***
Он был здесь очень давно последний раз и сделал бы все, чтобы отсрочить возвращение в это место на более поздний срок, но он был вынужден, откинув в сторону страхи и глупые предубеждения, что, возможно, когда-нибудь составит компанию местным психам, прийти в лечебницу и увидеть все своими собственными глазами. Тишина всегда была подозрительна. Ей нельзя доверять, Брюсу это не удавалось. В тишине, как и во тьме, таятся опасности. Тишина означает отсутствие жизни, тишина означает, что ничего не происходит, тишина означает, что что-то идет не так. Осознавая возможность самого плохого, Бэтмен решил наведаться в Аркхэм. С виду могло показаться, что все нормально, что все осталось таким, каким было совсем недавно, что все под контролем и волноваться не о чем, но только фальшивые улыбки и подчеркнуто вежливые слова выдавали в начальстве особого рода махинатора. Однако никаких доказательств у Бэтмена не было, кроме того, и не доверять особых причин не нашлось, но что-то во взглядах людей, работающих здесь, настораживало его. Что-то притаилось в углах Аркхэма, спрятавшись в тенях, что-то, что скрывали все, кто работал здесь и имел хоть какое-то отношение к этому. И они скрывали это нечто от глаз посторонних, но только что это было? Брюс пока не понимал. Он внимательно следил за людьми, оценивал их поведение и слова, следил за мимикой, он не владел в совершенстве способностью распознавать ложь, но за время работы научился понимать людей. И этот начальник с незапоминающимся именем кривил губы с таким усердием, словно считал, что улыбкой во все зубы сможет загасить бдительность Бэтмена и убедить его в правдивости своих слов. Но никакая улыбка не могла ввести его в заблуждение, за исключением одной, о которой он часто вспоминал последнее время, особенно тогда, когда думал проверить Аркхэм. — Вы можете заходить в любое время, поверьте, вам не о чем беспокоиться, — произнес начальник, провожая Бэтмена до двери. А вот эта конструкция предложения уже звучала неубедительно. Брюс подозрительно сощурился, задумался и остановился, стараясь задержаться еще немного и удостовериться, что не упустил ничего важного из виду. Но опять ничего не заметил. Однако что-то не давало ему покоя. Этот елейный тип вызывал подозрения, обстановка в Аркхэме казалась задушенной, словно что-то где-то тихо чахнет, медленно погибая под оглушающий грохот той самой тишины, занимающей собою все пространство. Но Бэтмен ничего не обнаружил. Но вдруг вспомнил, что еще стоит сделать, чтобы убедиться, что все на самом деле под контролем. — Я хочу проверить одного пациента, — произнес он, обратившись к начальнику, выражение лица которого практически не изменилось на услышанном. — Какого же? — спросил он сдержанно. — Джокера. Как только Брюс произнес имя, ему показалось, что глаза этого мужчины расширились, что говорило, как минимум, об удивлении, но что его могло изумить в этом простом вопросе, пока оставалось тайной. Брюс предполагал, что мужчина начнет отговаривать его от этой идеи, попытается убедить в правдивости своих слов и в том, что проверка не нужна, станет предлагать по-другому решить этот вопрос, или, в конце концов, просто скажет, что сейчас к пациенту нельзя, однако вопреки всем предположениям мужчина согласился. Сразу. Без каких-либо отговорок. На мгновение Бэтмен подумал, что ошибался, что все действительно нормально, а он просто слишком мнительный, но все же последовал за начальником лечебницы, готовясь к встрече со своим врагом. И ведь все могло быть действительно нормально, все могло сложиться совершенно по-иному, но случилось все именно так, как хотелось меньше всего всем. Брюс никогда бы не подумал, что его может задеть за живое увиденное, ведь ни единожды он сталкивался с подобным, однако этот раз в действительности впечатлил его. Когда они шли по коридору, мысли Бэтмена представляли собой клубок, смотанный из догадок, но в большинстве своем он не думал, а лишь оценивал окружение и запоминал его. Только когда Бэтмен услышал сигнал тревоги и голос, сообщающий о том, что Джокер сбежал и его нужно немедленно остановить, пока он еще здесь, замер и просто наблюдал за действием, внезапно развернувшимся прямо перед ним спустя несколько мгновений. Когда Бэтмен увидел, как Джокер ворвался в фойе напротив поста охраны отделения для буйно-помешанных, он вдруг на секунды потерял способность мыслить. Он мог лишь смотреть. Бэтмену не обязательно было вмешиваться, ведь охранники уже нагнали Джокера и, повалив его на пол, пытались заковать в наручники. От Бэтмена ничего не требовалось, и Брюс смотрел на происходящее лишь затем, чтобы убедиться, что Джокера благополучно остановят. А потом он заметил то, что зримо повлияло на него. Сначала Брюс увидел испуганное лицо начальника лечебницы, даже практически панику в его глазах, увидел, как тот растерянно смотрел на толпу охранников, удерживающих Джокера. А потом Брюс обратил внимание на самого Джокера и был искренне удивлен. Он заметил, что лицо Джокера скрыто какой-то маской, похожей на намордник, и одно только это показалось ему чем-то ненормальным, а еще спустя секунды он обратил внимание на то, как Джокер сопротивлялся. Бывало и раньше Брюс подмечал, что Джокер в такие моменты напоминает собой зверя, но сейчас эта характеристика подходила как нельзя лучше. Потому что еще ни разу на памяти Брюса Джокер не сопротивлялся так яро, потому что еще никогда Бэтмен не слышал, чтобы Джокер настолько нечеловечески взвизгнул, когда его придавили к полу. Никогда раньше ему не казалось, что Джокеру больно в такие мгновения, и больно настолько, что он даже сдержать себя не может, но, возможно, это была вовсе не боль? Слушая возгласы Джокера, видя, как он брыкается, вертит головой так сильно, что маска на его лице со звоном бьется о кафель, Бэтмен не двигался. Он пока не понимал, должен ли вмешиваться. Охранникам не удавалось усмирить Джокера, тот извивался, как змея, тяжело пыхтел и не останавливался вообще ни на мгновение. Он находился в состоянии паники, точно не осознавая своих действий. Брюс так решил, потому что об этом говорило все, особенно тот факт, что Джокер вообще решил пройти пост охраны в лоб. Он напоминал собой животное, которое, находясь в ужасе, ищет выход, но не может найти, слепо бросается на стекло и бьется об него до тех пор, пока не пробивает, получая свободу и многочисленные раны. И Джокер также не понимал, где он, куда должен бежать и что делать. Он был словно оглушен и действовал исключительно по принципу примитивных реакций. Охранникам не удавалось обездвижить Джокера, запястья его ловко выскальзывали из их рук, но сам он подняться не мог: его старательно придавливали к полу. Мужчины утомились, начали ругаться под пыхтения Джокера, превращающиеся во вскрикивания, который не растерял напора, но при этом потерял все, что делало его человеком. Смотреть на это Бэтмен больше не смог. — Отойдите, — приказал он, подойдя к охранникам, которые сразу отступили. Джокер тут же, как высвободил свои руки, вцепился пальцами в маску и стал яростно мотать головой из стороны в сторону, ударяясь ею о пол, потерся покрытой металлом щекой о кафель, создавая звонкий металлический скрип. Бэтмен схватил его за руки, чтобы тот не вгрызался ногтями в свой намордник, и попытался остановить его, но Джокер продолжал извиваться. Он зажмурился и, издавая неразборчивые звуки, старательно вырывался, толкая Бэтмена ногами, из-за чего тому пришлось продвинуться вперед и придавить его. Джокер совсем на него не реагировал, и Бэтмен не знал, что нужно сделать или сказать, чтобы привлечь внимание на себя; Джокер дергал головой и даже не пытался взглянуть на того, кто его удерживал. Нужно было обязательно прекратить попытки Джокера разбить себе лицо, и Бэтмен сумел взять его за маску в области подбородка, сдавил пальцы, прилагая заметное усилие, и смог остановить Джокера. И как только перестал двигаться, он распахнул сомкнутые веки и вперился в глаза напротив. Брюс замер, вглядываясь в глаза Джокера, зрачки в которых были размером с кончик грифеля наточенного карандаша, радужка сверкала неестественным ярко-зеленым цветом, а по белкам рассыпались красные ниточки капилляров. Его глаза действительно выглядели как у сумасшедшего прямо сейчас и словно гипнотизировали, стоило всматриваться в них чуть дольше, чем позволено. Брюсу было сложно отвести взгляд. Но вскоре он обратил внимание на то, какими мокрыми были эти глаза и как по виску скатилась последняя прозрачная капля. Джокер не моргал и смотрел на Бэтмена так внимательно, что становилось не по себе. Бэтмен слышал, как судорожно дышит Джокер, а маска только усиливала звук его дыхания. Джокер делал настолько частые вздохи, что можно было быть уверенным, что он вправду задыхается. А Джокер и был готов потерять сознание от недостатка кислорода. У него горели легкие и горло, темнело перед глазами, и он практически совсем не понимал, где находится, но знал точно, что на него смотрит Бэтмен. Бэтмен был тем, на что он ориентировался. Одинокая свеча в темном лесу. Крошечный огонек, к которому он стремился и который помог ему прийти в себя. Как только Джокер раскрыл глаза и увидел Бэтмена, он словно вынырнул из вязкого болота паники, но на смену ей пришла адская усталость. Его сердце билось, будто в спазмах, каждым ударом причиняя боль, а кровь неслась по венам с такой скоростью, что от трения плавилась вместе с сосудами. Последнее, что помогало Джокеру двигаться, иссякло, и он обмяк, больше не имея сил сопротивляться. Бэтмен заметил, как напряжение отпускает Джокера и он расслабляется, но не отводил взгляда, продолжая всматриваться в его лицо, словно правда что-то видел. Когда Бэтмен отпустил его подбородок, то Джокер не смог держать голову самостоятельно и уронил ее, как кукла, продолжая часто дышать. Бэтмен только спустя мгновения собрался с мыслями и задался вопросом, что это вообще такое и для чего оно нужно. Бэтмен посмотрел на начальника лечебницы, который наблюдал за действием достаточно отрешенно, но с крапинками раздражения во взгляде. Брюс хотел задать ему вопрос касательно странного намордника, но пока уделял больше внимания Джокеру, состояние которого шокировало. Окружившие их люди что-то говорили, что-то собирались делать, кто-то уже ушел, а кто-то остался наблюдать, но это не волновало Бэтмена и тем более Джокера. Последний не проявлял интереса к окружению, лишь глаза его смотрели так пронзительно и бесчувственно, будто были сделаны из стекла. Руки Джокера, показавшиеся на вид слишком костлявыми, поднялись к лицу и медленно ощупали маску, царапнув ее ногтями. Бэтмен, решив поторопиться, перехватил запястья Джокера и надел на них наручники. Джокер вновь не стал сопротивляться, его руки были безвольны и слабы; он позволил надеть наручники, все еще тяжело пыхтел, не имея возможности вдоволь надышаться из-за намордника. Бэтмен смотрел на это хмуро. Ему это не нравилось. Как только он закончил застегивать наручники, то сразу принялся поднимать Джокера, но тот двигался, как неодушевленный предмет, и не сразу последовал за твердой рукой Бэтмена. Но когда он все же оказался на ногах, то стоял достаточно устойчиво, только голова его поникла, чуть ли подбородком не доставая до груди. — Его нужно немедленно вернуть в камеру, — произнес начальник и отошел в сторону, как подумал Брюс, для того, чтобы выйти из поля зрения Джокера. Бэтмен промолчал и принялся внимательнее разглядывать бессмысленное устройство на лице Джокера. А тот глядел на него исподлобья и почти буквально говорил с ним, но только не при помощи слов — он говорил глазами. Его глаза могли сказать многое. Сейчас эти злые и уставшие глаза просили отпустить его, но при этом не настаивали. Это действительно было так, Брюс не сомневался в этом. Бэтмен, взявшись за ремешок на затылке Джокера, чуть развернул его к себе и увидел светящуюся панель кодового замка. — Что это? — спросил он у начальника лечебницы, который теперь выглядел нервным и торопился уйти. — Вас это не касается. Верните его в камеру или доверьте это нам, — ответил он, махнув рукой оставшейся паре охранников. Те, последовав приказу, двинулись к Джокеру, на что тот дернулся, отстраняясь от них, и прижался к Бэтмену. — Я сам, — сказал Бэтмен, сжав плечо Джокера, в ответ на что последний слегка расслабился. Начальник, продолжая избегать прямого взгляда Джокера, лишь махнул руками, выражая согласие, и поспешил уйти. Брюс проследил за выражением глаз Джокера и увидел, что тот не пытался следить за мужчиной совсем, в его взгляде виднелось по большей части уныние, что тронуло Брюса за живое. Он повел Джокера в его камеру, и тот послушно двинулся за ним, охранники также последовали за ними. Все это время Джокер восстанавливал дыхание и теперь дышал тише и значительно медленнее, а его глаза перестали выглядеть до такой степени неживыми, и сейчас они были внимательными, чуть прищуренными и смотрели на все с опаской. Бэтмен завел Джокера в камеру под пристальные взгляды охранников, качнул им головой, намекая, что все под контролем. — Мы должны будем провести вас до выхода, — сказал один из них. — Мне нужно немного времени, — произнес Бэтмен и, не собираясь ждать разрешения, вошел с Джокером в камеру. Возможно, мужчинам было все равно, раз они без скандалов отошли от камеры. Брюс их больше не видел. Он вернул внимание Джокеру, который, продолжая стоять рядом с ним, косил на него глаза и в целом выглядел перенапряженным. Бэтмен еще раз осмотрел намордник, обвел взглядом его грани, ремень, замок на затылке, а потом посмотрел в глаза Джокеру. Тот молчал. Молчал и смотрел. Брюс испытывал незнакомое доселе чувство, продолжая всматриваться в черные зрачки, размер которых теперь стал нормальным. Движения Джокера были скованными и не такими уверенными, как часто это бывало раньше. Он больше не напоминал собой пучок энергии, как все прошлые годы с момента их знакомства, он был инертным, зажатым, словно остерегался сделать лишнее движение. Но что заставляло его так себя вести? Джокер смотрел только в глаза Бэтмену, когда тот провел пальцами по его щеке, сделав вид, что изучает что-то совсем другое. Потом, поймав его ответный взгляд, Джокер увидел сочувствие. Он склонил голову и сощурился. Это была улыбка. Бэтмен сразу узнал ее. Уголки его губ совсем чуть-чуть дернулись, откликаясь на знакомый жест. Джокер повернулся к Бэтмену, чуть было не потянул к нему руки, но одернул себя, держал голову прямо — это было просто, он словно позабыл о недавней усталости и вглядывался в глаза напротив. Ему нравились глаза Бэтмена, этот взгляд, еще ни разу тот не смотрел на него так. Джокер хотел это запомнить. — Зачем они надели это? — тихо спросил Бэтмен, не рассчитывая на ответ. Он смотрел на это и не понимал: зачем, для чего? Глаза у Джокера были прищурены, он все так же ему улыбался. Брюс вспомнил, что хотел выяснить все у начальника лечебницы, ему нужно было идти, он уже слышал, как возмущаются охранники за дверью, слышал их шаги, но не мог просто развернуться и бросить страдающего человека, пусть и врага. Джокер понимал, что этот момент надолго не задержится и потому сохранял в памяти каждый взгляд, каждый вздох и каждое слово. Бэтмен стал тем, кто помог ему откинуть полог отчаянья и взглянуть на то, что пряталось за ним. Это была свобода. Глядя на Бэтмена, он чувствовал себя свободным и был удивлен этому не меньше, чем если бы спрыгнул без парашюта с высоты нескольких тысяч километров и остался бы жив. Его руки, все еще закованные в наручники, поднялись к лицу Бэтмена и едва коснулись оголенного подбородка. Маска Бэтмена скрывала все лицо, кроме рта, а маска Джокера закрывала только рот. Бэтмен сейчас мог говорить, но по большей части молчал, а Джокер сейчас не мог говорить, но больше всего этого хотел. Бэтмен тоже это видел. И чувствовал. Внезапное понимание пришло к нему, сопереживание, какое он испытывал лишь где-то в глубине отрицаемых фантазий. Он понял, что должен был делать. Джокер все еще улыбался ему. Брюс видел эту улыбку. Вот она. — Я вернусь, — почти шепнул Бэтмен.Часть 1
14 августа 2018 г. в 19:23
Он прислушивался к собственным ощущениям и пытался понять, что его задевает сильнее, что мучает больше: растоптанное чувство собственного достоинства, или металл, что больно врезался в кожу. Это было не то же самое, как какие-нибудь наручники, какими бы функциональными они ни были, в этот раз все было намного хуже. Чувства обострились, он каждой клеточкой кожи, которая соприкасалась с металлом, чувствовал до такой степени сильно, что практически ни на что другое не мог обращать внимание. Его плечи, руки сдерживала смирительная рубашка, и он не мог дотянутся пальцами до своего лица, потрогать, изучить и содрать к чертям то, что этот ублюдок называл намордником. Это был всего лишь тест, проверка. И никого лучше в качестве подопытного они не нашли. Правда, у них уже были наработки — Крок с этим помог, но настало время провести более точный эксперимент. Взгляд пал на него. Как же это было предсказуемо. Однако Джокер тогда даже представлять себе не собирался, насколько тяжело будет справиться со своими ощущениями.
Поначалу это было даже забавно. Он бы рассмеялся, если бы не этот чертов намордник, который сдавливал пол-лица так сильно, что сводило челюсти. Но смех и иронию очень быстро сменили иные чувства. Если раньше Джокер думал только о своих планах на будущие убийственные мероприятия, о сопернике Бэтмене и совсем немного — о естественных потребностях, то сейчас его разум занимали только два вопроса: как снять намордник и как долго он вообще сможет вытерпеть его на своем лице. Больше ничего не волновало. Лишь намордник овладевал его мыслями, находился в первых рядах самых актуальных проблем. А после него шла жестокая месть. Но до нее еще очень далеко.
Джокер чувствовал только намордник: его неприятную текстуру, металлический запах. Он вспоминал скрежет механизмов, скрип кожи в тот момент, когда намордник только натягивали на голову. Он прислушивался к звукам собственного дыхания: воздух, скользя сквозь прорези в маске, нужные для того, чтобы он не задохнулся, со свистом двигался туда и обратно. Неизменно. Каждый вдох и каждый выдох. И это доводило до исступления. Он не хотел слышать. Он не хотел чувствовать. Он хотел об этом сказать, но в наморднике говорить было невозможно. Да, он мог промычать то, что ему нужно, но его состояние и без того было слишком унизительным. Джокер желал перетерпеть, он не собирался мычать или скулить, прося снять это приспособление для изощренных пыток. А это и являлось чем-то сравнимым с пыткой. Джокер хотел говорить, как и раньше, но не мог сказать ни одного слова.
Тяжелый намордник постоянно тянул его голову вниз, из-за чего ему приходилось напрягать шею и держать голову, упрямо сопротивляясь силе тяжести. Но в большей степени он не обращал на это внимание, ровно до того момента, как наступала ночь, и он ложился подремать хотя бы несколько часов и чувствовал, как сильно сводит мышцы от усталости особенно наутро, как защемленный нерв гудит по нескольку дней подряд.
Но даже все это вместе взятое было не так жутко. Самое страшное заключалось в том, что как бы он ни старался и что бы ни делал, у него ни разу не получилось снять намордник. Ни единого раза. Он ходил в нем уже третью неделю и ни разу не снимал самостоятельно. Намордник снимали только для того, чтобы накормить его, а кормили один раз в два дня. С водой же дела обстояли куда сложнее для сотрудников лечебницы, которым поручили это сложное задание: воду приходилось давать чаще, иначе началось бы обезвоживание, а за этим последовали бы другие осложнения, совсем не нужные начальству, вплоть до самой смерти. А убивать Джокера пока никто не собирался. И только в эти кратчайшие моменты Джокер мог ощутить свободу, и он пытался продлить ее как можно дольше.
У санитаров первое время руки совсем не дрожали, они действовали уверенно, скоординировано, держали Джокера крепко, обычно приковывая его к кровати ремнями, лишая любой возможности вырваться. Проводили эту процедуру максимально быстро и без задержек.
Джокер всякий раз, когда ремни ослабевали и металл переставал врезаться в кожу, чувствовал, будто пьянеет от свободы, но всегда старался не демонстрировать этого, не желая казаться в глазах врагов еще более уязвленным. Но они и так все видели. Джокер замечал их глумливые ухмылки, когда они, снимая намордник, шутили над ним и изобретательно издевались. А это было очень просто. Роль Джокеру отвели далекую от его стандартных представлений, что с каждым новым днем, каждой ночью и прожитой секундой все явственнее ощущалось. Он чувствовал запрет, и ему запрещали не только говорить, а просто разжимать челюсти. Намордник всегда давил сильно, даже слегка приоткрыть рот было нельзя, ему оставалось только стирать зубы друг о друга, напрягать желваки до боли и тяжко вздыхать, пытаясь смирить подступающую панику.
Санитары, медсестры и врачи контактировали с ним редко. Первые представители медперсонала — в тех случаях, когда нужно было взять анализы или провести неприятную и опасную процедуру по снятию намордника, которая с каждым новым днем усложнялась за счет того, что Джокер все меньше мог контролировать себя и был готов напасть на кого угодно в любой удобный момент; вторые общались с Джокером посредством тестов, цель которых до сих пор для него оставалась таинственной и странной. Единственное, о чем догадывался Джокер — это, возможно, был метод лечения или вариант выявления симптомов посредством психологического давления. Да только смысла в этом было столько же много, сколько в седлании муравья.
Время двигалось медленно. Каждая эмоция, спровоцированная сотрудниками лечебницы, их действиями, множеством других явлений (и не только физических) наслаивалась одна на другую, они уплотнялись, становясь все толще и ощутимее. Джокер совершенно точно считал секунды до того момента, как намордник снова будут снимать, как сначала прозвучат тихие шаги в коридоре, откроется и закроется дверь, послышатся скрип кожи и заветный щелчок, после которого он сможет глубоко вздохнуть ртом и укусить незадачливого санитара, оказавшегося слишком близко. Им удавалось его сдерживать, они никогда не пытались снимать намордник, не убедившись, что тот полностью обездвижен и не нанесет никому вреда. Джокер пытался вырваться поначалу только тогда, когда с него снимали маску, потому что понимал, что снять ее без посторонней помощи не сможет, но столкнувшись с такой проблемой, как смирительная рубашка, он понял, что вырываться нужно, когда его руки свободны, и, как только у него появится возможность, сразу нападать. Это был самый оптимальный вариант в подобных условиях. На большее он и не рассчитывал.
Действовать нужно было быстро, быстрее, чем можно, быстрее, чем он мог; действовать, практически не думая, на одних инстинктах и реакциях. Он улучил мгновение, когда его еще не сковали сухой, будто накрахмаленной тканью рубашки, и смог атаковать. Но попытка оказалась провальной. Джокера подвели его же мышцы, которые совсем недавно были гибкими и сильными, а сейчас ослабли так, что возглас удивления сам вырвался из груди, когда охранники смогли его усмирить почти сразу, как только он решил взбунтоваться. Почувствовав, что не сможет вырваться, не растратив при этом всю энергию, Джокер решил закончить эту попытку так, посчитав, то сможет повторить в следующий раз.
Джокер набрался терпения и напряженно ждал следующего раза. Он сидел в камере и представлял себе новую попытку, обдумывая действия, пытаясь подобрать самый рабочий вариант. Его мышцы затекли, скованные напряжением, каждый мускул непрерывно сокращался, он будто хотел бежать, бежать, не останавливаясь, как гончая. Но он лишь ждал лучшего момента.
Он впервые тряхнул головой в нервной и бессмысленной попытке стряхнуть намордник, но тот остался на месте. Помотал головой, потом — еще раз. Шумно выдохнул, опять услышав громкий свист воздуха, с которым тот проходит сквозь прорези. А потом вновь повторно тряхнул головой с еще более выраженной раздражённостью. Но намордник, словно паразит, вцепился в его лицо и, сдавливая в омерзительных объятьях, не отпускал. Джокер почувствовал дрожь во всем теле, начало пощипывать кожу под маской, отчего он сдержанно дернулся и зажмурил глаза, попытавшись вернуть мысли к следующей попытке побега. Намордник тянул его голову вниз, но Джокер, невзирая на усталость и напряжение, ноющее в области шеи, не сгибался, оставаясь таким же сосредоточенным. Больше он не желал пытаться стряхнуть намордник, — это было бессмысленно, тяжело и, к тому же, глупо. Однако все чаще он порывался покачать головой не только от злости, снедающей его изнутри, но и от охватившего сумасшествия, но он еще мог это контролировать. Пока мог.
Джокер не собирался сдаваться даже на четвертую попытку, которая, к тому же, могла кончиться удачно, если бы охранники не остановили его тогда, когда он, обезвредив врача и перепугав медсестру, которая позже написала бумагу с просьбой об увольнении, попытался сбежать. Все кончилось так же быстро, как и начиналось. Врач погиб, Джокер испортил оборудование. Бился в хватке охранников так дико, что смог сломать одному из них нос. В ответ на это ему вкололи успокаивающее, которое в стандартном порядке превышало норму раз в пять. А после этого инцидента его ожидало наказание, и, услышав его, Джокер был готов по-звериному рычать, потому что ему сообщили, что намордник больше не будут снимать, а все необходимые вещества для поддержания его никчемной жизни он будет получать через капельницу. Эта новость сожгла сознание Джокера так же, как когда-то сожгла сетчатку глаза включенная на максимум лампа, стоящая на столе того ублюдка, который все это и устроил. Джокер даже имени его не знал. Ему не было интересно, однако увидеть его хоть раз Джокер был бы не против. Он хотел видеть его глаза, запомнить их, чтобы потом, вглядываясь в них, смотреть, как тот издыхает у него на руках. Но личных встреч тот никогда не устраивал. Очевидно, по той причине, что опасался мести со стороны Джокера, однако это была преодолимая проблема, за исключением одной — той самой, которая мучала Джокера каждое мгновение. Намордник. Заключение. Отсутствие возможности сбежать. Джокер очень старался не потерять рассудок в закипающем безумии, но все глубже уходил сознанием в себя и не мог сконцентрироваться ни на чем больше, кроме одного-единственного раздражителя.
Один день. Второй день. Третий день. Четвертый день. Пошел пятый день. Одно и тоже. Одно и тоже. Одно и тоже. Казалось, этому не будет конца, и действительно не было. Его сознание будто расплывалось, он не замечал разницы между днем и ночью, между бодрствованием и сном, все склеилось в какой-то липкий тошнотворный ком из ярости, ужаса и боли. Эта боль была не физическая, хоть порой ему чудилось, будто маска реально обжигала его, словно она — раскаленный кусок металла и клеймила его каждые сутки безысходностью. Эта была другая боль — мнимая, а оттого гораздо более опасная. У нее нет источника. Она живет внутри, в голове, и, как трупные черви, пожирающие гниющую плоть, разъедает его рассудок, оставляя после себя ядовитые отходы в форме психоза. Он не мог ему противостоять, он не мог ничего, он мог лишь яростно дергать головой, пытаясь не столько скинуть намордник, сколько вытряхнуть из головы мысли о собственном заключении. Он находился в плену этой маски, которая была нема и безжалостна, держала его крепко и даже на миллиметр не сдвинулась, когда он со всей силы, что еще таилась в его затекших мышцах, ударил ею об стену. Металл пронзительно зазвенел, а от вибрации заболели все зубы и челюсти. Но он снова повторил удар и снова повторил, и продолжал бы так до тех пор, пока его не остановили.
Иногда он успокаивался. Иногда ему становилось все равно, что происходит. Иногда он просто лежал, редко дергаясь в нервных судорогах и снова замирая. Иногда он чувствовал, что его глаза словно в огне, но он не осознавал, что это было. Иногда он просто ждал. Но куда чаще он действовал, а все, что он мог делать, — это бороться. Бороться с собственным сознанием, расколовшимся на несколько частей, пытаться собрать все обратно и не запутаться самому.
Он не смыкал глаза несколько дней подряд, он не мог уснуть, он не хотел засыпать, он только думал и сопротивлялся. У него точно не было галлюцинаций, но порой ему правда казалось, что намордник — это нечто живое, что стиснуло его челюсти, врезаясь краями в скулы, обхватило ремнями его голову, как парой странных конечностей, и прильнуло вплотную в имитации вечной любви. Которая никогда не кончится, которая будет с ним всегда. Ему не хотелось принимать это, он и не мог принять это, но сделать больше, чем уже делал, не мог. По крайней мере, он приходил к такому выводу в самый жуткий момент, когда чувствовал, что больше просто не может терпеть, что растерял последние силы. А ему в самом деле не хватало энергии.
С каждым днем ему становилось все тяжелее вставать, поднимать голову, ощущая гнетущую его сознание тяжесть. Этот намордник вытянул из него все силы, а как только забрал все под остаток, принялся забирать волю. Но воли в нем оказалось больше, чем можно себе представить, возможно, она даже накапливалась, а не иссякала, в отличие от силы, которая, в большей степени по физиологическим причинам, подводила Джокера. Воля к освобождению — это, быть может, было сейчас единственное, на что он мог с уверенностью рассчитывать. Но Джокеру при всем при том было сложно сконцентрироваться, скоординировать свои действия, все просчитать, чтобы быть готовым к любым исходам. Ему было сложно думать, голова болела, и мысли зачастую казались бессвязными, но он все равно стремился к единственному нужному исходу — освобождению. Он все еще рассчитывал сбежать и был настроен на это серьезнее, чем когда-либо. А сбежать он мог только тогда, когда дверь будет открыта, когда медсестра, потеряв на мгновение бдительность, отвлечется, и он сможет напасть на нее. Ему нужно было только дождаться того момента, а ожидание еще никогда в жизни не было настолько изнурительным. Он почти ничего не осознавал и ни о чем не думал, его тактильные ощущения были направлены исключительно на намордник, а мысли зациклились на моменте, когда он бежит по коридору. Дальше ни фантазиями, ни чувствами он уйти не мог.
Джокер не помнил, что происходило ночью, не помнил, как проснулся и спал ли вообще, не понимал по ощущениям, хотел ли есть, или до этого проглотил нож, который давно распорол ему желудок; не собирался вспоминать, как планировал вырываться, он слушал только собственное дыхание, пожевывал щеки изнутри, смаргивая пелену переутомления, и ждал.
Сегодня должна была прийти медсестра — может, и не одна — и поставить ему капельницу. Сегодня он планировал сбежать — и удачно. Но он не испытывал никакой уверенности, что у него получится, он даже не сильно задумывался над этим, он просто собирался попробовать.
Момент медленно подкрадывался ближе. У него от нетерпения загудела кожа под намордником, сбилось дыхание, яростно заколотилось сердце. Он напрягся, мышцы его словно стянулись в узлы, собирая остатки былой мощи, и слабо подрагивали. Он услышал, как звякнул замок от входной двери, повернул голову, сразу увидев девушку, которая, стараясь не смотреть ему в глаза, тихо поздоровалась и прошла в камеру, придерживая одной рукой колбу и смесь, предназначенные для Джокера. Он настороженно за ней наблюдал. Должно быть, выглядел он жутко, раз она опасалась на него даже взглянуть. Но это было неважно, гораздо больше имело значение то, что она пришла одна, дверь была все еще открыта, в коридоре было тихо, что наталкивало на мысль, что там никого нет. Джокер прислушивался к окружению, в особенности — к звукам за дверью, продолжал молча следить за медсестрой, которая, выполняя профессиональный долг, хуже замечала изменения в его глазах, не подозревая о его намерениях.
Притворившись спокойным, слабым и незаинтересованным, Джокер, как змея, затаившаяся в укрытие, усыпил бдительность девушки, подпуская ее ближе. А та, подобно глупой мышке, не замечая опасности, уже направилась в разинутую змеиную пасть.
Она испуганно вскрикнула, когда Джокер молниеносно кинулся на нее; он ударил ее ровно с такой силой, с какой нужно, чтобы она потеряла сознание. Большего не потребовалось. Когда медсестра рухнула на пол, разбив при этом колбу, звук которой, возможно, кто-то и расслышал, Джокер ничего не почувствовал: ни радости, ни горечи, ни усталости — ничего. Он не мог ничего почувствовать сейчас, он действовал механически и словно смотрел на все со стороны.
Он ринулся в коридор, осознавая, что на камерах его скоро заметят и попытаются остановить; у него оставалось слишком мало времени. Он побежал туда, где, как он знал, есть выход. Он бежал так быстро. Ноги сами несли его вперед. Ему было трудно дышать, но это была такая незначительная мелочь по сравнению с тем, что его могут вновь поймать и вернуть обратно в камеру. И кто знал, какое еще наказание для него придумают, ведь что-то хуже того, что уже с ним случилось, Джокеру представить было сложно.