сольные выступления. Канда убедился тогда, что Мари не врал и не преувеличивал - Неа действительно будто бы терзал инструмент, но отдавался собственной музыке весь, без остатка - страстно, лихо, почти что безумно. Публика была от его выступления в восторге, но сам Канда, глядя на то, что творит с инструментом этот пианист, невольно вспоминал свое фортепиано и едва мог сохранять лицо, когда тот особенно сильно ударял по клавишам. Домой он тогда вернулся молчаливым и задумчивым, а на все расспросы родни о концерте, который он посетил этим вечером, отвечал рассеянно и все чаще - невпопад, чем заставлял родителей хмуриться. Один лишь дедушка - заметно постаревший, но все такой же бодрый - поинтересовался, отчего же он так задумчив? Неужели его настолько поразил этот музыкант, что он аж дар речи потерял? Мужчина поддел его совсем чуть-чуть, по-доброму, и это заставило Канду взбодриться и чуть нахмуриться. - Он играет так, будто насилует инструмент, - выдохнул юноша, подняв взгляд на деда; тот изумился сначала, но затем улыбнулся, продемонстрировав в очередной раз внуку собственную проницательность. - Ты ведь свое фортепиано на месте его инструмента представил, верно? Оно ведь принадлежало ему когда-то. Канда от этого аж вздрогнул и тут же отвел взгляд, нахмурившись сильнее и сжав губы в тонкую полоску. Старик всегда его насквозь видел, черт возьми! - Как бы то ни было прежде, - продолжил, однако, мужчина, - пианино теперь в надежных руках, не так ли? Он снова ободряюще улыбнулся Канде, и тот, подняв на него взгляд и моргнув, кивнул утвердительно. Инструмент теперь принадлежал ему, а юноша с него пылинки, разве что, не сдувал, настрого запретив кому бы то ни было касаться его с того момента, как звуки музыки, что он извлекал из него, впервые подарили ему ни с чем несравнимое удовольствие. Пианино за то, кажется, было ему благодарно. Когда ему исполнилось двадцать один, Юу решил перебираться в отдельное жилье, поближе к университету; тот находился неоправданно далеко, и он, пару лет помыкавшись по общежитиям и приезжая домой к любимому фортепиано несколько раз в год на короткое время, решил, что с него достаточно. Странно, но Канда по живым людям так не скучал, как по этому музыкальному инструменту, и ему уж очень хотелось иметь свой угол, где он мог бы беспрепятственно отдавать всего себя музыке, не оглядываясь ни на родителей, ни на кого бы то ни было еще. Поэтому он решился на переезд. Дело то было невероятно хлопотное, потому решено было заниматься этим во время летних каникул, когда он был свободен от занятий и учебы. Оставлять этот дом, где он провел на данный момент всю свою жизнь, было тоскливо, но разве ему кто-нибудь запрещал возвращаться? С такими примерно мыслями Канда оставлял родную обитель, и сердце его почти не тяготилось печалью. Разумеется, пианино переезжало вместе с ним - ради этого все предприятие и затевалось. Транспортировка инструмента стала для Канды настоящим испытанием - кажется, он впервые в жизни так сильно приседал кому-то на мозги, и рабочие, которые занимались транспортировкой его фортепиано из дома в квартиру, уже всерьез его ненавидели за вечные тычки и ворчание, если Юу казалось, что с его драгоценным инструментом они недостаточно осторожны. Но самое сложное было впереди - занести инструмент в квартиру, а жил теперь Юу далеко не на первом этаже. Канда и сам понимал, что здорово достал грузчиков, пока они тащили фортепиано сначала вниз по лестнице из дома, а потом - тащили вверх по лестнице, в квартиру, перед этим еще добрых сорок минут выслушивая в дороге ворчание молодого, но до ужаса щепетильного музыканта, который, кажется, кроме своего инструмента, не видел никого и ничего. Когда же до квартиры оставалось всего-ничего - один лестничный пролет - все они выдохнули с облегчением; Канда, расслабившись немного, резво поскакал вперед, распахивать для рабочих двери своей квартиры, куда те должны были внести фортепиано. Он довольно звенел ключами, открывая двери и ожидая их на своем этаже, куда они должны были подняться с минуты на минуту, натужно пыхтя и преодолевая ступеньку за ступенькой. - Фу-ух! - послышался за спиной выдох одного из рабочих, когда две из четырех ножек инструмента оказались на нужном этаже. - Почти справились. Сейчас дух переведем и закончим. Мужчина, забывшись, беспечно оперся на стоявший в данную минуту под углом инструмент, вынимая из кармана пачку сигарет и собираясь закурить, и в тот момент произошло то, чего Юу боялся сильнее всего - ножки фортепиано, что все еще стояли на одной из ступеней лестничного пролета, соскользнули и грохнулись о следующую ступеньку. Сам же Канда, услышав грохот, резко обернулся к рабочему как раз в тот момент, когда он, вскрикнув полетел вниз следом за пианино, которое, жалобно и приглушенно тлинькая, катилось вниз по лестнице под тяжестью собственного веса, грохоча и разрывая собственные струны внутри корпуса. Когда же послышался грохот характерный и более сильный, внутри у Юу что-то оборвалось и похолодело; он стрелой метнулся туда, где только что стоял рабочий, однако то, что он увидел секунду спустя, вписываться в его картину мира отказывалось совсем. Между этажами, в горе обломков, кои некогда были его любимым инструментом, сидел... мальчишка и тер затылок, морщась от боли. У него были белые волосы и ресницы, а лицо его и левую руку изукрасил кто-то красноватой паутиной шрамов. Впрочем, шрамы у него были не только на лице и на руке, а сам он сидел на каменном полу в пролете между этажами нагой и выглядел несколько беспомощно. Канда, застывший на месте и глядевший на него во все глаза, потеряв от шока дар речи, мысленно дал самому себе по лицу и метнулся вниз по лестнице, едва не наступив на отползшего вовремя в сторону рабочего, попутно срывая с себя ветровку. Мальчишка же, заметив его, снова зажмурился, испуганно вжав голову в плечи, но тот буквально упал перед ним на колени и заботливо накинул ему на плечи свою легкую куртку, коснулся ласково его волос, всматриваясь в него напряженно и обеспокоенно. Юноша спустя пару секунд приоткрыл один глаз и наконец-то взглянул на него, чуть выпрямляясь, и теперь они оба всматривались друг в друга и молчали, не в силах подобрать никаких слов, чтобы хоть как-то объясниться друг с другом, пока мальчишка не поднял руку и не отвесил Канде звонкую оплеуху, заорав, что было сил: - Вот это нота "фа", придурок ты косорукий! У Канды от этого аж в голове зазвенело, и он еще на некоторое время выпал из реальности, после чего поднял все тот же донельзя удивленный взгляд на пыхтящего сердито мальчишку, который буравил его взглядом и отчего-то едва заметно дрожал, а потом потянулся к нему вдруг и обнял порывисто, до сих пор не в силах до конца поверить в происходящее. Юноша, совсем не ожидавший, кажется, такого поворота, оторопел, сидя теперь не только в горе обломков, но еще и в чужих объятиях. Теплых и родных, тех самых, что он и не надеялся когда-нибудь почувствовать. В которых и не надеялся оказаться... Мальчишка смутился вдруг, но потянулся к нему и несмело обнял его в ответ, цепляясь за чужую майку, и тут же почувствовал, как теснее смыкаются объятия его музыканта, как тот жмется к нему и выдыхает счастливо, а спустя еще несколько долгих мгновений - вдруг подхватывает его на руки и прижимает к себе, собираясь унести его в квартиру как невесту. Тот же смутился от этого еще сильнее, прижавшись к своему музыканту и пытаясь закутаться сильнее в его ветровку - рабочие, на глазах которых произошло это своеобразное чудо, пялились на них во все глаза, потеряв дар речи, пока Юу не разогнал их бесцеремонно, бросив напоследок, чтобы те убрали еще и обломки фортепиано - остатки той оболочки, в которой была заточена все эти годы душа инструмента - которое так неосторожно расколошматили. - Так значит, чтобы освободить тебя, достаточно было просто разбить инструмент? - спрашивал Канда, сидя перед седовласым мальчишкой и вытирая его белые волосы пушистым банным полотенцем; юношу он только что искупал собственноручно после того, как тот вывалился перед ним из развороченного пианино прямо в пролет между этажами. Юноша был в восторге от ароматной пены и все лопал мыльные пузырьки, позволив себе ненадолго позабыть обо всем, пока его музыкант аккуратно тер нежную кожу мочалкой, мыл его волосы и улыбался неожиданно тепло, наблюдая за ним и то и дело задавая душе своего инструмента новые и новые вопросы. От него он узнал, что пианино его, в самом деле, было одним из тех самых мифических инструментов, которые называют особенными, и что раскрывается такой инструмент лишь перед тем музыкантом, которого полюбит его душа. - ... потому тех счастливчиков и называют Исполнителями - избранными, ибо сами Музы* отныне целуют им руки, - улыбался, глядя на него, невероятно красивый юноша, сидя в теплой воде и позволяя Канде мыть себя, а тот хлопал удивленно глазами, глядя на него почти с восхищением и не имея возможности оторвать от него взгляда. Душа его инструмента была чиста и прекрасна, однако, вместе с тем - ничуть не наивна. - Ага, - кивнул тот, когда Юу закончил вытирать ему волосы; на нем был мягкий халат, в который сам Канда завернул его после ванны, предварительно обтерев полотенцем, после чего отнес его в комнату и усадил на диван, продолжив заниматься юношей уже там. - Об этом мало кто знает и, чаще всего, случайно разбив такой инструмент, музыканты не бывают в восторге. - Но... почему? - Юу искренне недоумевал, услышав об этом, а мальчишка, сидевший перед ним, опустил глаза и чуть нахмурился. - Потому что люди корыстные и любят не сам инструмент, а то, что они получали, когда сидели за ним, - выдохнул юноша и коснулся своих волос, начиная нервно теребить белоснежную прядь. - Когда они понимали, что инструмента больше нет, и душа его свободна, они впадали либо в ярость, либо в отчаяние. Не понимая совсем того, что главное сокровище осталось при них... Он выглядел напряженным и подавленным, не смотрел на Канду и все поджимал губы, пока тот не коснулся осторожно его руки и сжал его ладонь так ласково. - Ты... тоже испугался, да? - спрашивает негромко Юу, глядя на сидящего перед ним мальчишку; тот долго молчит, не поднимая на него взгляда, а потом выдыхает тихо, даже глухо: - Да. На Канду он по-прежнему не смотрит, но вздыхает и вдруг упирается лбом в его плечо, бодается и закрывает глаза, словно ищет у него защиты и поддержки. - Тогда я подумал, что ты больше знать меня не захочешь, - выдохнул тот, а Юу тем временем снова обнял мальчишку за плечи и прижал к себе так осторожно, бережно, что юноше снова защемило от этого сердце. - Думал, что прогонишь, как это делают все, кому не посчастливилось разбить свой особенный инструмент, но ты... не такой. Он вдруг поднял голову и чуть отстранился, заглянув в глаза своему музыканту, и во взгляде его горела отчаянно надежда, перемешиваясь с таким количеством эмоций, что Юу снова оторопел несколько. Вот что с ним творит этот пацан? - Скажи, почему ты этого не сделал? - спрашивает его этот обманчиво хрупкий мальчишка, цепляясь за его плечи и сжимая губы в тонкую полоску, а Юу, до этого гладивший его волосы, распахнул глаза еще сильнее, услышав от него такой вопрос. - Разве ты сам не догадываешься? - помолчав немного и кое-как взяв себя в руки, задал ему встречный вопрос Канда, ласково коснувшись лица юноши, из-за чего тот едва не задохнулся и снова опустил голову, пряча глаза за белоснежной челкой. - Но ведь это же невозможно... - как-то совсем слабо выдыхает мальчишка, и голос его звучит надтреснуто, глухо. Канда в ответ лишь хмыкает и снова заставляет его поднять голову, осторожно потянув ее вверх. - То есть одушевленное фортепиано это возможно, а полюбить душу музыкального инструмента - нет... - шепчет Юу, глядя в распахнутые от удивления глаза юноши - тот даже дышать перестал, услышав от Канды подобное. - Вот дурак-то... Мальчишка, до этого сидевший в оцепенении, всхлипнул вдруг и зажмурился, потянулся к Юу, и тот снова обнял его, прижимая к себе его покрепче и снова принимаясь гладить его волосы, а тот жмется щекой к его щеке и ластится робко, то и дело всхлипывая тихо. Канда и сам едва дышит, обнимая душу своего инструмента и прижимаясь щекой к его щеке, пропуская через себя его боль, страх и слезы. - Ты больше не один... - шепчет ему Канда, целуя его в висок, и тот кивает, всхлипывает и благодарит его совсем тихо. Тот же улыбается и тянется поцеловать его уже в щеку, но тут снова цепляется взглядом за его шрам, и это заставляет музыканта нахмуриться. - Скажи, - выдыхает Юу, отстраняясь от него немного лишь для того, чтобы снова взглянуть на свое сокровище и отереть безостановочно бегущие по его щекам хрустальные слезы, коснуться невесомо того самого шрама, что тянется через левую половину лица юноши, - все эти шрамы... Это сделал Кемпбелл? Тот же, услышав вопрос, вздрогнул и снова попытался спрятать глаза, но Юу не позволил ему этого сделать, удержав его лицо за подбородок и коснувшись губами его шрама с невыразимой нежностью. - Да, - зажмурившись снова, выдохнул юноша, расслабляясь немного тут же и подставляясь под ласку, которой дарил его этот хмурый молодой человек. - Как ты узнал? - Мне рассказывали, - собирая губами его слезы, выдохнул Канда. - Учитель проговорился однажды, что он не очень хорошо с тобой обращался, однако... - музыкант оторвался от него ненадолго и взял юношу за руку, погладил его покрытую паутиной шрамов кисть большим пальцем, - я не думал, что все настолько плохо. Мальчишка же в ответ ему невесело усмехнулся, все-таки опуская взгляд и грустно улыбаясь. - Неприятно, наверное, да? - выдыхает глухо душа инструмента, сжимая в ответ его ладонь, пытаясь не выдать, как дрожат у него самого руки. - Реставрация, конечно, решила проблему, когда я был еще инструментом, но, кажется, не оконч... - Нисколько, - перебивает его тут же Канда, заставляя юношу вскинуть голову - тот удивительно серьезен и смотрит ему прямо в глаза, не прячется и не лжет, и от этого ему снова перехватывает дыхание. - Ты прекрасен, - Юу снова наклоняется к нему, снова целует его шрам нежно, ласкает губами его лицо и другой рукой обнимает мальчишку снова - тот млеет в его объятиях, а когда музыкант целует вдруг его за ухом и касается губами его шеи, тот вздрагивает и снова цепляется за его плечи, зовет Канду по имени едва различимо, а потом наконец-то позволяет самому себе прижаться к нему порывисто, сжать его в объятиях и выдохнуть облегченно и счастливо. - Я правда люблю тебя, дурень, - снова шепчет Юу, обнимая его крепче и зарываясь носом в его белоснежные, все еще чуть влажные волосы. - Я чуть с ума не сошел, когда подумал о том, как терзал тебя все то время Кемпбелл, пока ты был с ним, когда эти олухи уронили пианино... И за ноту "фа" тоже прости, - поспешно добавляет молодой человек. - Я ведь не знал ничего тогда... Он гладит юношу по спине, и тот жмется к нему, цепляется за Канду и едва может дышать - настолько сильно и сладко ему щемит сердце, а лицо его горит и пылает. - Я не любил его руки, - признается ему тихо мальчишка. - Никогда не любил его эту грубость, не хотел, чтобы он касался меня... А твои люблю. Очень люблю... Да и за ноту "фа" не злюсь совсем. В этот момент Канда и сам понимает, что едва может сделать вдох - настолько острым кажется ему наконец обретенное счастье... Он выдыхает и вдруг откидывается на спину, падает на диван и тянет за собой юношу; тот охает тихонько, но лишь теснее жмется к нему, нежится в родных объятиях и ластится к нему робко. Юу закрывает глаза и наслаждается его теплом и приятной тяжестью его тела, гладит его мягкие волосы и касается их губами. - Канда, - зовет его вдруг юноша, и тот приоткрывает глаза. - М? - Ты когда-то спрашивал мое имя, - вспомнил мальчишка и поднял на него взгляд, а Канда невольно затаил дыхание, глядя на него и снова касаясь его лица с такой нежностью. - Ты скажешь мне? Юноша кивает и прикрывает глаза, наслаждаясь его лаской - такой простой, но такой искренней. - Аллен. Меня зовут Аллен. - Аллен, - повторил Юу, продолжая гладить его лицо и любоваться юношей. - А я думал, что никогда не узнаю твоего имени. Неужели ты запомнил тогда? - Ну-у, - тянет юноша, улыбнувшись и снова приоткрыв глаза, - я много чего запомнил, знаешь ли. За все эти годы. - Да? - усмехается в ответ ему Канда, наблюдая за тем, как тот завозился, приподнимаясь на локтях и удобнее устраиваясь на своем музыканте. - И что же еще ты запомнил? - Например, как ты на мне фуги Баха отыгрывал, - шепчет ему в губы юноша, улыбаясь сладко и заставляя Юу смутиться - бледные щеки молодого человека тронул румянец. - Знаешь, как мне было приятно? Поэтому я и сказал, что люблю твои руки... Догадка, посетившая в тот момент Канду, была словно гром среди ясного неба - оказывается, все то время, что он проводил за своим фортепиано, наигрывая свои сложные фуги, он ласкал тем самым Аллена, дарил ему удовольствие не менее острое, чем то, которым отвечал ему инструмент, наполняя Канду звуками музыки, и чем чище и безошибочнее играл Исполнитель, тем сильнее все это напоминало ему секс; ошибки же, напротив, кажется, были словно удары для бьющейся в экстазе души инструмента, за что Юу все еще было до ужаса стыдно перед Алленом. Все это, подобно деталям головоломки, сложилось в его голове в единую, целостную картинку, однако... неожиданно вспомнилась и еще одна деталь, ставшая ложкой дегтя в бочке меда. - Да, но ведь я теперь, кажется, не смогу больше играть, - невесело улыбнулся ему Канда, обнимая юношу за талию, чем немало удивил Аллена. - Я же... разбил свой особенный инструмент. - Ты жалеешь, да? - спрашивает тихо юноша, но тот лишь качает головой, обнимая его крепче и снова касаясь ладонью его лица. - Нет, нисколько, - дыхание его щекочет губы Аллену, а сам Юу улыбается ему тепло и искренне. - Мое сокровище все равно осталось при мне. Юноша улыбается вдруг и сам целует его в губы - долго, сладко, лаская ладонями его лицо и наслаждаясь той нежностью, которой дарили его руки и губы его музыканта. - Если ты о том, что, разбивший свой особенный инструмент музыкант навсегда лишается возможности играть, то существует одна оговорка, - выдыхает Аллен, наконец-то оторвавшись от его губ, которые до этого целовал с таким упоением. - Правда? - глуховато интересуется Юу и сам снова целует его легко, приглашающе. - И какая же? - Способность играть утрачивают лишь те, кто, разбив инструмент, гонят прочь его душу, - шепчет ему в губы юноша, млея от того, как его музыкант гладит своими чудесными руками его бока и спину. - Муза проклинает их, навсегда лишая способности играть и слышать. С тобой же ничего не случится, любимый, и твой талант навсегда останется при тебе, поэтому... - Аллен сам уже скользит ладонью по его груди, ласкает и жмется к нему, смотрит в моментально темнеющие глаза своего музыканта и улыбается, - сыграешь на мне Баха снова? Юу же усмехается ему в ответ и тянется к нему, ведет ладонями вниз по спине юноши, заставляя того прижиматься к себе, прихватывает его за задницу ласково и многообещающе, заставляя его краснеть и задыхаться, ловит едва различимые стоны, срывающиеся с его губ, и шепчет: - А стонать ты тоже будешь по нотам, сокровище мое? Аллен улыбается и обнимает его за шею, шире разводит колени, позволяет Канде гладить свои ноги, забираясь под полы пушистого белого халата. - Для тебя - все, что угодно, любимый...