Поступок

Летними ночами у Серёги на малой родине тепло, хорошо так. Сверчки поют, птицы неспящие. Небо ночное ясное-ясное. Паулаускас падает на мягкую, едва ли не бархатную траву, рядом с Беловым и улыбается. Лицо у него освещается серебром луны и Серёжа любуется невольно. Красивый-то какой, улыбающийся, расслабленный, домашний. Родной. В Серёгиной домашней футболке и шортах потому, что свои вещи взял только на выход. Вредный, никогда не слушает, что ему говорят. Модестас смотрит на звёздное полотно с едва ли не детским восхищением, будто звёзды впервые видит. И никакого его привычно-занудного «А в Литве ярче» Белов почему-то не слышит. Слышит только тихое: — Серёженька, красиво-то как. Белов кивает, улыбается, не так, как всегда, при всех — вежливо и сдержанно, но широко и ярко, СЧАСТЛИВО. — Серёжа, а какой самый глупый поступок в твоей жизни? — Паулаускас пытливо смотрит на парня, дожидаясь ответа. — Ну… Глупых поступков в моей жизни было много, — они синхронно усаживаются на траве напротив друг друга, смотря глаза в глаза. — Ну и все-таки? — Когда-то в детстве я уходил из дома в другую деревню искать там еду, — криво усмехнулся он. — Это было в конце сороковых — начале пятидесятых годов. Сам понимаешь, голод, бедность, а детям ведь всегда хочется что-то особенное, вкусное. А что тут есть особенного? Земляника летом только, сладкая. Но мама заставляла собирать ее. Потом продавали. Когда там землянику эту поешь… И вот как-то один год было совсем туго. Я, голодный с прошлого вечера, собрался утром и, пока мать не видит, пошел в соседнюю деревню. Заблудился, конечно же. Нашли меня только к полуночи. А я замёрз страшно, голодный был тогда, испуганный. Чуть в лесу не потерялся. Отец ругал очень, всю дорогу домой ругал. А пришли — мама мне сахару кусок дала и кашей накормила. Не на воде, с молоком. Представляешь? И о чём я только думал, когда из дома решил уйти… Но это не самый мой глупый поступок. Модестас лишь молча ему кивнул, а Сергей продолжил. — А ещё, помнишь, Модя, когда мы в Сан-Паулу с тобой поругались? Ты тогда собрался уходить, а я на тебя крикнул, чтобы ты в номере сидел, а сам ушел. А мы же ведь улетать в этот день должны были. А я на самолёт опоздал, помнишь? Я тогда злой на тебя был, возвращаться не хотел. А потом как глянул на часы на какой-то площади… Ну, вас, конечно, уже не было. И я давай объяснять таксисту на пальцах, что мне в аэропорт надо. Чуть ли не танец самолета ему там танцевал. А ты ведь и вещи мои тогда взял, и ругался со всеми, чтобы самолёт задержали… И о чем я только думал. Улетели бы без меня, а я как бы? Там остался? — Белов иронично улыбнулся. — Да не остался бы ты один, Серёжа. Ты бы не пришел — тогда бы я остался. Куда мне без тебя лететь-то. — Я знаю, Модестас. Знаю. А ещё когда-то уже в старших классах пошел проверять глубину в неизвестном озере. Ну и, ногу судорогой свело, я ко дну пошел. Хорошо, рядом ребята были, вытащили. Так утонул бы. Тогда я, кажется, тоже невесть о чём думал… Но это все так, маленькие глупости. Самое глупое, что я в жизни совершал, Модечка, это то, что тебя полюбил. От таких слов Паулаускас хмурится, злится и, кажется, даже ударить Сергея готов. Но тот звонко смеётся только, будто ничего такого не сказал, Паулаускаса обнимает крепко, в макушку целует, успокаивает. — Самый глупый, но самый счастливый поступок в моей жизни, Модечка. Летними ночами у Серёги на малой родине тепло, хорошо так. Сверчки поют, птицы неспящие. Небо ночное ясное-ясное. «А звезды на небе, и правда, красивые, » — думает про себя Белов. И рука у Модестаса, кажется Сергею, до того теплая, что отпускать не хочется. Он и не будет, до утра точно не отпустит. И щека у него с легкой небритостью, а целовать её всё равно хочется, и Сергей целует, медленно, чувствуя, как литовец улыбается от этого. И Белову больше ничего не нужно для счастья.