Ждать

В палатке они остаются одни. В полумраке они ищут губы друг друга и руки Лафайета дрожат. Несколько минут назад они вошли сюда, оставляя синеву ночи позади. Лафайет всё понимал, понимал, что произойдёт. Он был слишком молод для этой службы, слишком чист помыслами, слишком готов отдать всё, ради другой страны. В первый раз, он поцеловал Вашингтона в обе щеки едва приехав из Франции, где потихоньку начал загораться огонь революции. У Лафайета не было того, чтобы он мог отдать взамен на эту свободу. Доверившись Вашингтону, он полагался на течение. Потому что Жильбер готов был рисковать. Других не было у Вашингтона, вернее, виной тому была его непривычка к другим людям. У него была Марта, её дети. У Лафайета во Франции была Адриена. Лафайет терпелив, он привык ждать. — Mon general, если нас увидят — Лафайет стиснул зубы крепче, когда генерал вдавил его в твёрдую поверхность. Но генерал изменился. За всё это время, что они провели бок о бок. У маркиза ушло время на то, чтобы понять, что это было. В первый раз, он видел Вашингтона без его сдержанности. Если это произошло по его причине, то маркиз готов был умереть уже здесь. Воск стекал со свечи, собираясь комками на железе. Его пальцы играли пуговицами на рубашке, дрожа и путаясь. Он расстегнул, наконец, вторую и третью, четвёртую пуговицу. На лбу у генерала выступили капельки пота, и его пальцы поймали руки маркиза. На улице раздавались голоса солдат. — Пожалуйста. — сдавленно прошептал Лафайет, выгибая спину, изгибаясь всё больше и больше. Генерал маячил над ним, его тело отливало золотом в огнях свечи, капельки пота мерцали на его коже. Пожалуйста, пусть сейчас его лицо так же озарит надежда. Как тогда, когда генерал раскрывал свои крепкие объятия. Сейчас Лафайет не думал ни о жене, ни о Франции. Его взгляд изменился: теперь он бросал ему вызов. Он заставлял Жильбера хотеть это всё. Кусать губу, сдерживая накатывающие слёзы от осознания. Лафайет не мог сказать, что никогда не представлял это. Быть близким с мужчиной не как с другом, союзником, но как с любовником. — Прошу… — шептал он, не зная, как выразить это словами. Мундир лежал на полу, поблёскивая пуговицами. Господи, пусть у них будет ещё немного времени. Ещё чуть-чуть. А потом он вернётся. Это время было так необходимо, как воздух утопающему. Как весна после затяжной зимы. Как пение птиц. Как целая жизнь. Его рука скользнула на бедро. Когда зимой, простывший, продрогший, будто с ножами под рёбрами, он шёл, утопая в снегу, стуча зубами, ему думалось лишь о генерале. Он видел его, чувствовал его, знал, за что борется и на что идёт. Он поднял над собой это знамя со звёздами, отдал себя всего. И он ждал, когда Вашингтон не будет вздрагивать и морщиться при лёгких поцелуях в щёку. В ту ночь они позволили себе всё, о чём днём бы и побоялись думать. Бледные, болезненно белые с неестественным румянцем щёки маркиза горели. Его парик слетел, обнажая рыжие волосы. Он нависал над маркизом, кожа к коже, так, что Лафайету казалось, что его сейчас сожжёт огнём. Они тоже сгорали. Даже если в спокойных глазах Вашингтона была ледяная пустота, то она таяла сейчас. Он верил, что должен быть сейчас там, во Франции. Но и Америку он бросить не мог. Здесь он оставил своё сердце, вырезал его ножом, повесил как трофей на стену, смотрите, вот оно, вот, горячее и свободное! Как горько, как больно. Все эти мгновения так мимолётны, так недолговечны. Как бы хотелось навечно остаться здесь, в Америке, на этой прекрасной и обласканной земле, а не возвращаться на кровоточащую родину. Возможно, Лафайет был предателем и лжецом, но когда генерал касался его запястий, он чувствовал себя дома. Руки тянулись туда, куда могли дотянуться. В какой-то момент Лафайет заколебался, но в то же мгновение генерал снова начал требовательно целовать его, вжимая в грубую ткань. Маркиз не мог позволить себе стонать — лишь закусывать губу, дабы не разбудить спящих солдат. Каждая частичка его души замирала. Сейчас, когда они были окружены посторонними, но в то же время одни, он ощущал эти невидимые нити, связывающие его с этим человеком. С этой чужой страной, за свободу которой он боролся. Нет, уже не чужой. Лафайету не было жаль себя, он всегда отдавал себя полностью. Он жил ради других. Жил ради свободы и собственной любви. Тени падали на измотанное тело генерала, алыми отблесками попадая на его лицо. При Йорктауне страх не берёт его. Вашингтон кажется ему ледяной статуей, глыбой. Но когда этот айсберг тает — маркизу не хочется, чтобы британцы убили его. Смысл существования бился в его молодом сердце, что отчаянно хотело жить. Хотело чувствовать. Нет. Умирать ему было нельзя. Воспоминания о всех месяцах, проведённых в Америке проносятся перед глазами. Как они сражались за свободу, бок о бок, словно знают друг друга всю жизнь. Как Лафайет был готов умереть за эту страну, за этого удивительного человека. Как спали под одним плащом. Когда всё окончилось, в голову ударил жар. — Я люблю вас, — прошептал он. — Прошу вас только об одном: не говорите, что сожалеете. Вы можете забыть об этом позже, но прошу, не говорите мне, что сожалеете. — голос Лафайета дрожал. Каким ничтожно маленьким он чувствовал себя сейчас. Почему? Почему голос его дрожит и он не может собрать себя по кусочкам. Куда подевалась его смелость и уверенность в правоте действий? Генерал поднял на него глаза, откашливаясь и внимательно смотря. Под его глазами впадали синие круги, кожа выглядела уставшей. — Не говорите так, словно мы не встретимся боле. — произнёс устало Вашингтон. Маркиз сглотнул, шатаясь и натягивая мундир. Ворот скрывал багровые отметки. Каждый день, проведённый вместе. Каждая ночь. Выстрелы, крики, огонь. Боже. — Доброй ночи, генерал. — И вам доброй ночи, маркиз. — голос Вашингтона еле слышен, он не поднимает взгляда, когда Лафайет скрывается. Лафайет почувствовал, как маски с них сорваны. И он уходит, унося под сердцем этот неподъёмный камень, эту горечь. Лафайет знал, что скоро всё закончится, что скоро исчезнет и эта палатка, и догорающая свеча, и Америка. Через сотни лет от них ничего не останется. Исчезнет всё, но по крайней мере не его любовь. Как ни смыкай ладони — вода всё равно убежит. Он уедет, быть может, никогда уже не вернётся. Приедет. Через сотни лет, но приедет, стоит лишь подождать до весны. Лафайет обязательно будет писать письма, сотни писем, даже если Джордж не будет их получать. Он будет продолжать слать письма. Дождитесь. Лишь бы дождались. Вы ведь дождётесь, mon general?