(Она видела огромные, мозолистые и рубцово грубые. Видела обглоданно костистые, лезвийные. Видела изящные и холено, блестяще гладкие. Но таких маленьких и непреклонно острых, но в то же время почти невесомых – никогда.)
этаким яростным ненасытным обезумевшим от молчания ливнем беспрепятственно колотит по ней, чувствительно проходясь по ребрам, молотя по груди, взбивая зарождающиеся в ней слова до ажурной липкости морской пены и заставляя рвано выдыхать их с неравномерно частыми передышками.
Она впервые встречает ребенка. И поладить с ней неожиданно легче, чем с любым взрослым. Создание с настойчивым пытливым взглядом не смущают ее краткие отклики-эхо и отстраненное «неживое» лицо. Она не требует лучезарных улыбок и сердечного смеха, а просто, нимало не стесняясь, настырно тянет за железную руку, легонько постукивающую в ее хватке металлическими пальцами друг об друга, одиноко хохочет собственной шутке и с шумным восторгом встречает очередной невозмутимо неверный ответ на загадку. Она, не раздумывая, выпаливает все в лоб. Не просеивает толпящиеся на языке предложения сквозь серебряное сито, лицемерно узко, застывше улыбаясь и сверля глазами стену, не пересыпает инеем и солью, дабы прикрыть заложенную в центр золу, перебить вкус гари, сгладить горечь и не так задеть. В нее еще не вшита эта вежливая необходимость щадить чувства и избегать стальной прямолинейности, льдисто утыкающейся в висок неумолимым кончиком копья. Поэтому с ней проще. Вайолет нравится читать вслух. Нравится подбирать верные яркие интонации, принимать скупые напыщенно важные и сухие похвалы, а краем глаза ловить завороженное напряжение и беспокойный трепещущий блеск. Нравится говорить с фарфоровым подобием человека у себя на коленях и притворяться, что бойко возвращающиеся реплики выдает отнюдь не примостившаяся на подлокотнике рядом, страстно болтающая ногами, раскрасневшаяся, полнящаяся азартом от странной игры темноволосая девочка, а уносимые ветром с тарелок скукожившиеся листья – изысканное блюдо. Нравится вытряхивать на траву до краев забитую насекомыми банку (потому что при ее быстроте реакции и хладнокровной точности движений ловля неповоротливых жуков – минутное дело) и недоуменно внимать возмущенным воплям, ведь «это не настоящая охота, нам не надо из них суп варить, это только развлечения ради!», наблюдая, как Анна, сердито надув щеки, пародируя старших, качает головой. Нравится вместе в тишине разглядывать деловито снующего по ее пальцам членистоногого, его лакированный, отражающий солнце, узорчато пестрый панцирь, беспрестанно подергивающиеся усики и следить, как он, тяжело снявшись с места, неуклюже виляя, исчезает в кустах. Нравится казаться одушевленной куклой, ходячим, окопавшимся под самым боком чудом и спотыкаться о пронзительные недоуменно-восхищенные возгласы на каждом шагу, с размытым полупризраком сладкой гордости понимая, что вскользь упомянутые ею вечером невзрачные блеклые факты об Айрис, Каттлее и Эрике прорастут в красочнейшую невообразимую драгоценно шелковую сказку в этой мятежной растрепанной голове. Ей очень, ослепительно, выжигающе нравится прижимать к себе это истерзанное вымышленной виной, захлебнувшееся упреками и криком, дрожащее, солено злое, как разбитые губы, душераздирающе несчастное дитя, когда лихорадочные отрывистые удары уже сумели причинить почти-боль и, задохнувшись, увять, расколовшись о покорное несопротивление и еще две неоспоримых стилетно-тонких привычно страшных правды. Анна Магнолия – совсем юная девочка в огромном гулко полупустом особняке и безгласной компанией в лице красивой имитации человека, по материалу состоящей в родстве с чайным сервизом. Эвергарден на мгновение становится зябко страшно – словно оскаленный терновый куст тычется между лопаток, приникая жадно к позвоночнику и убого обнимая. Не окажется ли это хрупкое трясущееся тельце в ее руках выстужено вьюжной немотой заселенных сквозняками комнат, отчеканенным безразличием разрисованного кукольного лица и неотвратимо тянущейся к ней сквозь все эхородные залы, все приторнее пахнущей засушенными розами, всенепременной, вгрызшейся в ребра, обязательной, неизбежной материнской смертью? Протезы не способны управиться с норовистым пером и различить тепло. Вайолет, затаив дыхание, плавно, скользяще клонится вперед, будто ныряя, и приникает губами к спутанной щекочущей макушке. Ей пока незнакомы слова, которыми можно описать то все затмевающее облегчение, что девятым валом проносится мимо, задев и пошатнув, когда она ощущает человеческий суматошный мягкий жар.