Я видела это во сне Как цветы умирают в огне Пепла легкого лепестки Распадаются на куски…
Марио трёт грудину, за которой живёт острая боль — режущая, изнутри выжигающая, вгрызающаяся в легкие и сердце. Он не знает, в чём дело, но подозревает, что хорошего от этого не жди, поэтому спустя неделю непрекращающихся неприятных ощущений Фернандес отправляется к штатному врачу сборной, надеясь, что, что бы это ни было, оно не помешает его игре. Выступление за свою — а Марио уверен, что Россия настолько же его, насколько и всех остальных — страну на Чемпионате Мира — огромная ответственность и невероятная честь, он не может просто взять и подвести команду, подвести товарищей из-за какой-нибудь жалкой простуды. Вряд ли это что-то более серьезное. Эдуард Николаевич понимает его ломаный английский с трудом, слушает ровно бьющееся сердце и практически чистое дыхание со странными редкими хрипами, измеряет температуру и проводит в целом стандартные процедуры, по итогам которых может только развести руками и отправить на рентген — в остальном здоровье Марио представляется врачу образцовым. Фернандес смотрит на гротескное черное изображение своей груди на пленке и поверить не может — за рёбрами оплетают тонкой сетью лёгкие изнутри стебли с маленькими листьями и черными точками будущих бутонов. Марио не глупый мальчик, Марио знает, что это и чем грозит, но никогда не думал, что его в жизни настигнет полумифическая цветочная болезнь. Ханахаки практически со стопроцентной вероятностью смертельна. Для него — уж точно, считает футболист. Потому что его спасение, его единственное возможное лекарство и один к миллиарду шанс на избавление от мучительной смерти — его товарищ по Сборной. Он чувствует в груди фантомные прикосновения трепещущих лепестков, щекотку тревожимых ветром дыхания листьев. Ему хочется выскрести изнутри собственную грудную клетку, вскрыть броню рёбер и костей над пораженными сердцем и лёгкими, развернуть, раскрыть нараспашку, что окна, и выпустить болезненную любовь, корнями растения вцепившуюся в его внутренности, в мир. Пусть задыхается, пусть умирает, она неправильная, неверная, грешная, такая грязная, но вместе с тем такая светлая. Марио никогда не любил никого так… Фернандес смотрит на гротескное черное изображение своей груди на плёнке и прячет её далеко в свою сумку, закрывая сверху всеми немногочисленными вещами, чтобы никто и никогда не нашел. Эдуарду Николаевичу, молчаливо ждущему от него результатов обследований, он говорит, что лёгкие чистые и всё абсолютно точно в норме, а боли… ну, переволновался, вероятно? Врач только кивает скупо и успокаивается — его спортсмен в порядке, ему ничего не грозит, но на всякий случай дает два блистера разноцветных таблеток — обезболивающее и успокоительное, если нервы опять расшалятся. Марио улыбается чуть нервно и неуверенно, но за лекарства благодарит — первое точно вскоре пригодится. На тренировку бразилец выходит наравне со всеми, не обращая внимания на скребущееся под грудиной растение и порождаемую им боль, бегает и разминается, смеется над шутками Дзюбы, большую часть которых ему переводит Денис. Денис, который улыбается так солнечно, что Марио забывает даже тепло родной Бразилии, упиваясь только тем светом, который дарит ему друг. Денис, который беззлобно подначивает Артёма, а потом прячется от двухметрового нападающего за Марио, не всё понимающего в шутливой перебранке, но по умолчанию стоящего на стороне Черышева. Денис, который смеётся вместе с остальными, а у Марио где-то внутри взрываются и умирают галактики, осыпаясь пеплом к ногам полузащитника. Денис, который обнимает, ласково треплет волосы Марио, а он думает, где же ему найти своего Мефистофеля, чтобы обменять бессмертную душу на бесконечные объятья. Денис, который точно не должен знать о том, что Фернандес теперь — бомба с часовым механизмом. Марио — добровольно надевший пояс смертника самоубийца, закрывшийся в пустой комнате посреди ничего. Он унесёт эту проклятую болезнь вместе с собой в землю, не позволит товарищам из сборной подцепить от него цветочную заразу, не позволит никому страдать так, как придётся страдать ему. И точно знает, что не позволит подарившему такие сильные чувства узнать об этом.***
Первые цветы приходят на тренировке перед матчем с Саудовской Аравией. Фернандес задыхается, вцепившись до судороги в край раковины в своем номере, не то от страха, не то от разрывающего горло кашля. Он с ужасом наблюдает, как падают, пачкая алой краской чистую керамику, белоснежные тугие бутоны с острыми каплями крови на свёрнутых лепестках. Марио касается их дрожащими пальцами, собирает порожденные болезнью цветы в ладонь и думает долго, что с ними сделать — хранить кажется ему по-женски сентиментальным, но выбрасывать как-то… жалко, что ли. Защитник вздрагивает, когда в дверь кто-то стучит и по ту сторону хрупкой деревянной преграды раздается родной голос: — Mario, ¿estás bien? * — они брали один номер всякий раз, жили вместе всегда и везде, устраивая свой собственный уютный мир из разговоров на испанском по вечерам, тёплых объятий перед сном и просмотров глупых фильмов в свободное время. Естественно, Денис не мог не услышать его жуткий надрывный кашель из соседней комнаты. Фернандес судорожно смывает цветы в унитаз, вытирает раковину и свое лицо от крови, проверяет все дотошно, но быстро и, открыв дверь, с тонкой улыбкой заверяет встревоженного Черышева, что ничего не случилось и он просто подавился. «Чувствами своими к тебе подавился», — думает Марио, а Денис только кивает неуверенно, будто поверил не до конца, но допытываться не позволяют то ли совесть, то ли приличия. Ночью, когда его друг и сосед уже крепко спит, Марио перед открытым окном молится Богу, к которому так страшно теперь обращаться, чтобы тот позволил ему хотя бы закончить вместе со сборной её путь на этом Чемпионате. Его чувства — грех, он влюбился в своего друга, в человека одного с ним пола, влюбился без памяти, так сильно, что из его любви проросли в сердце цветы. Марио ненавидит себя за это, но ничего не может поделать. Жгуты стеблей сдавливают лёгкие крепче. У него входит в привычку пачками пить обезболивающие перед играми и тренировками, прятать глубоко среди вещей превышающие в количестве разумные пределы пустые блистеры, чтобы выкинуть потом украдкой от друзей и тренеров. Фернандес бегает, играет, отдает пасы и защищает выданный ему в ведение правый фланг, как будто всё нормально, как будто его не рвет изнутри эта гребаная болезнь, как будто его наизнанку не выворачивает вечерами в номерах, теперь одиночных — Денис смотрит вопросительно, непонимающе, чуть обиженно, но молчит -, как будто он не чувствует, как шевелятся, раздирая в мясо внутренности, стебли, когда Денис обнимает его и шепчет на ухо на родном испанском, что всё будет хорошо, что бы ни случилось у Марио. Не будет, это обман, это иллюзия, мираж, Фернандес знает, но бьёт упорно по мячу, пасы отдаёт, забивает даже и бежит-бежит-бежит. От себя, от своих чувств, от цветов внутри, омерзительно красивых, снежно-белых, но вместе с тем нежно-розовых, в которых Марио с горчащей в подкорке мозга иронией опознает черешню, но никогда — от Дениса. Он улыбается другу широко и открыто, применяет весь актерский талант, чтобы тот ничего не заподозрил, всё также увлекает его разговорами на только им понятном языке и иногда даже смотрит фильмы, как прежде. Только чувства теперь не как прежде, не кололо раньше кончики пальцев от нестерпимого желания касаться, не ломало на части от потребности уткнуться носом между шеей и плечом и вдохнуть чистый, незамутненный одеколоном и порошком запах тела, не жило у него под ребрами это чудовище, питающееся его болью и любовью. Не жило… А теперь живет. Растет, множится, корнями и стеблями оплетает, душит, убивает, распускает цветы, что с каждым разом все больше, и они грозятся рано или поздно застрять в трахее, задушить его раньше, чем он умрет от нестерпимой боли в пропоротых лёгких. Марио мало ест — кусок в горло не лезет, трахею, исцарапанную нежными цветами и твёрдыми бутонами, жжет и саднит, но он молчит упрямо, плохо спит, встаёт каждое утро, выпивает лично отмеренную опытным путем дозу лекарств и выходит из номера иллюзией живого человека. Добивают всё сны — запретные, сладкие, бесконечно лживые, но вместе с тем невозможно искренние. Ему снится Денис, всегда один только Денис, который улыбается и мягко целует уголки его губ, который обнимает крепче и прижимает плотнее, который скользит горячими пальцами под футболку и скребет короткими ногтями спину, от чего Марио пробирает дрожь, который впивается в рот Фернандеса отчаянно, болезненно, чувственно, оставляет багровые следы по всему телу, прикусывает шею и кожу на рёбрах, цепляет зубами нижнюю губу и прокусывает, а потом нежно зализывает ранку, лаская языком. После таких снов Марио просыпается разбитым, не может сразу сообразить, где находится и что должен делать, но эти моменты слабости — только его, он позволяет себе их только утром, чтобы ни одна живая душа не увидела. Фернандес полагает, что его конспирация весьма неплоха, ведь даже Черышев, находящийся с другом пусть не двадцать четыре часа в сутки, как бывало прежде, но всё же довольно часто, не догадывается — Марио видит по его чистым бесхитростным глазам, в которых все эмоции как на ладони, стоит только захотеть понять, и даже несколько ослабляет контроль, позволяет себе касаться Дениса чуть больше и чуть откровеннее, прятаться от команды чуть меньше, принимать таблеток чуть меньше. Но только чуть. Он молится Богу по-прежнему каждую ночь, благодаря за то, что уже подарил, и прося не отнимать возможности добиться большего. Они уже обыграли Аравию, Египет и — ладно, Уругвай был неудачной страницей мундиаля для России — даже Испанию. Чертову Испанию! Их команда летает на тренировках по полю, будто у каждого крылья за спинами отрасли, будто на поле не девяносто минут и не сто двадцать, а всю гребаную жизнь провести могут. И Марио воодушевлен этим, подхвачен порывом общего эйфорического вдохновения настолько, что забывает о своей болезни. Совершенно напрасно. Ханахаки напоминает о себе неожиданно, во время матча с Хорватией. Фернандес измотан долгой игрой, попробуй в такую жару отбегать, никакая бразильская кровь не спасет, травмированный голеностоп отдает мерзкой ноющей болью, но он упрямо бежит в атаку к чужим воротам и даже забивает — на последних минутах овертайма, вырывая для своей страны возможность победить. Марио бежит, забыв об усталости, бежит, бросается в объятья команды, чувствуя, как прижимают к себе знакомые руки и в ухо тихо шепчут: — Mario, ya terminaste, muy bien, estoy orgulloso de ti**, — у него сердце заходится в приступе, сбивается с выстукиваемого быстрого ритма, а дыхание сбивается не от нагрузки, а от давления цветов внутри. Он споро выпутывается из кучи-малы, созданной товарищами, и отворачивается, отчаянно пытаясь подавить рвущиеся из горла хрипы, закрывая рот кулаком, и плетется в сторону скамьи запасных. Тот факт, что он — защитник, внезапно радует, потому что игра, не переживания, разумеется, для него окончена, теперь он только зритель, но Станислав Саламович вдруг ставит к мячу его. Марио тренеру не перечит, сглатывает напряженно застрявшие в горле лепестки, игнорирует пульсирующую лодыжку, смотрит украдкой на Дениса, в нем видя невероятной силы поддержку, ему адресованную уверенность, и выходит на позицию. Марио страшно. Марио ужасно, позорно страшно. Он боится подвести всех — друзей, сборную, страну. Но больше всего он боится разочарования, что непременно увидит в точно ставших холодными бесконечно прекрасных для него глазах Черышева, что не оправдает его ожиданий, не справится, не совершит еще одно чудо на поле. Вдох-выдох. Дыхание застревает в горле, лёгкие горят нестерпимым огнем, Марио занимается самосожжением давно и добровольно. Несколько шагов назад, еще. Марио хочет убежать отсюда навсегда, спрятаться на краю света и умереть там, задохнувшись в агонии собственных чувств. Разбег. Сердце где-то в груди замирает на мгновение, а потом бьётся с такой силой, что, кажется, будто взорвется спелой алой вишней, забрызгав краской крови черешневые цветы на лёгких. Удар. Он чувствует, как что-то обрывается внутри, когда мяч летит мимо ворот, как просыпается, несмотря на очередную порцию обезболивающих, адская боль, затапливающая организм, и возвращается к команде, глядя строго в землю и не слушая чьих-то увещеваний на английском, что всё наладится и это не конец света. Конец. Марио знает, Марио уверен в этом. Потому что Игорь, вопреки мнению команды — и особенно Артёма -, всё же не Бог, потому что грёбаные хорваты, как цепные адские псы, вцепились в горло российской сборной и не отпустят, пока не растерзают окончательно, потому что он кожей чувствует на себе прожигающий насквозь взгляд полузащитника, и он совершенно не готов выдерживать это… Фернандес исчезает сразу после матча, не дожидаясь, пока Денис поймает его, чтобы притянуть к себе, прижать лицом к плечу и успокоить, как он делал всякий раз. Он падает на пол, едва доползая до своего номера, спускается вниз по стене и заходится надрывным кашлем — такой сильный приступ случается впервые. Марио пачкает кровью светлый ковер и шкаф за своей спиной, дверь в ванную комнату, стены и раковину. Номер теперь выглядит совершенно сюрреалистично, гротескно, театрально, будто здесь снимали триллер и забыли убрать. Белые лепестки лежат неровной дорожкой, вместе с алыми каплями на полу выявляя его путь. Марио впервые задыхается по-настоящему, без единой возможности вдохнуть отчаянно скребет собственное горло короткими ногтями, оставляя яркие полосы, пытается дрожащими пальцами достать застрявшие бутоны, но только бьется об кафель ванны выброшенной на берег рыбой, бессильный в борьбе против собственного организма. — Марио?! — на краю ускользающего сознания, еще не охваченного багряным маревом, он слышит знакомый встревоженный голос и с трудом вспоминает, что в соседнем номере сегодня расположился капитан сборной. — Марио, что с тобой?! Игорь влетает в комнату через незакрытую дверь, сразу же натыкаясь взглядом на страшные пятна по всему коридору и ведущий к практически задохнувшемуся Фернандесу след нежно-розовых лепестков. — Марио, твою мать, — Акинфеев падает перед лежащим на холодном полу бразильцем, переворачивает его на живот и обхватывает поперек тела спорыми точными движениями, без суеты и опасной паники, чуть надавливает, помогая избавиться от засевшего в гортани цветка, но не применяя силу сверх меры — знает, что это опасно при ханахаки, ему достаточно информации для верных выводов. Фернандес слабо отталкивает от себя голкипера, сгибается пополам и вместе с кровью выплевывает полураспустившиеся нежные цветки черешни, к которым Игорь тут же тянет ладонь. — Н-не т-трогай, — с трудом выдавливает из себя защитник на неподдающемся ему русском, чтобы Акинфеев не заразился, но тот только отмахивается и подбирает побеги произрастающего внутри Марио растения. — Почему ты никому не говорил? — капитан выбрасывает в унитаз цветы и возвращается к нему, помогает сесть, умыться, перейти в спальню и удобно расположиться на постели. Он не спрашивает, как давно это продолжается, не спрашивает, в кого так влюбился товарищ по команде. Игорь хмурится недовольно, подавая стакан воды и, поддаваясь умоляющему взгляду, блистер обезболивающего. — Марио! — возмущается он, когда Фернандес выдавливает половину пачки на ладонь и проглатывает разом. — Ты понимаешь, что долго не проживешь так? — Sí, — забывшись, шепчет бразилец на родном языке, благо, это в переводе не нуждалось. — Понимаю. Игорь, por favor, не говори никому, я не… не могу… — защитник опять заходится кашлем, но на сей раз это лишь реакция израненных дыхательных путей, и подорвавшийся было за помощью Акинфеев возвращается на свое место на краю кровати. — Не хочу, чтобы кто-то знал. Debes guardar mi secreto, suplicar. — Что? — голкипер вновь наполняет стакан в руках Марио водой. — Ты должен сохранить… мою тайну, умоляю, — повторяет Фернандес, с трудом преодолев сопротивление воспаленного горла и вспомнив несколько слов на английском. — Скоро… Pronto debería ser más fácil… se trata del juego… из-за игры, — он бормочет что-то еще на испанском, а Игорь жалеет, что с ними сейчас нет Дениса… Хотя учитывая подозрения капитана — и Дзюбы -, может быть, это и к лучшему. Марио, вымотанный, засыпает через несколько минут, во сне иногда вздрагивая от кашля или боли, оставляя на Акинфееве главную проблему — как он должен хранить тайну бразильского защитника, если тот заляпал весь свой гребаный номер кровью…***
— Марио, это безответственно, — на базе армейцев сегодня удивительно тихо, в комнате капитана слышатся только приглушенные голоса откуда-то из коридора и шорох листвы за окном. Игорь смотрит на полузащитника хмуро, привычно серьезно, прожигая взглядом до основания. — Ты должен хотя бы попытаться. Что ты потеряешь, если признаешься ему? — Друга, — голос Фернандеса — тонкий ломкий шепот — на большее измученное непрекращающимся кашлем и бесконечно растущими нежными цветами горло не способно. Он катает в ладонях, отогреваясь, тёплый травяной чай. Акинфеев отысканным в интернете рецептам не доверял от слова совсем, но Артём уверил, что ему чудесный настой в своё время помог, потому было решено передать его следующему пострадавшему из Сборной. — Дени единственный… — им сложно общаться: Марио понимает всё, что говорит ему капитан, но не может толком ответить. — Единственный… я не могу сказать это правильно, Игорь. Имя голкипера у бразильца, несмотря на долгие упражнения, выходит по-прежнему с акцентом — это одновременно мило и забавно, смотреть, как Фернандес пытается выговорить сложные русские слова и неизменно смущается, если не получается верно. Акинфеев коротко улыбается по привычке, но быстро возвращается к своему выражению «меня-окружают-малые-дети-господи-помоги», которое чаще всего возникало в диалоге с Дзюбой. — А если не признаешься, умрешь, — справедливо замечает он, глядя в печальные, воспаленные от недосыпа глаза Марио, кашляющего в кулак и уже отточенным жестом сметающего лепестки в карман домашних штанов. — Марио, ты не можешь умереть, не попробовав. Ты понимаешь, что, если есть хоть один шанс выжить, ты должен им воспользоваться? — Но если… — одинокий цветок, хрупкий, нежно-розовый, ускользает из истончившихся пальцев Фернандеса и попадает в кружку тёмного травяного чая. Защитник смотрит на покачивающийся в жидкости черешневый побег, от которого расплываются неровные круги багрянца. — Если я расскажу, я умру в одиночестве. Ты думаешь, смерть от того, что ты превращаешься в куст, и без того недостаточно болезненна? — Ты в любом случае не умрешь в одиночестве, не говори чепухи, — Игорь хмурится беззлобно, между бровей, на лбу, в уголках глаз пролегают тяжелые складки морщин. — Позвони Денису после завтрашнего матча. Черешня — парень добрый и неглупый, он в любом случае плохого не сделает. Марио и рад бы воспротивиться настойчивым советам, отстоять собственную точку зрения и право на частную жизнь, но убитая обезболивающими и успокоительными нервная система, заходящееся в приступах аритмии сердце, израненные горло и трахея явственно говорят, что правда не на его стороне. Фернандес кивает осторожно и тихо желает Акинфееву спокойной ночи, уходя в свою комнату. Он малодушно желает не проснуться утром, чтобы избавиться от лишних мучений…***
Денис трансляцию матча ЦСКА-Локомотив смотрит не столько из спортивного интереса и желания оценить игру, сколько из-за того, чтобы вновь увидеть — хотя бы через экран телевизора — товарищей по сборной. На поле сегодня, друг против друга, ради разнообразия, братья Миранчуки со стороны «железнодорожников» и Акинфеев, Дзагоев, Фернандес со стороны «армейцев». На последнего посмотреть интереснее всего, потому что после отъезда Черышева из России, их живое общение практически сходит на «нет» — редкие СМС сообщения, которыми они обмениваются, не в счет, их совершенно не хватает полузащитнику, привыкшему к безраздельному вниманию его солнечного бразильского мальчика. Будто после жаркого Испанского лета оказаться вдруг в августовском Санкт-Петербурге, где вечные дожди смывают отпечатки жарких поцелуев хорошей погоды с асфальта и не хватает тепла теснящимся под крышами птицам. Денис, конечно, не склонен драматизировать и рефлексировать, но… без Марио всё ощущается не тем. Поэтому Черышев удобнее устраивается перед экраном, готовясь хотя бы изредка видеть за девяносто минут игры сосредоточенное лицо Фернандеса. До семидесятой минуты всё идет вполне мирно, можно даже сказать стандартно — армейцы фолят и получают желтые карточки, сменяют Дзагоева и Набабкина, но большего об игре Денис сказать не может — в этот раз он неожиданно на одной волне с комментатором и только и делает, что следить за Марио, который на семьдесят третьей минуте подпрыгивает, головой пытаясь сбить пошедший поверху мяч, и сталкивается на ходу с Эдером. Рядовым игровому моменту не даёт стать упавший на траву Фернандес, вцепившийся одной рукой в горло, а другой скребущего землю под собой. Денис подается к телевизору неосознанно, пытаясь увидеть больше, чем дают ему скупые камеры. Бледное лицо Марио, покрытое липким холодным потом, широко раскрытые глаза и рот, нервно вцепившиеся в глотку пальцы, надрывный влажный кашель и комья рубиновой крови на контрастно изумрудном газоне. К Фернандесу из ворот срывается Игорь, Миранчуки бросают свои позиции и бегут к товарищу по сборной, на ходу требуя у кого-то врача, хотя это уже не надо — медицинская бригада спешит к пострадавшему с кромки поля, пока комментаторы наперебой сходят с ума, пытаясь понять, что произошло, а вместе с ними и застывший в тысячах километрах Черышев. Они перебирают версию одна безумнее другой, предсказывая у защитника ЦСКА едва ли не рак в терминальной стадии, и Денис порывается было отключить звук вовсе, чтобы не каркали, не нагнетали, не нервировали, хотя, кажется, сильнее некуда, но тогда он не узнает правды, и приходится смириться с длинными языками комментаторов. Он смотрит с замиранием сердца, как Марио, скорчившегося, сложившегося едва не пополам, погружают на носилки, а тот всё ещё не может успокоиться, не может остановить кашля столь громкого, что, кажется, слышно даже в Испании. Черышев в приближенной съемке видит белое-белое лицо с истончившейся кожей на заострившихся чертах, выпачканные кровью тонкие губы, всегда растянутые в улыбке, а сейчас искривленные в мучительной гримасе, зажмуренные глаза и… цветок, срывающийся с языка и приземляющийся на носилки около скрытого формой плеча. Почти распустившийся, нежно-розовый, налившийся силой — и Денис вздрагивает у своего экрана, поняв на доли секунды быстрее эфира, взорвавшегося гробовым молчанием. Ханахаки. Гребаная цветочная болезнь. Он сжимает в кулак дрожащую ладонь, бьет об пол несколько раз, проклиная собственное бессилие. Он не знает, что ему сделать, как помочь, как спасти… Черешня, конечно, черешня, он не мог не узнать аккуратного соцветия с тонкими золотистыми пестиками — девочки в школе как-то дарили ему лепестки, твердили о безмерной любви, а потом увлекались следующим, и черешневые цветки увядали, не успев расцвести. Но Марио… Марио… Сердце Дениса пропускает удары, когда он думает, что приходилось терпеть Фернандесу ради игр, сколько он уже живет безмолвно с этой болью, с огромным живым монстром внутри себя. Денис вспоминает его яркую солнечную улыбку, искрящиеся жизнью тёплые глаза, мягкие кудри, в которые невероятно приятно зарываться ладонью, чтобы ободрить, поддержать, сказать, что он рядом и всё обойдется. Но он сейчас не рядом, и это страшнее всего. Черышев набирает номер Марио судорожно, быстро, едва успевая за мыслью нажимать на сенсорные клавиши. Сам бразилец ответить сейчас явно не в состоянии, но может быть, его вещи возьмут, догадаются… Он понимает, что это похоже на бред, но надеяться ему больше не на что. После пятого звонка, прерванного системой из-за превышенного времени ожидания, Денису приходится отступить — ему неизвестно даже, в какую больницу могут повести сейчас защитника, а единственные его связи с ним сейчас доигрывают свои полчаса напряженного матча. Черышев не помнит, когда забили гол, как отбивались от атак армейцы и как получил красный билет на скамью Квирквелия, осознает только, что, едва раздается свисток, начинает названивать снова — теперь уже Игорю. Тот отвечает с нескрываемым напряжением на третий раз, говорит сухо, что уже летит в больницу к Марио, и что он всё знает — про ханахаки, про то, что Фернандес в Черышева влюблен по-женски до беспамятства, до гребаных цветов под ребрами, что упрямый бразилец ничего не говорил никогда, что сам Денис сейчас с ума сходит и просит потерпеть еще немного. Полузащитник в прямом эфире слышит, как заводит машину и мчит по дорогам, вероятно, прямо в грязной форме, грязный, уставший и взъерошенный, взведенный после матча, орет на кого-то — что-то совсем сюрреалистичное, их вечно спокойный капитан и орет -, заглушает двигатель и хлопает дверьми, разбирается с кем-то. — Да пустите! Нет, не родственник! У него нет в России родни! — настойчиво и весьма громко убеждает кого-то, из персонала, очевидно, Игорь, пока Черышев, прижав к уху смартфон, меряет шагами свое жилище, сейчас кажущееся тюрьмой. — Послушайте, у Марио цветочная болезнь, а у меня на связи девушка, в которую он влюблен. Дайте мне пройти уже или отнесите ему телефон! Денис даже не обращает внимания на то, что его сейчас девушкой назвали, скажи правду — проблем не оберешься. Черышев трет пальцами зажмуренные глаза, собираясь с мыслями, пока в трубке что-то шуршит и голос Игоря тихо говорит: — Говори, Денис, я тут один, сейчас положу трубку Марио, — вдох-выдох, вдох-выдох. Денис заставляет себя успокоиться, потому что Фернандесу сейчас едва ли поможет его паника. — Mario, — голос один черт предательски дрожит и срывается. — Mario, ¿puedes oírme? Mario, te amo, por favor, te lo ruego… Eres un tonto, Dios, Maria, un idiota, no te atrevas a morir! *** Черышев в трубке слышит болезненное дыхание, но оно ровное, и Марио… кажется, просто без сознания. Денис надеется, что этого хватит до тех пор, пока он, хватая ключи, паспорта, деньги, срывается в аэропорт. Идиоты, они оба такие слепые идиоты, Боже… Боже, просто дай ему жить…Пожалуйста, не сгорай… Ведь кто-то же должен гореть… За углом начинается Рай Нужно только чуть-чуть потерпеть Шагни обратно за край… Тебе рано еще сгорать… За углом начинается Рай Нужно только чуть-чуть Подождать…