Прошлое в прошлом

      Стеклянный взгляд скользит по сверкающему корпусу до боли в сердце знакомого корабля, что приземлился на посадочной площадке. Иногда тяжело держать фарфор красочной маски, которой коммандер Тано привыкла закрываться от лиц, чувств, глаз и вопросов, которые ломают ее каждый день. Отчего-то перед глазами все плывет, но перед тем, как трап ударяется о землю, юная тогрута успевает смахнуть непрошенные слезы с едва ли успевших покраснеть глаз, и завязывает шелковые ленты очередной своей маски — железного спокойствия, пренадлежащего командующей легионом мандалорской армии.       Хочешь — не хочешь, но чувства скрывать приходится от каждого лица.       А у нее органы внутри разрываются и перекручиваются, пузыри кислорода лопаются в дрожащих венах, и сердце обливается кровью от созерцания знакомых, до рези под ребрами знакомых лиц. Смотрит не на них — сквозь, лишь бы только не прочитали как по буквам ужас в голубых океанах глаз. Во рту пересыхает, но Асока берет себя в руки и поднимает взгляд жертвы на гостей.       Тогрута видит, что у них был долгий разговор — запомнила каждый намек на эмоции, что могли бы проскользнуть на этих лицах. — Генерал Кеноби, генерал Скайуокер… — уверенно, чуть ли не по-слогам, на уровне бесчувственной машины — медицинского дроида, чеканит девушка. Во взгляде — холод бескрайнего космоса, на губах — снежинки и боль: — Рада встречи с вами, и безгранично благодарна за отклик на наши просьбы, — ей бы действительно стать роботом — голос, что стал на тон ниже, ни дрогнул не разу.       На секунду — меньше — она переводит свой взгляд со складок светлой ткани одежды джедаев на их глаза — грудь судорожно вздымается. Под броней не заметят. Тано смотрит в глаза человека, встречи с которым боялась, мечтала больше никогда не встречать вновь, чтобы клинком не вспорол рану, которая до сих пор ни на миллиметр не затянулась. Энакин скользит по девушке растерянным взглядом, а его руки, что скрыты перчатками, трясутся.       Он смотрит Тано в глаза — она отворачивается, так незаметно отворачивается, уводит взгляд куда-то в угол на пару секунд, а после возвращается к двум мужчинам. В отличии от Скайуокера, Оби-Ван остается спокойным. — Асока… — первое и единственное, сорвавшееся с дрожащих губ Избранного, и прерванное однотонным голосом: — Коммандер Тано… командующая третьей лиги мандалорской армии, — она поднимает голову, и смотрит в глаза вновь, но на этот раз с вызовом, что словно скажет «не пытайся — будет хуже.»       Асоке хотелось бы не быть ответственной за прием джедаев с армией клонов на Мандалоре, но из всех присутствующих, юная коммандер оказалась к ним ближе всех… во всех смыслах этого слова. Настолько близко, что все руки изрезала да пообжигала об одного лишь человека, от которого сейчас хочет бежать, скрываться, что угодно, только бы под взглядом его не стоять, и вновь, как и в старые времена, чувствовать себя маленькой, низкой и хрупкой куклой, которая легко могла бы спрятаться за спиной Скайуокера.       Даже если она вытянулась немного, и теперь смотрела на него едва ли снизу-вверх. — Насколько я был осведомлен, вы нуждаетесь в подкреплении, — прочистив горло, в разговор вмешивается генерал Кеноби.       Энакин же лучше других знает о том, как тяжело спустя столько времени встретить ту, за уход которой винил лишь себя одного, мечтая отмотать время назад и вернуть ее — сложную, имеющую отвратительный, нестерпимый характер Асоку, которая почему-то погасила звезды своим уходом. Его звезды, его грезы, его сумасшедшие, и в то же время абсолютно безнадежные мечты — Энакин ведь тоже имеет на них право. Его право — верить в то, что угли еще тлеют, и немного надо чтобы их разжечь, и вернуть.       Его право — верить, что все не безнадежно, а Асока все еще Асока. Все еще та самая Асока, которая часть его самого забрала с собой в закат. — Да, генерал Кеноби, — девушка кивает старшему джедаю, и на секунду ее лицо словно становится спокойным, обычным, повседневным, но она смотрит на Скайуокера и чуть наклоняет голову вбок: — И я предлагаю заняться более важными делами, нежели играми в гляделки, мастер… генерал Скайуокер, — случайная ошибка, оговорка, не забытое прошлое, в котором он — все еще ее СкайРокер, все еще человек, ради которого хотелось быть лучшей. Маска трескается, звук бьющегося стекла ездит по монтралам. Тано удается взять себя в руки: — Военный совет скоро начнется — следуйте за мной.       Она разворачивается к джедаям спиной, и стоит лишь скрыть лицо от любопытных глаз — оно искажается болью такой, словно по телу пропускают разряды тока в качестве пыток, изнутри сжигая ее органы и превращая их в угли. Асока идет к нужному ангару, не оглядываясь назад, а с губ кровь стекает, в глазах стоят яркие картинки из прошлого. Словно спустя столько времени ее глаза опять режет закат, а она заставляет себя делать шаг за шагом, только бы уйти как можно скорее. В этот раз идут за ней, и Тано чувствует, как что-то в груди отчаянно кричит, плачет и болит, словно из пепла вырывается пламя, которое ей так и не удалось погасить. Тогрута держит барьер в своем сознании, зная, что это первое место, к которому Скайуокер попытается пробраться. Шелковые нити Силы напоминают о себе болью.       Тано сидит на совете словно на иголках, и каждое слово более важных лиц пропускает мимо монтралов, зная, что потом все переспросит и уточнит, сославшись на различные причины. У Асоки тут есть имя и статус, и бояться военных советов ей нет смысла — она больше не является вечно рассеянным и бесконтрольным падаваном, что в свое время несколько военных советов сорвала.       В груди сидит какое-то нехорошее чувство, словно вот-вот что-то пойдет не так.       Асока подвергалась пыткам, была в смертельной опасности десятки раз, и каждый раз было больно, но то, что девушка волнам пропускает через себя, не описать никакими словами. В глазах стоят картины тех времен, когда в ней еще жила вера во что-то ненастоящее, нереальное, невозможное, но слишком желанное и необходимое чтобы отпускать и мириться с Кодексом. Она помнит, она ни на секунду не забывала, она прокручивала в голове обрывки фраз, моменты, те части своей жизни, которые ножами ее полосуют до костей, но в то же время согревают и не дают слететь с края в бездну окончательно, не дают раствориться в ее тоске не по дому — по человеку. Тано была бы счастлива оставить все то в прошлом, в храме из светлого камня, из которого она убежала год назад, напоследок бросив осколки своего сердца прямо под ноги Скайуокеру — он их жесткой подошвой сапог стер в мелкую пыль, в молекулы, и ветер развеял все. Она бы хотела не помнить, не плакать в пустой комнате, когда мандалорцы не увидят ее слез, но порой просто не хватает сил.       Асока не была готова снова его видеть — она попрощалась в тот злополучный день, и дверь к прошлому тоже закрыла. Сама. Потому что больше не могла.       Спустя несколько часов, на перерыве она вылетает из ангара, и в то же время пытается сделать это как можно незаметнее. Она надеется, что Энакин, говорящий со своими солдатами, просто ее не заметит (даже если во время совета взгляда с нее не сводил), Асока хочет дышать, а не задыхаться, Асока хочет бежать от прошлого, которое оплетает ее веревками и вынуждает сидеть на месте, скользя взглядом по кожаным перчаткам, по царапинам на броне, по всему.       Но Тано быстрыми шагами идет куда-то, просто куда-то, просто туда, где воспоминания смогут оставить, а слезы не останавливаются. Асока пыталась быть воином, лидером, сильной личностью, но в душе осталась юным падаваном с бесконтрольным эмоциями и запретными, неправильными, противоречивыми чувствами к своему мастеру. Она была наивной, глупой, мечтающей о грезах девчонкой — возможно, в глубине души Тано ей и осталась, и никакие маски, никакие навыки не помогут ей скрыть настоящую себя — она такой была, она такой и осталась. Асока переходит на бег, словно что-то гонится за ней, ледяным дыханием дышит в спину, и становится не до тех, кто идет на встречу, бросая ничего непонимающие взгляды. Забыв о правилах, об убеждениях, обо всем на свете, тогрута залетает в небольшую кладовку со слабым освещением, и судорожно дышит.       Девушка уже готова упасть на пол и зарыдать, ведь ком стоит в горле, но дверь резко открывается вновь.       Ей остается лишь мысленно выругаться и попытаться взять себя в руки. — И как это понимать? — напрямую задает вопрос Скайуокер. Он не руками — взглядом припечатывает девушку к стене.       Прелюдия разбиты, маска пока держится. Энакин не собирается ходить вокруг да около, медленно и осторожно подводя разговор в тому накипевшему и наболевшему, о чем действительно хочется поговорить. У него — слишком много слов. У него — мир, который больше не раскрашен в яркие цвета, и воспоминания, опечаленные одной-единственной фатальной ошибкой.       Скайуокер смотрит на бывшую ученицу, пытаясь понять, кто она сейчас. — Простите, но о чем… — отойдя от легкого испуга, мямлит тогрута. — Не делай вид, что мы — незнакомцы, Асока! — был бы свет более ярким — был бы шанс увидеть, как вены на лбу проявляются, а руки трясутся. Сложно понять, что нужно говорить и что делать, но слова срываются сами собой.       На что он надеется?       Асока смотрит, выжидает, ищет слова в своей голове, и в конечном итоге приходит к выводу, что нет смысла играть. У нее много накопилось, что так и рвется наружу, сдавив ее легкие. Дрожащая, она судорожно сглатывает и заглядывает в бездну. Обратно бездна ее не отпустит.       Девушка делает глубокий вдох: — А кто мы? — спрашивает абсолютно спокойным и ровным голосом, и складывает руки на груди. Все так, словно разговор был долгим. Асока предпочитает спросить прямо и предельно искренне. Она ждет, считает секунды, глядит на Энакина так, словно он обязан ответить, когда не отвечает. Ей все понятно без слов: — Понимаешь? — голос срывается на надтреснутый шепот всего лишь на первых буквах. Асока чувствует, как больно — просто смотреть на человека, который создал вокруг нее новый мир, но не моргнул и глазом тогда, когда этот мир падал у ног хрупким стеклом. У него был шанс что-то изменить — он остался стоять. И все эти просьбы остаться — формальности, прелюдия, так, для какой-то галочки. — Мы — не учитель с ученицей, не друзья… — она слабо жестикулирует, и старается смотреть сквозь. — И ведь не поспоришь, да?       Но никто не поспорит тем, что она ходит за руку с сарказмом и прямолинейными, грубыми замечаниями, которые от любых глаз скроют израненную душу — Асока, ты… больше, чем ученица… — джедай переступает через себя, веры, ложь самому себе, и просто хочет, чтобы его правду Тано услышала. Врать он не пытается, но не знает, как еще можно описать все его… чувства, наверно?       Все путается, все неправильно, нереально, не так, как должно быть, будто поставленную год назад точку Судьба превращает в запятую, или, может, Скайуокер сам берет свою Судьбу в свои руки, и пытается исправить то, что, казалось бы, исправить невозможно.       Всегда есть второй шанс, мужчина в это верит. Или хочет верить. И медленно эту веру теряет. Он смотрит в глаза бывшей ученицы — пустые зеркала, на которых расползлись трещины, и эти зеркала отражают его боль, его тоску по ней, его ненависть к самому себе за то, что он сам закрыл себя от ее лучей света. Он сам отпустил, и винит себя на протяжении долгих месяцев.       А ее глаза все еще пустые. — Едва ли, — срывается с дрожащих губ. Он это пламя разжег — он в правде и сгорит. Асока считает до пяти, десяти, двадцати, а в голове до сих пор бардак, который ей не хватило сил и нервов разобрать. Даже если самой себе она призналась еще давным давно, Энакину сказать об этом страшно. Но раз время не повернуть назад, и ничего уже не исправить, а слова словно вольные птицы так и жаждут сорваться с губ, Асока (не)уверенно поднимает взгляд на джедая: — Ты и глазом не моргнул, прощаясь. Все эти формальности… то, что ты был на моей стороне… это — пустые слова, — ее прорывает, старые чувства дают о себе знать. — Я хотела остаться… — обратного пути уже нет. Она знает. — Я верила, что у меня есть на это хоть одна причина… ты дал мне тысячу причин чтобы уйти.       Энакин ждет, собирается с силами, словами, страхами, и чувствует, будто всегда знал об этом. Будто знал, что попытайся он еще раз, не дай ей шанса подумать, что она не нужна ему — Тано бы осталась. Осталась бы с ним, чтобы быть опорой, поддержкой, близким другом, и просто девушкой, которая на сером холсте непростой судьбы светилась яркими красками.       Мужчины не плачут, да? Наверно, только те, что никогда не любили, а Скайуокер не из таких, и в глазах все плыло от слез, когда закат обжигал зловещей краснотой. Спустя столько времени, джедай временами вызывал свою Шпильку по комлинку, говорил что-то привычное, и только потом вникал, что на том конце ее нет, и никогда больше не будет, больше никогда не раздастся оттуда родной высокий голос, никто больше не скажет «восемьдесят два» на его «семьдесят девять», выигрывая дружеский поединок, никто не взбесит глупыми прозвищами, никого больше не будет рядом всегда, когда это необходимо. Даже если глубоко в Силе тлел уголек, а сейчас вновь разгорается. В его голове раздается звук бьющегося сердца, только не его — Асоки. Разве есть смысл скрывать что-то друг от друга, когда они как рентгенами сканируют и чувствуют эмоции на ментальном уровне? Поэтому разговор складывается без прелюдий, объяснений, по голым, обнаженным в краткие сроки чувствам, которые так и не смогли угаснуть.       Энакин все это понял сразу после того, как она перестала закрывать от него свое сознание, пусть он и не собирается лезть туда вот так, только потому, что он, в какой-то степени, сильнее. — Мне жаль… — и звучит также жалко. Он — рыцарь-джедай, генерал, командующий, становится слабым, переломанным, открывает себя перед той, которая хочет лишь закрыться. У Энакина голос дрожит — не просто признавать правду. — Жаль, что не успел осознать, что позволил тебе уйти в тот день, но… — на одном дыхании произносит джедай. Он не думает перед тем, как говорить, и, наверно, оно все и к лучшему — не придется сотню раз анализировать каждое слово разумом, когда в дело вступает сердце. — Ты нужна мне, Шпилька. Все не так, все идет под откос.       Трещины становятся все больше. Слезы накапливаются. Но Асока ведь воин, она ведь выдержит (разве?) — Ты даже не попытался увидеться вновь. Не я тебя оставила — ты не захотел удержать…       Правда. А правда обычно колет и режет.       И Асока его — своей, его, их общей, единственной правдой. — И ты бы осталась? — джедай немного повышает голос, но держится, держится, держится в рамках так, как может. — Я… не знаю, — сбитая с толку, Тано мямлит, касаясь пальцами висков. Ей не хотелось бы обнажать чувства окончательно — она на границе с потерей контроля. Сказано слишком много, чтобы останавливаться, и нет шанса сделать ни шагу назад. Тогрута сама вырыла себе могилу желанием выпустить эмоции, которые ее гвоздями ко дну прибивали после разлуки с Энакином. — Не хочу ворошить прошлое, сделанного не исправить. Ты — больше не мой учитель, — отчаянная попытка оттолкнуть Скайуокера подальше от ее сокровенного. — Ты страдаешь, а я это чувствую, понимаешь? — осторожно шепчет Скайуокер, и его рука оказывается там, где должно быть сердце — там, где остались обломки. — Так почувствуй, что мне больно! — не выдержав этого давления, девушка срывается на подобие истерического крика о помощи. По щекам сбегают горячие капли. Ее руки дергаются, и всего за пару секунд светильник, что освещал кладовку, взрывается, к ее собственному удивлению не ранив никого осколками пластика. Остается только совсем слабый свет от щели под дверью, маленькое окно в другом углу, и пугающая темнота. — Что тебе нужно? Что ты хочешь услышать? — она кричит ему в лицо. Грань истерики. — Что я любила тебя?! Этого ты хочешь? — Асока чуть ли не падает на колени, и пусть хруст собственных костей слышит, но сделать ничего не может. Руки припадают к лицу, но она боится всхлипывать, рыдать, боится показать, как страдает.       В темноте Энакин способен ее разглядеть, но ему и не нужно — достаточно чувства, будто нечто невидимое ломает ребра и выкручивает органы, как сердце сжимается и обливаются кровью, как глаза горят от слез. Скайуокер уже давно признался самому себе в том, кем была для него эта девушка — уже не девчонка — и в том, что он последний идиот, который не смог удержать то, в чем нуждался. Каждый день эта рана кровоточит, каждый день ее улыбка, ее задорный смех, ее сверкающие желанием и страстью глаза — все это преследует.       Столько всего, чего он так и не смог сказать, ведь является последним трусом этой Галактики, столько всего, что сподвигало его оставить Орден, найти Асоку и просто сбежать, оставляя прошлое в прошлом, но едва ли он мог. Едва ли был уверен в том, что хотя бы раз увидит ее вновь. Судьба дала шанс, но он гаснет в темноте — слишком многое было упущено за все это время, слишком многого не вернуть.       Энакин осторожно опускается на колени подле нее, и невесомо касается пальцами ее подбородка, вынуждая взглянуть ему в глаза. Тано не сопротивляется, она истощена и уничтожена своими собственными эмоциями. — Тогда почему… почему ты ушла?       Он знает о степени банальной тупости шаблонного вопроса, такого ненужного и неуместного, отчего-то такого очевидного, что слепой бы нашел ответ среди сотен тысяч сомнений. — А что оставалось? Остаться из-за чувств, которые так или иначе запретны, и не имеют смысла? Я с тобой честна, — говорит так, будто об очевидных вещах. Оставаться лишь ради одного Скайуокера, которому она не была нужна никакой, было гиблым делом. Останься она там ради него — страдала бы в тысячи раз сильнее. Мужчина выжидающе на нее смотрит. — Мы — ничто, пустые, да нет этих «нас», — тараторит. Асока тараторит лишь тогда, когда боится — боится того, что сорвется, что вернется к тому, от чего бежала, что поверит в призрачное счастье с джедаем, за которым километрами стоит боль. — Я хотела остаться ради тебя — ты проводил взглядом. Я сказала о том, что любила — ты перевел тему, — тогрута нервно сглатывает, и прикасается к его руке, что до сих пор вырисовывает узоры на ее скулах, убирая прочь — скулы обжигает его теплом даже сквозь кожу перчаток. Он пытался превратить точку в запятую, но Тано оставит ее точкой потому, что так правильно. — Энакин, я давно с тобой попрощалась… — Прости меня! — не выдерживает мужчина, и чуть ли не кричит эти слова. Никакой больше фальши, никаких больше попыток удержаться не будет. Вот он — настоящий. Вот он — тот, кто скучал по ней безгранично, страстно, зависимо, тот, кто до сих пор верит и ждет, надеется, что эта история не завершится вот так, здесь, сегодня, сейчас. — Если бы я только мог все исправить, — на этот раз он обращается больше к самому себе. Время назад не повернуть. Вера Скайуокера в лучшее угасает. — Прошу… скажи что-нибудь…       Асока делает глубокий вдох, и легкие прожигает огнем. Она понимает, что обязана, что у нее нет выбора и шанса поступить иначе. Слишком много боли причинила ей эта любовь, и девушка не имеет права к ней вернуться, ведь знает — «они» абсурдны, безнадежны и не имеют смысла. «Их» не было, нет, и никогда не будет. Между ними — одни лишь жалкие объятия тогда, на Мортисе, да пара противоречивых взглядов в сторону друг друга за два года бытия командой. Между ними крошится бездна, между ними больше ничего, кроме омраченных и болезненных воспоминаний. Просто они неправильные, не в нужном месте, не в нужное время, с ненужными чувствами. Они — безнадежные, у которых вероятность болезненного конца так относительна и ожидаема, что аргументов против не найдется.       Асока не хочет чувствовать этот ад во второй раз, но знает, что иначе никак.       На дрожащих ногах Тано поднимается с пола, и стирает слезы. Темнота ее к полу прибивает не хуже пристального взгляда Энакина. — Мне нечего вам сказать, генерал Скайуокер, — ее сердце, ее взгляд, ее голос превратились в сталь за мгновение. Она прощает себя, прощает Скайуокера, и история с концом обретает эпилог, в последнем предложении которого девушка дрожащей рукой выводит точку. — Вам пора обратно на совет, а у меня нет желания терять время.       Асока готовится отойти от стены, о которую опиралась до этого, пройти мимо джедая, и вылететь из проклятой кладовки, но просто не успевает этого сделать, и уже чувствует стену лопатками, а большие руки — хрупкими плечами.       Если бы только Энакин знал, какого хатта он это делает, если бы имел ответы на свои собственные вопросы, если бы мог себя контролировать, но мужчина не может этого сделать, припадая к губам Тано требовательным поцелуем. Он словно зависимый, потерянный, и умирает от жажды. И ведь все должно быть не так, а если точнее, то этого даже не должно быть, но этот резкий и желанный поцелуй на фоне боли кажется слишком правильным, нужным, необходимым. У нее губы ледяные, потрескавшиеся, но нужные. Будто бы то, к чему оба неосознанно шли все то время, что были вместе, и наконец, получили. Эффект смертоносного взрыва, и боль — от того, что сердце грудную клетку проламывает. Тано кусает его губы дико, страстно, так, как хотела этой дикости столько лет. Без Энакина у нее плохо получается дышать, а от жадных, резких и хаотичных поцелуев сносит крышу. Она не может остановиться, просто-напросто не может, и не может сопротивляться когда Скайуокер углубляет поцелуй, и их языки встречаются.       Его руки лежат на плечах девушки, когда он собой прижимает ее к стене, не разрывая поцелуя. Пусть он лучше откроет для себя тайну этого огромного безумия, узнает вкус бешеной страсти той, от которой цепями сдерживал руки.        У Асоки по щекам от боли текут слезы, но если бы она только могла остановится — не может. Ее тянет сильнейшим магнитом туда, откуда она бежала, и вот она на пути чтобы сдаться, обнять Скайуокера, сказать, что не «любила», а «любит», до сих пор скучает и не может отпустить, и хочет каждый день целовать, касаться, просто быть чтобы не лежать осколками на дне. Тано, к сожалению, существует — не живет, а еще понимает, что точка невозврата была пройдена. И пусть поцелуй желанный, страстный, обнажающий все чувства, пусть она сквозь слезы отвечает, закидывает дрожащие руки на широкие плечи, но тогрута не может позволить себе сдаться, сломаться и в своей боли утонуть.       Были ли шансы? Никогда!       Она ведь об этом знает, поэтому собирает себя по кусочкам вновь, и отталкивает мужчину.       Глаза горят от слез, темнота сгущается. Слабый свет из окна позволяет ей рассмотреть Скайуокера перед собой, и она отчаянно заглядывает в его глаза. — Ты нужна мне… очень сильно, послушай… — он забывает слова, шепчет словно в приступе бреда или лихорадки, порывисто, и каждое слово заставляет страдать. Тано не дает ему договорить, поднимая на него взгляд: — Энакин… ты ничего не изменишь — я тоже, — шепчет девушка дрожащим голосом. Лицо искажается. — Не дави на больное и пойми, что ты не можешь просто так прийти и ждать, что все будет прежним. Ты не заставишь меня так вернуться, — ком в горле поднимается все выше, перекрывая воздух. Ее словно что-то душит, но Асока все еще стоит на ногах, все еще делает жалкие попытки закончить все это — на этот раз без возвратов и возможностей переписать историю. — Прошлое в прошлом, также, как и мы…       И стоит толькой ей выскользнуть в двери, оставляя остолбеневшего джедая в шоке и недоумении, у нее подкашиваются ноги. Она — фарфоровая кукла, которая болтается на грубых веревках, и сама эти веревки перерезает, не подумав о том, что мгновенно упадет вниз. И она падает, разлетаясь пылью по самому глубокому дну.       Грудная клетка разрывается от рыданий, а Тано задыхается от собственной боли, но сквозь этот кошмар понимает, что сделала все правильно. Она будет любить, будет страдать, будет помнить всю жизнь и до самой смерти.       Она будет — это неизбежно.