От большого ума лишь сума, да тюрьма. От лихой головы лишь канавы и рвы. От красивой души только струпья и вши. От вселенской любви только морды в крови.©
Ребята обычно крутили пальцем у виска и говорили, что он ебанутый, но Максу было похуй. Не, он дрался пару раз с особо ретивыми, и даже не дрался — так, по мелочи пиздился, не до крови, а потом все как-то привыкли. И перестали пальцем крутить, а говорили, что «ебанутый, бля, ну ты даешь», по другим поводам совсем, но из глаз и голосов у них это не пропало. И Макс понимает, наверное, почему — зимы у них пиздецовые. И не три строго-календарных месяца, ага, держи карман шире. Полгода у них зима, если по-честному. Да каких полгода — с ветром режущим, от снега, летящего с ветром вперемешку, след как от пули на щеке. Холодно. Очень долго очень холодно — привыкнуть можно, но не до конца. Поэтому-то все и ждут: ну когда же, когда — теплеет. Когда можно выйти из подъезда в утра ночь (фонари горят через один, рано, надо идти, есть такое слово, Максим, «надо»…) — выйти и сделать вдох, а легкие тогда не обожжет изнутри, а ресницы не покроются инеем вмиг, а колкие доставучие мурашки не побегут от кончиков пальцев в глубь, к самому важному теплу — под ребрами, между… Короче, вопрос любимого времени года у них в городе не стоял. Никак. У Макса тоже. У «ебанутого» Макса это была зима — задолго ещё до… Маминых скупых рассказов («Не вертись под ногами, видишь, я занята, ну какие тебе цветы, мал ещё про такое спрашивать…»), во дворе — украдкой, шепотом, как о чём-то самом на свете стыдном, или бабушки заслезившихся тут же глаз, выцветших, тусклых. Задолго, одним словом, до того, как он про Болезнь узнал. Эта Болезнь была особенной, не похожей на обычные сопли или, там, ветрянку, или даже как если бы человек сломал ногу. Эта Болезнь начиналась изнутри, а болели ей все. Все, кто вырос «уу, Маскимушка, совсем большеньким» и «девочку какую полюбил, а девочка та хвостом круть-верть, да и…». Да и пиздец, бабушка, если не любят тебя — взаимно. Тут не круть и не верть, а растет из-под диафрагмы — с чувствами твоими ненужными, нахуй которые не сдались, наперегонки — растет цветок. Да только не место цветам в переднем средостении, да и в плевральной полости им места не оставили, да больно это. Больно, долго, страшно. Плохая это Болезнь. А у Макса любимым временем всегда была зима, ещё до. До всего этого, потому что у Макса была ал-лер-гия. Максу в четыре острой штучкой толстая тетенька-врач обе руки расцарапала, а потом капала сверху ре…реактивы, вот. Макс быстро перестал плакать, потому что в кабинете постоянно что-то происходило, кто-то заглядывал, хлопала форточка, в коридоре отчаянно ревел малышовый голос, тетенька-врач переговаривалась с мамой, на чьих коленях Макс сидел, и ещё часто спрашивала про всякое, не трудно ли ему глотать, например, а потом… А потом тетенька-врач сделалась очень серьёзной, по предплечьям у Макса начали расползаться большие розовые пузыри, они чесались — очень, а почесать, почему-то, никак не разрешала мама и это значило, что «аллергопанель всю собрал, давно мы такого не видели, на все представленные антигены у него реакция… Ю-гов, Югов фамилия, да….» Что такое аллергия, Макс понял сразу. Это — нельзя. Нельзя ходить с пацанами на берег Томи, валяться на траве и рассматривать высоко-высоко пробегающие облака — цветет полынь. А если не полынь, то какая-то другая трава, обязательно, обязательно нельзя. Нельзя залазить на березу — почки. Нельзя даже до школы дойти без проблем, в мае, когда хорошо — сирень. Нельзя, Макс, это не потому что мама так сказала, а потому что дышать тогда — нельзя. Нельзя и очень страшно. А ещё аллергия — это бесконечные таблетки, мороженое с клубничным наполнителем — и таким химическим, волшебным запахом — мимо, мимо собак (дворовых, мохнатых и добродушных, с теплыми мокрыми языками и умными глазами), аллергия это фигня какая-то — у всех мальчиков в детском саду «марш моряков», а у него «атопический марш», и мама долго-долго разговаривает с бабушкой по телефону, когда отправляет Макса на выходные, а ещё… А ещё аллергия — это «я же сдохну, если…» — Макса накрывает в двенадцать. Сумасшедший дядя Гена из третьего подъезда уже подходил и спрашивал, как ты любишь дрочить, он у всех пацанов такое спрашивает, инициация у них во дворе была такая, блядь, а Максу дрочить сначала страшно и не сильно-то и хочется, но страшнее, если… Если цветок появится у Макса между ребрами — это же пиздец. Это же отёк гортани, асфиксия, надувшиеся шейные вены, в глазах сосуды лопаются, ногти раздирают горло и всякие другие умные слова из медицинских книжек, а дышать — нечем. Нельзя. Если цветок появится, Макс же сдохнет сразу. Ну, через пять минут, сколько там кора у мозгов отмирает, но быстро. Быстро сдохнет, на месте, не так, как другие придурки, которых угораздило Болезнь подхватить. Без аллергии. И не важно, какой цветок будет, не важно, какой его нелепая-несчастная любовь — любит. Потому что у Макса на все — аллергия. Здорово, правда? Максу страшно. Макс знает, как без воздуха. Плохо. А умирать так — наверное, хуже всего. А такая херня случалось, Макс гуглил. Потом. Уже не в двенадцать. Редко, но были и такие как он — хуесосы несчастные, у которых тоже аллергия на всё подряд. На пыльцу каждого, будто, цветка, и чё сказать — умирали они часто. Сказочка про внезапную стрелу Амура и чудесное спасение не выдерживала столкновения с реальностью: ну давай, влюбись-ка мигом в отдающего на твоих глазах концы, синего и хрипящего, в слюнях всего — точно. Романтика восьмидесятого левела, поэтому Макс выбирает батл-рэп. Не, ну, а чё? В основном хуесосят друг друга, в основном мужики. Какая такая несчастная невзаимная любовь… Нахуй, в жопу, в пизду. Батл-рэп жив. Свежая кровь, четвертый Фрешблад, когда Максу звонит Оксимирон, воздуха вокруг становится даже слишком много. Макс захлебывается им, давится, дышит этой возможностью до жгучей рези в груди. Максу нравится всё, и «нравится» совсем не подходящее слово, совсем не то, Мирон Янович смеётся и хлопает его по спине — он не тянется выше, к плечу, а хлопает куда-то под лопатками, и гул от этого прикосновения сотрясает Макса до утра следующего дня, а потом Мирон Янович… Он говорит, что «какой «Янович», камон, Максим». Он рядом, его можно окликнуть, можно потрогать за рукав нагретой черной кожанки, вкусно пахнувшей рэпом и какой-то алкашкой, можно, Максим — можно. Он ответит на любой вопрос — если не сразу, то потом, в четвертом часу утра скинет в личку нужную ссылку, а потом забудет, что извинялся, что разбудил — и извинится снова, уже днем, и тогда очень хочется его по лысине немножко стукнуть, чтобы перестал раскачиваться как мудрый китайский болванчик, чтобы… Макс задевает его бритый затылок случайно, правда. Просто Макс натягивает куртку, руки чутка не слушаются, а рукава длинные и узкие, а короткий ежик волос на чужой голове кажется Максу живым. Колким, подвижным, бляя, Макс отдергивает пальцы как от раскаленной конфорки старой бабушкиной плиты, Макс даже делает шаг назад и спиной врезается в невразумительно пискнувшего Кирюху, у Макса мысли разбегаются муравьями: сука! Мирон оборачивается, машинально тянет к затылку забитую кисть, а потом смотрит Максу прямо в опрокинутое ебало, снизу вверх, разумеется, а всё равно — как будто это Макс совсем маленький, маленький и глупый, Мирон смотрит и улыбается. Одному ему улыбается, не команде, не им всем, не ребятам, не смазливому Дане даже — только Максу. И эта его улыбка, она особенная очень. Макс не может объяснить — чем, правда не может, только вдруг бесконечные запасы воздуха вокруг начинают схлопываться. Это не случается прямо тогда — перед выходом из бара, в сутолоке и гомоне, нет. Это совсем не то, чего Макс ожидал от батл-рэпа. Это даже не девочка, ба! Не девочка, не круть-верть хвостом, бабушка, что мне делать? Что делать Максу, зачем ты умерла, бабушка, и зачем не сказала, как быть? Как быть, если твоя невозможно-нужная, нелепая, сильная, неправильная, невза… Если это не девочка, ба, если это выёбистый нос на пол-лица, твердые татуированные пальцы, хриплый голос — самый обычный (нет), если это лысина, мат чередуется с именами давно мёртвых поэтов, а Максу только интересно — ну, и какой? Какой цветок у Мирона Яновича любимый, как же погано, что Макс не увидит. Не узнает, не успеет узнать, а спрашивать — … Макс с утра закидывается антигистаминными. Шарашит себе в бедро дипроспан, короче, пытается не испоганить съемочный процесс как может — никто же не виноват в его хуйне. Никто не виноват, что Максим Югов ебучий аллергик, да ещё и пидор — в придачу. Никто не виноват, а Мирон Янович улыбается, конечно, очень-очень… Очень, сука, очень. Максу окончательно перестает хватать воздуха уже за порогом. Он вываливается прямо на заплеванный асфальт, как-то похуй, если честно, вдох уже не заканчивается выдохом. Цветок, конечно, не успевает добраться до горла, Максу отеком перекрывает голосовую щель, он не увидит ебаного цветка, ну очень поднасрала эта аллергия напоследок, Мирон Янович, а какой цветок вы…***
— Я подумал, что это до пизды банально, — говорит Мирон, когда Макс спускается по ступенькам, — но… Макс держится за перила, его обкололи какой-то морфиновой дрянью — превентивно, что ли, и теперь земля под ногами потеряла прежнюю устойчивую твердость, а ещё Мирон стоит тут внизу — на дорожке из ебучей серой плитки и держит цветок. Очень неудобно держит, не знает, куда его сунуть, листья на длинном стебле уже разлохматились в мясо, давно ждет, что ли… Макс смотрит на Мирона, а видит воздух, которого снова если не в избытке, то хотя бы хватает для них двоих, и это самая сопливая хуйня, которую Макс думал в жизни, но ему насрать. Роза. Самая обыкновенная, даже не какая-нибудь желтая или в крапинку — обычная, темно-красная. — Аллергик хренов, — говорит Мирон и прячет свою потрепанную розу за спину. — Откинешься опять, я ж и так с некрепкой душевной организацией… — Розовые такие, мелкие как полезли после отбора, как отсняли уже, утром, — говорит Мирон и смотрит снизу вверх, — вот я заебался гадать! Да и ещё и с колючками, ре… — Репейник, — подхватывает Макс, — а у те… у тебя роза, охуеть, я думал, что орхидея какая-то или… — Почему они вообще появились, — говорит Мирон и подходит ближе, — если мы… — Мы долбаебы просто, — пожимает плечами Макс и цепляется за чужую куртку, — не верили. Вот и… Макс вдруг чихает громко. И ещё. Мирон смеётся уже в голос, а Макс не может остановиться, он чихает и чихает, но если его аллергия значит, что Мирон будет так смеяться — большим ртом, сухими кусаными и растянутыми губами, мелко-мелко дрожащими ресницами, прозрачными глазами чуть навыкате, и даже плечами чуть-чуть, и всем телом, тогда… Тогда Макс готов пересмотреть свою позицию относительно любимого времени года, вот. Не такой уж он и ебанутый, в самом деле.