Камни и палки

— Мне нужен кислород. Он был одет в гавайскую рубашку. — Цепляйся. У него карие глаза. — Спааать. У него отвратительный характер и он шутит сексисткие шутки. — Хватит меня лапать. Когда он в стельку, то говорит о том, какой он охуенный художник. — Я не лапаю. Нацист. — Я упаду нахуй. Он нацепляет наушники, когда ему не нравится собеседник. — Чмокни меня. — Чего? — По мне не видно, что я пидор конченный? — Ты просто пьяный. — Нет, я пидор! — заорал он на всю улицу. Да, он мне не нравится. — Меня все заебали. Со своей музыкой, с этими тупыми разговорами. Один ты молчишь, — он опустил глаза к асфальту, будто задумался, — они все — мусор. Они ничего не стоят, они как бельмо на глазу человечества. Но мы-то… Мы — художники! С нами родилась цивилизация! Я не ответил. Он ухватился за мою майку, удерживая ее в кулаке. — Опять молчишь. Знаешь, в Древней Греции… — Заткнись уже. — Меня как-то раз одна телка развела на секс. Шлюха еще та. Но знаешь, мне она снится до сих пор. В солнечных очках, загорелая. Она плескается в море, улыбается. Вся такая добродушная и легкая. Возносится над песком у самых волн, словно ебаный Иисус, только женщина. Или как деревья в мифах. — Как ее звали? — Кристина. Я заметил, как на его глазах выступают слезы и он пытается закрыться волосами, хотя, может быть, мне показалось. — Ты же пидор, — да, тогда я тоже был немного пьян. — После этого… все после. Она сдохла через полтора года. Знаешь? Да… я был на ее похоронах. Она уже не была загорелой и такой доброй. Она была холодной, мертвой. Но все еще как это дерево. Тянула свои руки к… — он запнулся и его бредни едва можно было расслышать. Он был сумасшедшим, но до одури чувственным, словно белая лилия в зарослях. Меня заряжают его речи. Он отпустил меня, чуть не упал, но все же оперся на стену какого-то дома и кое-как закурил. Он предпочитал ментоловые сигареты. Он закрыл глаза. — Знаешь, мне ничего не остается, кроме ненависти. Ненавидеть всех и презирать даже самого себя. — Иногда кажется, будто в сердце не осталось любви. — В точку. Он приоткрыл глаза, томно оглядел меня с ног до головы. Я немного шатался. Он действительно всех ненавидел. Ненавидел вечеринки, алкоголь, ментоловые сигареты и меня. Он ненавидел чихать, плакать и дышать. Я точно говорю о нем? Мы шли вдоль темной аллеи, заброшенного понурого детсада. Он пел песни, говорил о всякой фигне, но я слушал. Внимал каждому его слову. Смотрел на засаленные волосы, на матовую сухую кожу и во мне проснулось утерянное чувство спокойствия, потому что мы никуда не шли. Мы просто бродили по давно знакомым улицам, пока птицы не проснулись и не затанцевали на рассветных лучах. Он присел на облупившийся мелкий заборчик и притянул меня за майку. Я сел. — Вот живешь ради чего-то, но при этом делаешь все только ради себя. Жалеешь, плачешь в подушку, а потом просыпаешься. И все сначала. Только ты на один день старше. — Странная цикличность. У нее нет конца, а у нас есть. Мы думаем, что это глубокие мысли, но когда проснемся, то поймем, что это лишь детский лепет. И сами мы дети. Мы и не жили никогда. — Я вспомнил. Мое лето. Пять лет назад. Когда меня отправили на учебу в другой конец страны. Помню длинные поездки на море с отвратительными людьми. Кстати, тогда меня и заполнила эта ненависть. Она скопилась во мне как жёлчь. Что странно, я ведь всегда был добрым человеком. — Во мне скопилась жёлчь, когда меня бросила та шлюха, а потом сдохла на мостовой. Как шлюха. Мы пришли в мою убогую съемную квартиру. Я посмотрелся в зеркало и выглядел как измученный полевой шмель. Весь потный, грязный и уставший. Выйдя из ванной, все вокруг поплыло, я ухватился за него, как за спасательный круг и мы вместе упали прямо в прихожей. На измазанный песком коврик для обуви. Он глубоко дышал, и я положил руку на его грудь. Тогда мне казалось логичным, что если положить руку на грудь, то дыхание остановится. Но он продолжал вдыхать круги горячего воздуха и пахнуть ментолом. — Я бы не хотел проснуться в твоей прихожей. — Я не могу встать. Все мое тело превратилось в бесформенный сгусток — тяжелый, мутный, как болотная вода. Он столкнул меня со своей груди, встал и протянул руку. Я почему-то не взял ее. Устал, наверное. Тогда он взял меня за ворот и просунул руку за спину. С трудом мне удалось встать. Или лениво подтянуться к нему. Он уложил меня на пыльный диван. — Я не хочу просыпаться. — Ты хотя бы на диване. — Нет, ты не понял. Вообще не хочу. Все это меня выводит из себя. Даже жёлчи не осталось. Ничего не осталось. Все пусто и внутри и снаружи, — на последнем слове я не смог сдержаться и издал болезненный всхлип. Потом заплакал. — Все это как ссохшееся поле с желтой травой. А я лиса, мечущаяся из стороны в сторону. И вокруг ни леса, ни гор, ни речки. Жизнь покинула это поле, и я тоже медленно таю под горячим солнцем. Он приник ко мне, начал гладить по голове, гладить мои сальные темные волосы. — Мы не в поле. И ты не лиса. Не шмель. — Я говорил это вслух? — слезы щекотали мне уши. — Да. И мы действительно в грязи. Но… — он запнулся, — но… где-то, может, ты не видишь… но если мы все-таки в поле, а ты лиса, впереди всегда есть другая рыжая тварь, которой так же плохо без воды. И она так же одинока как ты. И ей надоело это одиночество. Он гладил мою шею, смахивал слезы с щек и они улетали. Далеко-далеко, к рассвету, к птицам, сквозь воспоминания, сквозь толпу людей, которых мы ненавидим, к горизонту. И маленькая лиса нахмурилась, когда на ее нос что-то капнуло. Кто бы мог подумать, что даже в пустыне иногда случается дождь.