Тёплая летняя вонь накрыла город. Казалось, в ней смешались два запаха — подогретого жарой целлулоида и старых, лежалых денег, — и эти запахи, при определённых обстоятельствах вытекающие один из другого, странно будоражили воображение студента Раскольникова.
Особенно второй. Раскольников был студентом Коммерческого, и деньги значили для него всё.
Родион вздохнул и поправил непривычно тяжёлую полу своего пальто. Ощутив всем боком плоский холодный металлический предмет, он почувствовал, как этот холодок передался куда-то внутрь сердца.
«Ох ты, Господи, грех-то какой…» — Родион боязливо потянулся перекреститься, но потом вспомнил что в Бога не верит и это, вкупе со всеми ранее построенными доводами разума, придало ему несколько смелости.
Увы, этой малой толики было явно недостаточно. Холодок в сердце собрался в какой-то плотный колючий ком, который затем ухнул вниз живота, разлившись там свинцовой тяжестью и словно приковав этой тяжестью студента к земле.
Отплюнувшись мысленно от некстати полезшей в голову «Отче наш», Родион вновь обратился к своим доводам разума.
«В конце-то концов… с точки зрения экономики… Освобождение капиталов, связанных процентными операциями со сложными ставками, ведёт… ведёт к… чёрт, к чему же оно там ведёт-то?!»
Вспомнив, что по «финансам и кредиту» ему в последнюю сессию поставили тройку, Раскольников озлился. Это означало неминуемую пересдачу, без чего надежду поступить на службу в столь желанный для карьеры банк пришлось бы навсегда оставить…
«Раздел имущества лиц юридических и передача оного по завещанию лицам физическим», — всплыл в голове невесть откуда взявшийся параграф гражданского права. Родион несколько задумался, не будучи полностью уверенным в статусе юридического лица и как следствие, применимости параграфа к данному случаю. Разве в полицейском участке справиться?..
Вдруг Родион поймал себя на том, что лишь тянет время, и злость вырвалась наружу непечатным словом. От него шарахнулись прохожие.
Представив себе, кáк он сейчас выглядит со стороны, для этих самых прохожих, студент испугался ещё больше. В голову ударила запоздалая, и этой запоздалостью совершенно жуткая догадка:
«Полицейский участок!.. Господи, господи… случайно ли… такая-то мысль?!. Господи, твоя воля…»
Мерзостный липкий страх уже совершенно не поддавался последним сдерживающим усилиям разума. Родион явственно представлял его себе в виде некоей ртутно-тяжёлой, отвратительно поблёскивающей субстанции, плескавшейся внутри его живота и медленно, неуклонно поднимавшейся вверх — к самому горлу, поглощая по пути все внутренние органы, припомнить названия коих Родион был уже не в состоянии.
С ужасом ощутил он, что не только чувства, но и самое тело его выходит из повиновения. Овладевшая ногами ватная слабость, тем не менее, вопреки всем законам физиологии заставляла их медленно переступать, неся студента…
В
том самом направлении!
По коже Раскольникова выступил ледяной пот, столь же липкий и мерзкий, как помн
ившийся ему страх внутри живота. Студент закрыл глаза, надеясь хотя бы наткнуться на столб или даже попасть под извозчика — всё, всё что угодно, лишь бы не идти туда, куда с ужасающей медлительностью вёл его рок. Надежды его были, увы, напрасными — столько раз проделывал он этот путь в своих страшных помыслах, что ошибки быть не могло никакой. Тщательностию обдумывания своих планов он сам обрёк себя на эту муку!
Осознав, что спасения нет, Родион тихо зашептал молитвы. Мгновенно раскаявшись в своем неверии, он хоть и осознавал со всей ясностью, что прощения ему быть не может, но отчаянно нуждался пусть даже в таком слабом, беспочвенном утешении духа…
…Раскольникова слегка отпустило и он медленно, робко раскрыл глаза, горячо надеясь что ноги привели его к трактиру, табачной лавке или иному месту, хотя и предназначенному для утоления не лучших человеческих желаний, но всё же многократно более достойных, чем крывшееся у него в мыслях. Как бы не так! — прямо перед ним была закрытая дверь мерзейшего жёлто-коричневого цвета. Дверь, которую в мыслях он открывал грубым пинком, и к которой не смел протянуть руку в этой кошмарной действительности.
Снова попытался он обратиться к тщательно выстроенным доводам, логика коих прежде казалась ему неоспоримо железной. Тщетно! Вся эта железная твёрдость, казалось, без остатка растворилась в ртутной, олицетворяющей ужас, субстанции.
«Тварь я дрожащая или право имею?!» — возопил вдруг некий мысленный голос, и Родион ощутил себя частью борьбы непонятных, но ужасных сил. Его продуманный, но оказавшийся столь тяжёлым для совершения поступок, должен был сказать в пользу одной из сторон, и Раскольников сам поразился собственному величию. С детски болезненным любопытством стал он ожидать ответа на вопрос.
«Тварь!» — глухо ухнул другой внутренний голос, низводя студента в бездну презрения. — «Тварь, из-за каждой копейки дрожащая!»
«Ты имеешь право хранить молчание…» — забубнил третий голос, в котором Родион со страхом признал голос квартального обер-полицмейстера. Множество раз приходивший к нему требовать задержанную плату за убогую студенческую квартирку, этот вечно небритый и оттого выглядевший ещё более синим в своём синем мундире толстяк казался сейчас милее родного брата. — «Всё сказанное тобой может быть использовано…»
И — странное дело! — эти полные ледяного презрения голоса будто пробудили некие доселе дремавшие силы. Не чувствуя уже ничего, Раскольников поднял руку и открыл дверь. Медленно войдя внутрь затхлого подъезда, размеренными шагами стал он подниматься по лестнице вверх — к ненавистной ему квартире.
Захлопнутая ветром дверь эхом отдалась в гулкой пустоте, породив подобное же эхо и в опустевшем, почти свободном от всяких мыслей мозгу. Хлопки эти не замедлили напомнить распалённому воображению барабанную дробь, а подъём по лестнице — сопутствующий оной подъём на эшафот, — но ничто не могло уже остановить Родиона.
От другой, на этот раз чёрной, двери его отделяло каких-то две дюжины ступенек. По неведомой причине в фантазиях Раскольникова она каждый раз оказывалась не запертой — не заперта она была и сейчас.
Смазанные добрым маслом петли не выдали Родиона, когда он скользнул внутрь; одновременно с этим его правая рука нырнула за отворот пальто.
Она стояла у окна, спиной ко входу в комнату. Мерзкая старушонка-процентщица копалась в одном из своих ящиков и что-то нежно сюсюкала при этом; её голова тряслась не то от старости, не то от вожделения, и вместе с этой сморщенной головёнкой, вместилищем всех человеческих глупостей, отвратно тряслись старушечьи блёкло-рыжие космы.
От такого зрелища Родиону стало дурно, к горлу подступила тошнота и с ней секундная слабость, готовность отказаться от замысла. Но вспомнились все унижения, которые он претерпел в этой самой комнате чтобы наскрести на оплату обучения, вспомнились товарищи-студенты, ещё даже более бедные чем он сам… рука Родиона нащупала твёрдое дерево и воля его вмиг окрепла.
Двумя быстрыми шагами — на первом выхватывая из-за пазухи пожарный топор, на втором занося его над головой, — Родион оказался рядом со старухой. Бог знает сколько не перекладывавшийся паркет предательски заныл, та обернулась, в выцветших глазах метнулся ужас, и Родион сам ужаснулся.
Было, однако, уже поздно — руки с зажатым в них топором стремительно опускались, и ужас моментально сменился облегчением, что всё, дороги назад больше нет и колебаться уже не надо — а это мгновенное облегчение снова ужасом по той же причине…
Последним, что услышал Раскольников, был гулкий звон, словно колокол Страшного Суда возвестил о его ввержении в геенну огненную. Отдавшийся через рукоять топора удар сотряс его, одолевавшие страсти взяли своё — и секундой после того, как опустился топор, в бессознательном забытьи на пол опустился и сам Родион…
***
— Не виноовааатая я-а-а-а-а!!.. — ревела Эльмира, размазывая по лицу грим старухи-процентщицы пополам с соплями. — Я всё как нааадо сделала-а-а!..
— Чьего производства топор?! — страшным голосом взвыл режиссёр.
— А что топор, всё как обычно, ACME веников не вяжет! — скандально заорал завхоз. — Спросите, кто актёров подбирал! Надо ж было учесть, что у этой дуры медный лоб!!
В съёмочной группе произошло некое шевеление и кто-то из задних рядов торопливо покинул площадку.
— КТООООО?!?! — взревел режиссёр ещё более страшно.
Произошло ещё одно шевеление и наступила небольшая пауза.
— Убёг, — наконец коротко доложили сзади.
— Ну и пёс с ним… — буркнул режиссёр, немного остывая. — Ладно, а с этим-то чего такое?
Помреж, обмахивавший сценарием Монтану Макса, только пожал плечами.
Полюбовавшись этим кадрораздирающим зрелищем несколько секунд, режиссёр многозначительно покачал головой.
— Метод Станиславского, м-мать его… — вынес он диагноз и махнул рукой. — Ладно, перерыв на час. А обмахивать продолжайте, продолжайте!
***
Монтана Макс блаженно валялся в своем бессознательном забытьи. Ему сейчас мерещилось, что всё произошло как надо. И не только в кино, но и в жизни…
