Часть 1
19 ноября 2018 г., 00:35
Пожалуй, Реборн мог бы назвать всего пару вещей, которых он терпеть не мог ни в каком из проявлений. Предательство, идиотизм и смерть. Нет, когда одно из них становится частью твоей профессии, как-то пообвыкаешься и перестаёшь реагировать так бурно. Однако в данный момент это помогало мало.
Брюки промокли от сырости земли, на коленях расползались тёмные пятна и грязь. Ветер сорвал шляпу куда-то под ноги, под кусты каких-то мелких фиолетовых цветов. Он не особо вглядывался, взгляд прикипел к серому отшлифованному камню.
Это, всё это было каким-то фарсом. Постановка, в которую его по какой-то идиотской причине забыли посвятить.
Реборн украдкой бросает взгляд на Арию. Бледную, точно мел, натянутую струной и совершенно серьёзную. Строгое платьице, приталенный пиджачок, подогнанный под её чуть угловатую фигуру, и начищенные до блеска туфельки. И эта серьёзность в каждой чёрточке, хоть бы какая краска тронула её бледное восковое лицо.
Солнце пекло во всю, словно измывалось. Жгло пиджак со спины, затылок и шею, отравляло воздух духотой и влагой после проливного дождя намедни. Это выводило похлеще желания надраться до поросячьего визга, которое Реборн в себе упорно глушил.
Но все уже ушли, даже малышка Ария. Так и не заплакала, серьёзная и взрослая девочка, потерявшая мать. Так отчего ему так хочется разреветься? Как мальчишка, ей-богу.
Шляпу Реборн не ищет, не пытается это сделать даже глазами, продолжает на коленях стоять перед молчаливой могилой. К нему никто не подошёл, не одёрнул, не попытался оттащить или вразумить — ушли, даже малышка Ария.
Неужели только ему одному она была так дорога?
Разномастные цветы пышными букетами теснятся у камня, громоздятся аляпистыми вспышками от белого до кроваво-красного и кажутся неуместными. Среди всего этого выделяется обёртка конфеты. Мелкий орнажевый леденец, обёрнутый в невзрачный прозрачный фантик.
Реборн смаргивает и оглядывается, небо окрасилось красным и жёлтым, солнце стремительно скатывалось за горизонт и уже не жгло затылок, лишь слепило глаза. Все действительно ушли, прошло уже достаточно времени, Реборн и не заметил, как оно пролетело. Словно миг, словно он только успел моргнуть.
— Не грустите, дяденька.
Тонкий девичий голосок бьёт иглой прямо в висок. Реборн вскидывается, подскакивает на ноги и отшатывается в сторону. Девочка — пять, шесть? — в лёгком белом платьице с рюшами по подолу перекатывается босыми ногами с пятки на носок, пальцами зарываясь в жухлую влажную траву. Вся такая лёгкая-лёгкая, серьёзная, как малышка Ария, только не восковая, скорее хрустальная, фарфоровая.
Бледные губы складываются в трогательную улыбку, тёмные глазки отражают огни заходящего солнца, горят изнутри этим жёлто-красным светом. Чёлка неровно острижена, две косички едва ли касаются плеч. Вся такая кукольно-маленькая и трогательная.
Реборн насторожено замирает — с пятнами на коленях, с продрогшими пальцами и подрагивающим от нервного напряжения кадыком. И блестящими глазами — шляпы на нём нет, унесло ветром куда-то под куст отвратительных мелких цветов.
Девочка не тушуется, почти вприпрыжку подбирается к нему — едва ли достаёт макушкой до середины бедра — и протягивает ярко-жёлтый леденец в прозрачной обёртке. Реборн без раздумий принимает и вертит в руках, шалея от происходящего так же, как шалел от известия об этой смерти.
— Если плакать, знаете, — девочка снова перекатывается с пятки на носок, смотрит серьёзно-серьёзно из-под взлохмаченной чёлки, раздутой ветром; голос её тихий и немного печальный, — легче не станет.
Реборн вскидывает ладонь к лицу и как-то даже отстранённо подмечает, что на пальцах осталась влага. Губы сами по себе дёргаются в кривой усмешке. Из груди рвётся болезненный хриплый смешок.
Не становится.
— Не грустите, — она хлопает его по бледной ладони, испачканной в сырой земле, и ободряюще улыбается. Выглядит такой серьёзной и понимающей, такой… такой. Её хочется обнять, прижать к груди и лелеять, как самое драгоценное, что у него есть. Но в том-то и дело.
У него ничего нет.
Реборн не замечает, как всхлипывает, запрокидывает голову и жмурит глаза — небо плывёт, смазывается в одно неразборчивое, стремительно темнеющее пятно. Чувствует, как девочка берёт его за руку, несмело обхватывает мозолистые озябшие пальцы своей тёплой ладошкой, сжимает увереннее и чуть тянет на себя, вынуждая опуститься. Реборн бессилен, он падает на колени.
— Не станет же, — повторяет она как-то снисходительно, но в голосе её чувствуется тепло, распаляющее ещё сильнее. Заставляющее поддаться, опрокинуться в котёл с кипящими чувствами. Её ладошка тёплая, уверенная, сжимает его пальцы крепко и не даёт усомниться в реальности происходящего.
Не сон, не дурная постановка — какая-то безумная часть его жизни.
Слёзы срываются с ресниц, заливаются солью в открытый в немом крике рот. Казалось, понимание настигло его только сейчас. Только сейчас оно обрушилось на голову монолитной многотонной плитой, ломающей шею и кроящей череп на мелкий щебень болезненных воспоминаний.
Девочка продолжает сжимать его руку, второй Реборн стискивает леденец в шуршащей обёртке.
Легче не становится совершенно.
От бессильной злости поджимаются пальцы и стискиваются кулаки, Реборн запоздало понимает, что до хруста сжал хрупкую ладошку. Вскидывает голову, неловко всхлипывает и глядит на тоску в оранжево-жёлтых глазах — солнце давно село, бликов его уже нет даже на тёмных разводах облаков. Девочка улыбается, ободряюще гладит его по руке и словно с пониманием опускает ресницы.
— Вам надо домой, — тихо говорит она. Сдувает с глаз чёлку, тянет за ладонь на себя. — Вам здесь не место.
Здесь?
Реборн усмехается, опускает голову на грудь и глубоко вздыхает. Болью тянет в грудине, пониже рёбер простирается своим пугающим холодом пустота.
Девочка замирает на миг, глядит твёрдо, поджимает губы и чуть встряхивается. Делает шаг вперёд, заглядывает в лицо с какой-то наивностью и искренним любопытством. Шляпы на Реборне нет, глаза не спрячешь. Он даже не знал, жалел ли об этом.
Девочка протягивает тёплую ладошку, стирает с щёк катящиеся из глаз слёзы и мягко улыбается, уголки её губ подрагивают, а в глазах затаилась скорбь.
— Мёртвых надо отпускать, дяденька, — наставительно говорит она, не повышая голоса. Вся такая тёплая и живая. Реборн сдох изнутри, лишь чудом сердце продолжает стучать в груди — да и то через раз, то болезненно ухая в желудок, то встревая в глотке. — Не то они не будут счастливы.
Если бы.
Реборн старается усмехнуться — выходит кривой оскал. Малявку он не пугает ни капли, но та хмурится, поджимает губы и снова стирает слёзы с его щёк. Дурость-то какая, право слово. Девочка вздыхает и тянет его за руку:
— Идём, дяденька.
Кто знает, может, это само провидение. Нажраться до звёзд перед глазами, а наутро не вспомнить причины. Это не в его стиле, не в его принципах и уж точно ему не по душе. Но девочка настойчива, а желание такое навязчивое.
Наутро Реборн находит в кармане смятый ярко-жёлтый леденец в прозрачной обёртке, разъедающий своей кислотой язык, и вспоминает лишь череду цветных пятен и слов.
Если плакать, знаете, легче не станет.
По крайней мере, он это знает.