Финальный аккорд

/от лица Глеба/

"Нет, уже совсем не больно, мне все равно, Глеб, можешь не оправдываться" Словно очнувшись, я, чувствуя, как кровь стынет в артериях и венах, как стремительно и с какой болью обрушивается сердце на самое дно, как слезы предательски закрывают глаза, слепо взирающие на экран телефона, дрожащей рукой касаюсь сухих губ, ощущая холод собственных пальцев. Да, это началось давно, когда ты, будучи всегда максимально лояльным, максимально понимающим старшим братом, однажды совершенно внезапно для меня отказался от стихов, что словно метущаяся душа танцевали внутри, дерзко разжигая огонь вдохновения. В тот вечер ты, пробежав по строкам беглым взглядом туманных черных глаз, спокойно сказал: - Нет, Глеб, это мы писать не будем. Я даже примерно в голове не могу прикинуть мелодию. Прости, но это на самом деле безобразно. Тогда я оторопел, лишь сдавленно выдохнув, а уже ночью, когда мы разъезжались по домам со студии, уничтожил свое творение, что далось мне с таким трудом, с таким чувством опустошения: я поджёг листок, экземпляр единственный в своем роде, стоя непроглядной голодной ночью на парковке, завороженно глядя, как язычки пламени охватывают частичку моей души, навсегда обращая ее в пепел. Шли недели, сменялись месяцы. В порочной страсти бессонных ночей, полных алкоголя и одиночества, один за другим рождались тексты, некоторые из которых я с заведомой тревогой показывал тебе, но каждый раз ответ был идентичен: тебе не нравилось. В конце концов, отчаявшийся, едва живой от истерик и агоний, что топили меня в своей сути почти полгода, я перестал делиться с тобой тем единственным, что у меня было, единственным, что, кажется, связывало нас все эти годы, тем, ради чего я жил: я закрылся настолько, что больше ни разу не выносил тетрадь со стихами из дома. Ты бы их никогды бы и не увидел, читая лишь то, что рождалось в голове словно насильно, получая в итоге сухое одобрение типа: "Ну, вот это уже больше на тебя похоже", но как-то раз серым унылым вечером, когда дождь кутал холодной пеленой уставший город и размывал фонарный свет так, что казалось, будто не ночь вовсе забирает штурвал у дня, а, наоборот, оранжевый мертвый рассвет обволакивает ровные клыки многоэтажек, блекло маня огнями мириадов зданий через муть оконного стекла, я, сидя на кухне в компании бокала виски, оставляя хмурый пепел сигарет на руках и полу, ощутил животный страх, когда тишину мрачной квартиры вспорол грубый дверной звонок, пронзительной трелью задевший воспаленное сознание. Пару минут спустя ты уже сидел напротив меня, неспеша затягиваясь пошлым дымом своих вишнёвых сигарет, и немигающим взглядом черных как смоль глаз, пристально изучал корявые строки с намеком на рифмы и глубоко депрессивный смысл, выведенные моей неверной рукой на серых листах. На мгновение ты прикрыл глаза, глубоко вздохнув, поправил волосы, ниспадающие на лицо, и закрыл тетрадь, отодвигая ее ко мне. Ты как-то по-особенному грустно заглянул в мое бесстрастное лицо, за маской которого бушевали тревога с осознанием всей тщетности бытия, и спокойным, серьезным тоном окончательно вдребезги расколол мой мир, оставляя истекать кровью от множества колотых ран осколков, на которые, не выдержав, разлетелось некогда пылкое сердце: - Глеб, я не знаю, что с тобой происходит, но то, что я сейчас прочитал - словно и не твои стихи вовсе. Извини, конечно, но ты по-моему просто исписался. Подумай над этим, но если ты продолжишь писать этот мрачный пошлый бред, мне придется сочинять для "Агаты" в одиночку... - Вадик... - едва выдохнул я, протягивая свою руку к твоей, но ты резко встал, отдергивая ладонь, подошёл ко мне вплотную и процедил на самое ухо: - Глебушка, мне противно находиться с тобой в одном помещении, посмотри на себя со стороны: ты превращаешься в животное. Бухаешь, пишешь мерзкие тексты и... блять, ты уже давно разлагаешься изнутри. Честно, мне просто тебя жалко. Последнее слово ты буквально выплюнул, мазнув по влажной от слез душе широким лезвием, а заметив, как кровь сочится из открытой раны, добавил безучастным тоном: - Поскольку ты мне брат, готовься: я возьмусь за твое состояние. Так что у тебя есть два дня чтобы собрать вещи, а потом ты едешь со мной в клинику, где тебя приведут в порядок и успокоят мысли, полностью изолировав от внешнего мира. Я тогда просто не поверил своим ушам, а волна мурашек накрыла максимально напряженное тело, и я почувствовал, как внутри, в душе, что-то с тяжёлым звоном лопнуло. Дрожащие пальцы сминали тетрадь, что хранила в себе бесконечность образов и тайн моей души, которые ты теперь отказывался принимать. Я вскочил, встав к тебе вплотную, и дыхание, огненное, в панике частое и терпкое, опалило твои губы, растянувшиеся в ухмылке, которая быстро исчезла и была заменена выражением глубокого презрения. Слова бесконечным потоком срывались с моих уст, я не видел ничего перед собой кроме твоих смотрящих так не по-родному глаза, а память подводила, не давая вспомнить, о чем я яростно горел ещё пару мгновений назад. Горькая тирада, отдающая терпким вкусом разбившихся надежд, закончилась так: -... и мне глубоко плевать, что ты теперь думаешь по поводу моих песен. Доигрался, Вадик, все, финальные титры пошли: твоя роль старшего брата сыграна блестяще, но теперь ты уходишь со сцены. Катись к черту со своей критикой, вали на все четыре стороны со своей "Агатой", мне не нужна твоя поддержка и одобрение. Разонравился мой стиль, говоришь? Мои стихи "не подходят под формат группы"? Блять, дверь всегда открыта, никто тебя не держит. Все, свободен! Ты отступил на шаг и перед тем, как навсегда покинуть мою квартиру, хлопнув дверью, тихо сказал: - Дрянь, да какое ты право имеешь такое мне вообще говорить, говорить о том, что я создал своими руками, по́том и кровью?! Знаешь, я хотел как лучше, помочь тебе, вылечить, блять. А теперь вижу, что ты просто морально больше мне не ровня. И не смей указывать мне, что делать с "Агатой". Это ты вали на все четыре стороны. - Знать тебя больше не хочу, мразь! - крикнул я в пустоту чернеющей квартиры, когда громкий хлопок закрывшейся двери заставил меня схватиться руками за волосы, воя от отчаяния. К сожалению, ты услышал мой посыл. Перешагивая через себя, превозмогая боль и страх быть отвергнутым, наплевав на гордость и все те слова, что ты обрушил на меня, сегодня, спустя неделю, я первым пошел навстречу, написав длинное сообщение о том, что был в корне неправ и даже смешон, что чересчур болезненно реагирую, когда конкретно ты выискиваешь в моих стихах отсутствие смысла и поливаешь грязью многочасовой труд. Я клялся, что искренне не хотел этой страшной ночи, явившей собой апогей наших разногласий, понимая, отчего ты так злился, я взял свои слова назад, жалея о том, что причинил тебе боль, я был готов измениться так, как пожелаешь ты, сломаться, перевернуть весь свой мир вверх тормашками, только лишь бы спасти группу - спасти нас с тобой, эту хрупкую гармонию огня и льда... И теперь, прочитав именно те строки, которые больше всего надеялся не увидеть, но ожидал, я, замерев, сижу, не в силах вздохнуть, не в силах отвести взгляд. В роговицу глаз впиваются строки последнего, что я от тебя получил: "Нет, уже совсем не больно, мне все равно, Глеб, можешь не оправдываться" Телефон вновь едва слышно оповещает меня о новом сообщении, разгоняя стылую кровь в венах, а затем я окончательно теряю контроль над своим телом: "Это конец" *** Ты сидишь на полу в ванной, обхватив себя руками. Твои плечи дрожат от сдавленных рыданий, а телефон мерцает в темноте экраном, являя миру то, что породила твоя гордость, наша гордость, то, что навсегда разрушило наши с тобой жизни, то, чему ты не мог противостоять. Через пару часов тебя не станет: сначала ты, всегда спокойный и холодно-стальной, разобьешь гитарой, что была верной спутницей на концертах многие годы нашего счастливого совместного существования, стеклянные дверцы шкафа с книгами, а затем, шаря в осколках в поисках выпавшей фотографии, где мне счастливо 17, а тебе упоенно 23, напорешься на особо крупный кусок рваного стекла, пьяный от судорог агонизирующей души, ты внезапно ощутишь волны тепла по всему телу, потому что кровь предательски будет бежать из рассеченной вены на руке. Ты несмело положишь голову на устланный осколками былого паркет и навсегда закроешь глаза, почему-то расслабляясь душевно, спокойно считая последние удары своего сердца. И никогда не узнаешь, что в этот самый момент я, объятый силой тысячи ветров, словно птица, что, наконец, обрела свободу, расправив крылья, лечу навстречу покою и сладостному освобождению от бренности бытия, одиночеству; лечу забвению навстречу, а ночь кутает мою стремительно падающую фигуру в саван глухого равнодушного сна.