искренность

К Ренджуну Джемин обычно приходит, когда совсем плохо. Когда боль выедает кости и оседает изнутри кожи порошком, который — смерть. Обычно они сидят в его маленькой тёмной квартирке, тянут пиво из больших ренджуновых стаканов, и Джемин кладёт ему голову на плечо, потому что так легче и не больно почти, а по телевизору какие-то китайские мультики, которые Джемин знать не знает, но отчего-то любит. Обычно они сидят совсем рядом друг с другом и молча говорят. Глядят друг на друга, сообщают таким образом что-то важное, только им понятное, до тех пор, пока небо за окнами не чернеет, а мультфильмы перестают крутить на телеканале, и пиво перестаёт отдавать в мозг. Ренджун говорит ему, что в этот раз не получится. Он только успевает разочарованно выдохнуть в трубку, а Джемин уже закрывает глаза, перекатывается с одного бока на другой и пытается не замечать судорожно бьющееся сердце. — Хорошо, — а такое чувство, будто совсем не хорошо. Ренджун ходит куда-то, мечется между пропастью и обрывом, постоянно в движении, постоянно Ренджун куда-то. Он снова выдыхает в трубку, снова сглатывает. Джемин ощущает, как бьётся слабый пульс у него на щиколотке. — Встретимся у магазина. И это самое малое, что Ренджун может ему предложить. Джемин, на самом деле, был бы не против снова вот так обнимать Ренджуна за талию и утыкаться носом куда-то в шею или плечи, пока он открывает ещё одну банку пива и отдаёт Джемину, на это мгновение их пальцы соприкасаются, но оба слишком пьяны, чтобы придать этому хоть какое-то значение. Джемин был бы очень рад, но Ренджун встречает его у магазина в семь вечера, спрятав руки в карман толстовки, и они уходят куда-то во дворы, куда-то совсем-совсем далеко, чтобы никто не мог видеть, как они разлагаются, разламываются на части и теряют себя по крупицам. Как-то Ренджун сказал ему: — Ты прекрасен. А Джемин, закатывая рукава, ответил: — Ты тоже. Обычно они пьют что-то вишнёвое или ананасовое, или лимонное, что-то слаще, чем их жизни; Ренджун берёт себе слабее на пару градусов, чем у Джемина. В этот раз вкус горчит и заставляет Джемина спрятать лицо у Ренджуна за спиной, дотрагивается щекой толстовки. Ренджун не против. Ренджун никогда не против. Он не спрашивает привычно: «Что в этот раз?», а Джемин привычно не отвечает: «Ты знаешь», и изначально Ренджун ничего не знает, а потом читает в глазах, читает в потускневшей улыбке, и всё становится ясно. В этот раз Ренджун молчит, настолько долго молчит, что Джемин начинает первым. — Ты помнишь… его? — Ренджун мотает головой, а мог бы так облегчить жизнь Джемину. — Ну, Ренджун, ты помнишь. — И в этот раз приходится согласиться. Что-то касается джеминовой щеки. Ренджун полагает, что это небо. — Он написал мне. Признался. Сказал, что давно уже хотел признаться, — и только тогда Ренджун приоткрывает влажные губы в понимании. Он вздыхает и провожает профиль Джемина улыбкой, помятой и немного виноватой. — Я знаю. Он говорил мне. Он пишет Ренджуну каждый день, будто ему есть что-то сказать, будто каждый раз это что-то новое. На самом деле, это каждый раз Джемин. Каждый чёртов раз, Ренджуну даже не приходится открывать сообщение, чтобы убедиться в этом. Он скептически хмыкает, и сколько же раз ему приходилось скрывать это, когда он писал: «Ты уделишь мне время?», а Джемин укладывал подбородок ему на плечо, и его кожа будто засыхала, трескалась. — А я ему совсем не верю. Почему-то совсем не верю, — но оба знают, почему. Джемин трескается. Разлетается по ветру засохшими листьями деревьев, мятыми старыми кусочками писем, в которых — признания в любви. Въедаются чернилами, не стираются никаким порошком, даже тем, что впитывается в Джемина изо дня в день. Ренджун устал, Джемин — ещё больше. И оба мараются в этом сильнее с каждым разом. Джемин закатывает рукава, Ренджун — глаза. Отпивает и касается взглядом запястий настолько нежно, насколько позволяет фокусировка и всё из неё вытекающее. Ренджун вытекает. Странно-пахнущей и совсем неприглядной на вид жидкостью, но с каждым разом в нём его самого становится в разы меньше. Джемин называет это взрослением, Ренджун — смертью. Оба в чём-то правы. Больше говорить не хочется, поэтому они пьют. Что-то явно палёное, иначе Джемину было бы лучше, но когда он смотрит на Ренджуна, ему кажется, будто весь мир тает в радужках его глаз. Весь мир в нём — поломанном, разбитом, словно детские коленки, и искалеченном самим собой. Такой неидеальный мир; прекрасный в своём несовершенстве. Иногда Джемин говорит: «Мне никогда не станет лучше», Ренджун соглашается, не понимая, что он делает Джемину лучше. А потом они бьются друг об друга: лбами, носами, щеками — жизнями, бьются, как айсберги, как идущие на встречу корабли, как птицы в смятении и непонятном ворохе. Бьются, потому что кажется, что они настолько близки, что ближе быть не может. Разломанные на две части, в какой-то момент нашедшие друг друга. Ренджун называет это судьбой, Джемин — чем-то большим. Оба знают, что это, но не могут выразить словами. — Почему не веришь? — до неприличия риторично. Джемин пожимает плечами, будто Ренджун нуждается в ответе, и отпивает ещё. — Я устал верить. Этого хватает. Отчего-то только этого и нужно было, чтобы слабо улыбнуться, ткнуться носом ему в плечо и сделать глоток. На этом расстоянии всё кажется туманным, но видимым. Джемин касается неба. Оба теряют что-то — кажется, себя, но не хотят озвучивать вслух — вместе с этим и приобретают. Вместе с этим тает мелкой моросью дождь. Джемин накидывает капюшон и прячет под подбородком Ренджуна. Так они продолжают сидеть, пока дождь не стихает окончательно. Джемин думает, что это конец, Ренджун — начало. Оба в чём-то правы. Ренджун не целует его на прощание, не касается холодными пальцами мокрой толстовки, улыбаясь по-своему, не говорит ничего важного, что можно было бы отпечатать на внутренней стороне сетчатки. Ренджун не любит говорить что-то важное. Но на каком-то подсознательном уровне Джемин понимает, что Ренджун — важное. Не самое, но и не одно из. Джемин не обнимает его напоследок. И если Ренджун шепчет что-то губами: «Я верю в тебя», «Ты сильный», «Я так тебя», то он не говорит совсем ничего, совсем-совсем, чтобы вместе с дождевой водой впитывался в него запах: пряностей, фруктового пива на несколько градусов ниже, рожь между пропастью и обрывом, юность на ладони у самого солнца, чтобы теплее. Впитывает. Улыбается. Джемин думает, что они рядом, Ренджун — что ещё ближе. Оба невероятно правы.