***
— Маринетт! — улыбается Адриан, завидев ее, спускающейся с лестницы. Он стоит у прилавка, зажимая подмышкой букетик полевых цветов. Это единственное, что он мог ей достать на день рождения в оккупированном Париже. Пекарня ее отца печет только определенное количество хлеба, ровно столько, сколько выдают муки немецкие свиньи. У дверей всегда большая очередь: получить товар можно только по талону, и то хватит не на всех. Люди шепчутся вслед проезжающим мимо немецким автомобилям и умолкают, стоит одному из солдат бросить на толпу прищуренный, полный презрения взгляд. Но двоих молодых людей не волнуют трудности большого мира. Они молоды и влюблены. Ужасы войны обходят Париж стороной, правда всех евреев увезли куда-то. Нет, все знали куда, но говорить об этом было не принято. А еще немецкие солдаты живут в их домах. В семье Дюпенов тоже живет один такой, но он уходит утром и возвращается поздно вечером. С хозяевами не говорит и старается вообще делать вид, будто их не существует. Маринетт строго настрого наказано не попадаться ему на глаза, и Маринетт безукоризненно выполняет это требование. Но однажды он возвращается раньше. Они замерли друг напротив друга: офицер с легким удивлением, а потом вдруг разгорающимся огнем во взгляде; и Маринетт удивленно тоже, но больше напугано. Она что-то пискнула, опустив взгляд и бочком протиснулась к выходу. Ее ждал любимый. Остальное Маринетт не волновало. Они часто сбегали от городской суеты в поле и там лежали, упиваясь своей любовью и глядя на проплывающие по небу облака и пролетающие над их головами военные самолеты. Они даже считали их, сколько пролетит и сколько потом вернется. Улетало десять. Возвращалось два. Маринетт не сильно заботила статистика, а вот Адриан хмурил светлые брови и только обнимал ее крепче.***
Маринетт не чувствует ног. А еще старается не смотреть на то, во что они превратились. Если ими пробовать шевелить, то от кончиков пальцев до макушки проходилась волна пульсирующей обжигающей боли. Она так и продолжает лежать, как бросили, только закрывает глаза, наконец, погружаясь в сон. Сегодня она сломалась. Сегодня она предала одного человека, очень близкого и, теперь уже, скорее всего мертвого. Маринетт казалось, что Хлоя Буржуа стоит в ее камере призраком, молчаливой тенью с укором смотрящей на нее. — Прости меня, — все что могла прохрипеть Маринетт сорванным от криков голосом. — Мне так жаль… так жаль… Хлоя только качает головой, прикрывая ставшие белыми глаза, отворачивается и, наконец, оставляет ее одну наедине со своей совестью. Маринетт теперь точно знает ее имя. Имя ее совести — Хлоя. У нее лицо Хлои. И говорит она голосом Хлои. Высокомерно вздергивает подбородок, и глядит будто бы сверху вниз, как на полное ничтожество. Маринетт плачет во сне и все время бормочет о том, что ей жаль, что она не хотела… Она и не хотела. Она столько терпела, хранила молчание, когда ее истязали, когда она захлебывалась собственной кровью и рвотой, когда все ее тело становилось одним сосредоточием боли — она молчала. Но стоило привести Манон… девочку, которую Маринетт учила шить, с которой гуляла и которая была для нее словно собственная дочь, — она сломалась. Ее мать Надью увезли первой. Хотя сначала забрали ее мужа. Надья тогда пришла к Маринетт поздно вечером, ждала ее возвращения в тени деревьев. Надья была бледна, у нее дрожали руки, и она всхлипывала через слово. Но голос ее звучал твердо и слишком уверенно. Она просила Маринетт позаботиться о Манон, если вдруг с ней что-то случится. Маринетт пообещала. А через месяц она уже укладывала осиротевшую девочку спать в собственной постели, пела ей тихим, дрожащим голосом старую детскую колыбельную, и сама не знала, куда спрятать собственное сердце, чтобы оно не билось так громко и так больно. — Я сделаю с ней тоже самое, — пригрозил Маринетт герр Куртцберг, поднося тлеющую сигарету к руке Манон. Девочка завизжала от боли, дернулась, повалившись на пол, и прежде чем тяжелый сапог офицера пнул невинного ребенка, Маринетт уже выкрикивала имя Хлои. Натаниэль Куртцберг улыбнулся, издевательски потрепал ее по грязным, спутанным волосам. — Вот видишь: можешь ведь, когда захочешь… Хорошая девочка. Можешь немного поспать.***
В этот подвал ее привел Адриан. Свое «тайное» общество они называли «Чудесные». Их деятельность была направлена на сопротивление немецкой оккупации: они распространяли листовки, воровали со складов, подрезали провода телефонной передачи… Их было пятеро: Алья Сезер — ее хорошая подруга еще со времен женской гимназии, именно она собрала их и занималась печатью листовок. Маринетт предлагала делать это по очереди, но Алья категорично отвергала все попытки друзей убедить ее в правильности такого решения. Перетаскивать запрещенную печатную машинку из дома в дом слишком рискованно. Пусть уж стоит у нее в подвале и, если ее накроют, то, по крайней мере остальные будут непричастны и смогут продолжить ее дело. Вторым был Нино Ляиф — ее жених. Он был сыном гончара, обычный парень, улыбчивый и приветливый. Он помогал отцу, пользуясь его автомобилем, развозил заказы по городу и частенько подвозил друзей, если встречал тех по дороге. Нино был очень открытым и общительным человеком, но вот мать его была еврейкой. Ее забрали, как и остальных, и после этого парня словно подменили. Он сделался угрюмым и молчаливым. Хотели и его забрать, но отец утверждал, что просто нагулял его с другой женщиной, а потом притащил в дом, как бездомного котенка, а добросердечная супруга приняла и простила. Конечно, это была ложь. Но в глазах его матери было огромное облегчение, когда ее увозили, она была спокойна, что ее сын не разделит ее судьбы. Третьим членом их «кружка» была дочь бывшего мэра Хлоя Буржуа. С ней Маринетт тоже училась в гимназии и все годы учебы соперничала с ней. Маринетт уже и не помнила с чего началось их глупое противостояние, наверное, просто не сошлись характерами, может, причина была в другом, но сейчас Хлоя была близкой, дорогой подругой. После публичной казни отца Хлоя изменилась. В ней не осталось высокомерия, гордыни, да и красота поблекла. Что довелось пережить Хлое в том страшном июне сорокового* никто не знал, и она сама никогда об этом не говорила. Все чего она хотела — отомстить. Изгнать врагов из родного города, сделать все, чтобы они захлебнулись в крови, которую пролили. Хлоя пришла в это общество второй. Почти сразу, как Алья начала печатать листовки. Именно она предложила другой план, предложила собрать больше людей и делать что-то реальнее, чем просто пропаганда. Нино поддержал ее. Поддержал это и Адриан. Он был четвертым в этом обществе. Его отец был портным, обычным работягой, правда был немного сухим и черствым человеком. У Адриана не раз в шутку спрашивали, а не англичанин ли его отец, потому что по представлению французов именно таким и должен быть представитель Туманного Альбиона. Мать Адриана была потомком русских беженцев, сбежавших от первой революции в Париж и так и оставшись здесь. И хоть Эмили никогда не знала, что значит быть аристократкой, то, что она представитель голубых кровей в ней говорило буквально все: и ее брезгливость, и красота, и привычка держать осанку и не показывать никому своих переживаний. Она и сына учила всегда «держать лицо», как бы сложно не было всегда нужно демонстрировать миру только улыбку, только доброжелательность. В июне сорокового она приглянулась немецкому командиру, и ее увезли. Не спрашивая, не церемонясь. И Эмили покорно уехала. Она была умной женщиной, и решила, что жизнь сына и мужа ей дороже собственной чести. Уже третий год от нее не было никаких вестей, и Адриан мысленно похоронил мать. В «кружок» его пригласила подруга детства Хлоя, и Адриан не колеблясь ни мгновения согласился. Маринетт пришла сюда после того, как Надью забрали. Она поняла, что больше не может закрывать глаза на творившийся вокруг беспредел. Как их культуру, их быт, их семьи разрушают немецкие захватчики, навязывают свое видение мира и пытаются поработить вольных и гордых французов. Наверное, тогда Маринетт не до конца понимала, какими серьезными вещами они занимаются и, что за их деятельность действительно могут убить. Но когда ее схватили по личному распоряжению офицера, жившего в ее доме, Маринетт поняла — игры закончились.***
Маринетт лежит грудью на столе. Обнаженная кожа царапается о неровную деревянную поверхность от ритмичных толчков сзади. Пара заноз вонзились ей в сосок, но Маринетт почти не обращает на это внимания. Старые, еще не зажившие раны, появившиеся на теле только вчера, кровоточат, болят и щиплют. Сколько ее уже раз взяли? Два или три, кажется? Ее это мало волнует. Но вот глаза цвета растопленного шоколада с такой болью, с таким огромным чувством беспомощности смотрящие на нее, заботят Маринетт куда как больше, чем тело, которое уже давно перестало принадлежать ей. Нино сидит, привязанный к стулу, на котором обычно сидела она. Его заставляют смотреть, как ее насилуют. Хотя можно ли назвать это насилием, если она просто лежит в неудобной позе не издавая ни звука и совсем не сопротивляясь? У нее нет сил: ни физических, ни моральных. Она просто гнилая оболочка, а душа уже давно тянется вверх, уже давно готова распрощаться с этим грешным миром, но бренное, измученное тело зачем-то цепляется еще за эту жизнь. Нет, Маринетт знает почему. Адриан. «Он жив?» спрашивает она одними глазами, глядя прямо на Нино. И Ляиф вздрагивает от этого сильного, решительно взгляда, готового идти, стоять до конца. Никто не подозревал в этой хрупкой девочке такую силу воли, никто даже не догадывался, что она может вынести такое. Наверное, попади кто-то в такую ситуацию — выдал бы всех соучастников уже на следующий день. И никто бы не винил его за это. Нино прикрывает глаза, едва заметно качнув головой в знак согласия. Истерзанные бескровные губы растягиваются в вымученной улыбке, Маринетт закрывает глаза, позволяя сознанию унестись в блаженную темноту.***
— Маринетт Дюпен, — услышала Маринетт властный голос с немецким акцентом, когда возвращалась домой. Сегодня они с Адрианом решили пожениться. Счастье переполняло ее, и во всем теле чувствовалась легкость. Маринетт казалось, что она вот-вот оторвется ногами от земли и воспарит к облакам. У Адриана не было кольца — и где бы он его достал в разграбленном городе? — ее кольцом была скрученная ромашка, которую он надел ей на палец. Маринетт никогда не видела ничего прекрасней и прижимала живое кольцо к груди, как великое сокровище. Ей хотелось показать его родителям, она уже представляла, как, пытаясь скрыть широченную улыбку на лице, серьезным голосом сообщит, что выходит замуж. — Может, устроим двойную свадьбу? — предложила Алья. Они тоже хотели с Нино пожениться, но почему-то все время откладывали это на неопределенный срок. — У меня припрятан кусок камамбера, — вдруг сказала Хлоя, — пусть твой отец испечет багет. И я знаю где раздобыть бутылку вина. Это будет моим подарком на ваши свадьбы. Это был самый большой подарок, какого Маринетт могла желать. Хлоя… Хлоя Буржуа была рада за них. Впервые за три года она улыбнулась и в ее глазах мелькнула радость за друзей. Они не сдались, они все еще живы и все еще сражаются. Они молоды и хотят урвать у этой страшной, несправедливой действительности столько радостных, счастливых мгновений, сколько это вообще возможно. И, как хорошо, что они есть друг у друга, что обрели друг друга и стали такими хорошими друзьями. Нет… они уже давно стали больше, чем друзья. Они стали семьей: братьями и сестрами, с одной болью, одной целью и общей мечтой — увидеть Францию свободной, жить без страха за себя, близких и друзей. Они верили всей душой, что это время совсем скоро настанет. Возвращаясь домой, с лица Маринетт не сползала глупая улыбка, счастье было таким солнечным, таким реальным, пока… — Вы арестованы. На голову ей накинули темный, грязный мешок, и затолкали в машину. Подаренная Адрианом ромашка была безжалостно смята армейским сапогом. Так же, как раздавят всего за несколько дней и ее саму. И вот уже столько времени Маринетт не видела солнечного света и не ощущала дуновения ветра на своем лице. Сколько она уже здесь? Какая разница… Она умерла уже так давно, кажется, что целую вечность назад. А Адриан… любимый Адриан жив... Это главное. В эту самую минуту она клянется Марии, что будет любить его до последнего своего вздоха, что сердцем и душой она всегда будет принадлежать только ему одному. Она просит дозволения называть Адриана своим мужем. Но только в мыслях — никак иначе. В этих стенах его имя никогда не прозвучит. И за это молчание Маринетт готова умереть.***
Шел сорок второй год. В оккупированном немцами Париже шла подпольная война. Группы людей, объединенные одной целью — победить неприятеля, выгнать немецких свиней из своего города и страны, совершали диверсии, взрывали немецкие автомобили, убивали офицеров, громили склада, прятали в своих домах евреев… Тех, кого ловили — обезглавливали. Или вывозили в Польшу. Или они умирали в допросных. Допросы велись на огороженной территории, раньше в том здании располагалась городская мэрия. Хлоя как-то говорила, что если знать нужные пути, можно попасть в знаменитые катакомбы. Но те охранялись, пожалуй, лучше, чем выезды из города. Приговоренных к казни, измученных, израненных вывозили раз в неделю, провозили по всему городу в назидание другим. Но вот где располагалась немецкая гильотина никто не знал. Ее часто перевозили с места на место, чтобы не дать заговорщикам шанса устроить засаду. Адриан Агрест стоял в толпе зевак, когда подняли шлагбаум, и груженная заключенными машина выехала в город. Алья Сезер стояла вместе с ним. Крепко держась за руки, они ждали, что, возможно, именно сегодня они смогут узнать что-то о судьбе своих друзей. Они ходили сюда уже три месяца, в надежде узнать хоть что-то сначала о Маринетт, потом о Хлое и Нино. Хлою так и не вывезли из этих страшных стен, но обвинили ее в заговоре с целью подстрекания к восстанию против действующего режима, и объявили ее мертвой. Но судьба Нино и Маринетт оставалась неизвестной. Хотя они были обычными людьми, детьми обычных работяг, какое кому дело до их судьбы, другое дело дочка бывшего мэра... И сейчас последние оставшиеся на свободе «Чудесные» ждали, когда поднимут шлагбаум и они, возможно, узнают хоть что-то... В кузове выехавшей с территории бывшей мэрии машины, у самого края сидели Нино и Маринетт. Нино крепко обнимал тонкую и сухую, как ветка девушку, совсем не похожую на ту цветущую розу, какой она была всего несколько месяцев назад. На глазах Маринетт была кровавая повязка, искривленные поломанные пальцы цеплялись за руку Нино, которую он подставил ей. Сам Ляиф выглядел не лучше. Опухший нос, дыра вместо уха, содранная кожа на обнаженных, едва прикрытых остатками выцветшей одежды руках. Два мертвых человека, последний раз поддерживающие друг друга перед своим концом. Маринетт шевелила головой, ловя проникающие в кузов потоки ветра и легкая улыбка была отражением ее величайшей радости и последнего мига счастья. Адриан дернулся за машиной, хотел запрыгнуть в кузов, забрать любимую девушку из этого ада, спрятать, спасти. Но Алья вцепилась в него, схватив его за пояс руками, Адриан ощущал ее дрожь и слезы, и не представлял, насколько тяжело ей было самой удерживать себя на месте. — Они не для того молчали, чтобы мы так глупо погибли, — шептала она. И Адриан замер. — Маринетт! — закричал он во всю силу легких, перед тем как машина скрылась за поворотом. Адриан увидел, как она вздрогнула и, как спустя мгновение уткнувшись изуродованным лицом в плечо Нино — расплакалась. Она узнала, что он жив, что все это — было не зря. Она благодарила Небо, за то, что ее муж жив, за то, что его ангел-хранитель сберег его. Маринетт надеялась, что Адриан увидит, как исполняется их общая мечта, как любимая Франция обретет свободу. И Алья, дорогая, любимая подруга будет рядом. Они станут утешением друг для друга, проживут долгую, счастливую жизнь и умрут в своих постелях в окружении детей и внуков в спокойном безболезненном сне. И сейчас слепо шагая по сырому коридору, туда, где прервется ее жизнь, Маринетт вспоминала китаянку мать, рассказывающую ей о том, что у нее на родине верят в переселение душ и красную нить, связывающую сердца. Маринетт хотелось верить, что в следующей жизни она воссоединиться с Адрианом, где не будет войны, боли и смерти. Там, обретя друг друга вновь, они будут счастливы. И дорогие друзья, близкие, родные будут рядом. — Скоро все закончится, — шепнул ей поддерживающий ее под руку Нино. Он и сам с трудом переставлял ноги, и, наверное, сам мечтал, чтобы это все поскорее закончилось. — Мы найдем друг друга в следующей жизни, — сказала она, и, повернув слепые глаза на звук голоса друга, слабо улыбнулась. — Мы снова будем все вместе. «Чудесные»... Мы увидим Францию свободной. Мой отец приготовит самый лучший багет, а Хлоя достанет камамбер и вино. Вот увидишь, Нино... Так все и будет... Нино ушел первым. Маринетт слышала, как просвистело острое лезвие, и затем звук глухого удара оповестил, что пришла и ее очередь. Маринетт толкнули на жесткую узкую скамью, зачем-то привязали ремнями. Даже если бы она и хотела сбежать, слепая, израненная, у нее бы просто не нашлось сил, чтобы подняться. Она и этот путь от машины по сырым, заброшенным коридорам преодолела с трудом. Ей зачитали в чем ее обвиняют. Немецкие свиньи соблюдали протокол. Но Маринетт не слушала. Она представляла закат над Эйфелевой башней и их пятерых, сидящих на траве под ней. Маринетт слышался звонкий смех Альи, виделась ей и светлая улыбка Адриана, тихое бормотание Хлои, почему она вообще сидит с ними на мокрой от дождя траве, когда предлагала пойти в ресторан на втором ярусе Башни, чувствовалось ей и прикосновение Нино к своему плечу и его тихий голос, говорящий: «Она невозможна» с легким смешком... Боль была короткой, почти ничем не отличающейся от всего того, что ей пришлось испытать до этого. Но эта боль была желанна, она была избавлением. Последнее, что стояло перед глазами Маринетт Дюпен была маленькая скрученная в кольцо ромашка и смущенная улыбка ее мужа, когда он предлагал стать его женой. Как жаль, что ее она потеряла...