Близость - максимум

Была у них в детстве такая забава: садиться друг напротив друга и играть в зеркало. Фишка была не в том, чтобы просто повторять движения, а в том, чтобы предугадать их, предвосхитить, стать одним целым, по-настоящему думать одинаково. Учились этому они пугающе быстро — быстрее осваивали разве что новые финты на футбольном поле, — а вот тем, как могли часами сидеть и по очереди медленно двигать головой или руками, не отводя взгляда, не раз доводили мать чуть ли не до истерики. Разве близнецы не должны быть близки? — Но не мысли же читать! Сейчас им не нужно читать мысли, они и без того думают об одном и том же. Сидят на полу, откинувшись на кровати, — сдвигать не стали, даже не сговариваясь и не комментируя. Руки вытянули, но не касаются друг друга, зазор едва заметный, тепло всё равно ощущается, термодинамика, всё такое. Слово какое-то словно из прошлой жизни, когда ещё можно было вжать в матрас без всякой неправильной мысли, защекотать до сорванного голоса. Потом вдруг неожиданно стало нельзя, сами воздвигли между собой эти стены, оставили себе взгляды исподлобья, а мама, напротив, вроде даже выглядеть стала как-то спокойнее. Вряд ли она могла о таком подумать, но какая-то её часть — что-то, что называют материнским чутьём, — поняла всё даже раньше их самих. Мама откровенно недолюбливала их девушек, не уставала повторять — ровесниц бы вам найти, но стоило им расстаться с подружками, как беспокойство её вышло на какой-то запредельный уровень. Нельзя же быть одним! — Да нам лет-то сколько, всё ещё успеется, чего ты. — Нет бы уже семью свою создать, разъехаться в конце-концов! — Да нам и так норм, мам. Рассердить её просто: достаточно отвечать за себя и за брата, даже не спрашивая мнения другого, а ещё продолжать жить вместе, хотя зарплаты и статус юных звездочек давно позволяют купить хоть по две квартиры на каждого. Тогда они и сами не знали, почему оставались рядом, если дома почти не разговаривали и даже старались не сталкиваться лишний раз — нельзя было словно отпечатано на стенах, а стоило зажмуриться, как появлялось под веками ярко-красными буквами. А потом вдруг стало можно. Можно всё, даже то, что ещё не успело оформиться в слова, а ещё можно было лишь хитро и чуть смущённо улыбаться на очередное «Да сколько же можно жить вдвоём?» Ладони всё ещё не касаются друг друга и движутся на противоходе — нехитрый маятник успокаивает уже много лет. Саня, когда в первый раз увидел, неслабо перепугался, решил даже, что они под гипнозом. Потом, правда, привык, потом даже понял, а потом сам оказался между этих ладоней — и оказался вдруг тем самым проводником, которого им не хватало столько лет. Склеил их, толкнул друг к другу, вывернул наизнанку, сам того не осознавая, и сшил обратно правильно, ровно расставив стежки и аккуратно связав лентами — так, что уже не разделить. А через несколько дней долго тряс головой, когда узнал, что до него ничего и не было — думал, что это просто глупый розыгрыш, не бывает ведь такого. Смотрел неверяще, порывался сбежать — и ведь сбежал-таки, уже потом, когда увидел их вдвоём, и плевать, что сам попросил, плевать, что сидел рядом и наблюдал. Вернули тогда в четыре руки и уже к себе привязали, чтобы никуда не делся, даже забыли — позволили себе забыть, — кто они такие и чем занимаются. Будто есть просто Лёша, просто Антон и просто Саша. Будто можно на троих рубиться в приставку, вырывая друг у друга джойстики, будто можно набрать вредной еды в совпавший выходной, а потом ныть друг другу на лишние круги и «Да с первого взгляда понял» — «Ага, наш тоже». Будто впереди если не вся жизнь, то годы точно, и даже мама, кажется, успокоилась, и всё так стабильно и легко, а впереди — величайший праздник в их жизнях, равного которому уже наверняка не будет. Они шутят, выбирая Сане клуб, с которым тот выиграет Лигу Чемпионов, предлагают ему быть придирчивым, как принцессе, и тщательно рассматривать дары с подношениями. В какой-то момент шутки перестают быть шутками, вот только замечают они это слишком поздно, да и то — по взгляду в сторону, по улыбке через силу, по прикусанным губам. Не по словам. Единственное, что Саша говорит им по этому поводу — когда они привычно зажимают его с двух сторон, но засыпают не поцелуями и объятьями, а вопросами, — обещает, что они ещё сыграют. Саня обещает им, что они точно ещё увидятся в Нижнем, что трансферное окно почти везде открыто до конца лета, что всё нужно тщательно обдумать, что он ещё ничего не решил и вообще не представляет, как тут что-то можно решить и не ошибиться. Саня много чего обещает, и они верят, потому что если не верить — зачем тогда вообще это всё? Потому что это Саня, в конце-то концов. Всё ещё тот скромный парень из Калтана, который добрую неделю не мог поверить, что в свои только-только стукнувшие двадцать поедет на Евро. Они верят, потому что у них просто нет повода не верить. Антон случайно задевает пальцы Лёши и оба невольно отдёргивают руки. Между ними лежит планшет с открытой вкладкой, где Саня держит в руках футболку Монако. «Но частичка меня навсегда останется здесь.»