Плащ
27 июля 2018 г. в 22:43
Мы познакомились с ней случайно. Я спешил, прижимая к груди старые ботинки, — в большом городе всегда надо куда-то бежать, иначе он задавит тебя, — а она сидела на скамье в парке, обхватив темную голову руками. Наверное, она плакала. Ее острые плечи поднялись высоко к ушам, а тонкие руки подрагивали. Тогда я не обратил на нее внимание — нужно было ровно в пять быть у Бранденбургских ворот, иначе можно потерять клиентов.
Когда я шел домой, она все так же сидела, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки. Величие отчаяния, окаменевшее в ее позе, заставило остановиться.
— Эй, — крикнул я, — парк закроют на ночь.
Она кивнула, не изменив позы.
— Сторож вытолкает тебя взашей. Почему бы тебе не пойти домой?
Тогда она подняла голову и посмотрела на меня долгим взглядом темных и влажных глаз. Казалось, она с трудом понимает, что говорят.
— Домой, понимаешь? — я помахал рукой.
— Понимаю, — отозвалась она медленно. — Не хочу.
Пожалуй, надо было развернуться и идти своей дорогой, но вместо этого я сел рядом и закинул ногу на ногу. Все мужчины любят порисоваться перед женщинами, чтобы показаться им и себе рыцарями.
— Тут тихо, — пояснила она, глядя куда-то мимо меня. — Смешно. В самом центре Берлина в каком-то огромном парке тише, чем на окраине.
— Тут нет облав, — согласился я, достав портсигар. — Закурю?
— Кури на здоровье, — отозвалась она, поджав ноги в бесформенных коричневых ботинках под себя. — Это ведь смешно, правда?
— Очень. Как пить за здоровье.
Она отмахнулась и вздохнула тоскливо.
— У меня истек паспорт, — пояснила она наконец. — Новый мне не дают, потому что я еврейка.
— Это замечательно, потому что я тоже еврей. Половина Берлина живет без паспорта.
— Что потом? — она посмотрела на меня, наклонив голову набок, отчего напомнила пуделя.
— Потом короткая пробежка через границу и временное разрешение жить в Париже, — я пожал плечами.
Она обхватила плечи руками и закачалась из стороны в сторону, закрыв глаза.
— Не так уж это и сложно, — попытался прибодрить ее я. — А если попадаешься, тебя сажают в тюрьму, где кормят и есть кров над головой. Правда, потом вышвыривают обратно в Берлин.
— Ужасно, — она поежилась. — В тюрьму...
— Все лучше, чем ничего, — вздохнул я в ответ.
Она кивнула, подперла голову кулаками и продолжила смотреть перед собой. Я в порыве благородства накинул на нее свой плащ, и она улыбнулась уголками губ. Так, безмолвно мы решили держаться рядом, чтобы выжить. Наш союз был заключен легко и непринужденно. В невоенное время так не бывает.
Вечерами, когда я приходил домой, она готовила мне жидкий чай и подавала на стол нехитрый ужин. Луна не заглядывала в окно, но это не угнетало нас. Я приносил ей драные перчатки и старые овощи. Ничего не было. Сидели в темноте, ели, курили и молча держались за руки. Мне никогда не приходило в голову поцеловать ее или обнять, а она никогда не порывалась положить голову на мое плечо. Так летели вечера и ночи. Мелькали с завидной регулярностью границы, и везде она терпеливо сносила страдания, уже больше никогда не плача, как в парке.
Однажды, когда мы бежали из Франции в Бельгию, она наступила на ржавый гвоздь и мужественно терпела все время, пока ползла под покровом ночи мимо пограничных столбов. Только скрывшись в лесу, она толкнула меня в бок и указала на свою ногу.
— Боже мой, — воскликнул я, перепугавшись. — Что же ты не сказала?
— А что бы ты сделал? — она пожала плечами.
Меня охватила острая жалость к ней. Бедная девушка, почему же тебе приходится метаться туда-сюда по земному шару! Она заметила и нахмурилась.
— Чего ты? Не смотри так.
— Жалко... И почему ты только так легко пошла за незнакомцем?
— Наверное потому, что в противном случае была бы вздернута с другим незнакомцем, — она изящно повела плечами, и разговор на том закончился.
Мы потеряли друг друга в Польше. Сначала нас прятала добродушная седая старушка, после — два брата. Я жил у одного, она — у другого. Каждый раз, когда она радовалась гостеприимству этого поляка и пересказывала с восторгом его истории, меня душила глухая ревность, я нервно грыз ногти, но не говорил ни слова. Она была так рада, что разрушить счастье не поднималась рука. Это как отбирать у ребенка игрушки. Потом я заболел, а когда выкарабкался, ее не было в доме напротив.
Збышек, хозяин хлебной лавки, в которой уже давно не продавалось ничего, поведал, что ее схватили полицаи и увезли куда-то. Я сходил с ума от горя, но тоска притуплялась с каждым днем, раны имеют свойство заживать. Живя в страхе каждый день, привыкаешь к нему, он становится неотъемлемой частью твоего составляющего. Немыслимым казалось, что когда-нибудь все кончится.
Но все кончилось. Я снова был во Франции. Париж сходил с ума от ликования. Салют звездами радости распускался в небесах, гремел май и звенело темное ночное небо. Тогда мы встретились вновь. Она стояла и смотрела с отвращением на пленных, казалось, вот-вот плюнет на них. Я не смел окликнуть ее. Она была очень худа, старая блузка висела на ней, как на вешалке. Темные волосы, коротко остриженные, завились на концах. Лицо, осунувшееся, худое, острое, несомненно принадлежало ей. Она почувствовала взгляд, обернулась и замерла, затем подошла, поднесла руку к моему лицу и коснулась щеки.
— Ты не сон, — она улыбнулась устало, болезненно, совсем по-детски.
Тогда я в первый раз ее поцеловал. Она обвила меня руками и беззвучно заплакала, повиснув на моей шее. Ночь мы сидели на берегу Сены и говорили обо всем и ни о чем, тогда же я твердо решил, что женюсь на ней. Она ни капли не удивилась, словно мы уже сотню раз говорили на тему свадьбы.
— Удивительно, и когда это только случилось с нами? — я смотрел на нее и не мог сообразить.
— Когда ты дал мне свой плащ в парке, — ответила она просто, поправив длинные рукава, скрывавшие выжженные на руках номера. — Я все еще помню, какой он был. Пропахший табаком, теплый и колючий. Он укрывал меня на границе, он грел меня в лагере... И сейчас лежит на плечах невидимым покрывалом. Знаешь, замечательный был плащ. Нужно купить такой же.