Всё красное

Первое, что Джим видит в своей новой свободной жизни – тёмные кровавые потёки на стенах кабинета, ярко освещаемые солнцем из раскрытого настежь окна. И тень, сидящую на подоконнике, лица которой почти не видно из-за ослепительного света за её спиной. – Привет, Джим. Давно не виделись, – говорит тень знакомым голосом. Даже не так – слишком знакомым голосом, от которого доктора продирает пронзительно-ледяная дрожь по спине. Этот голос слишком узнаваем, он слышал его больше года почти каждый день и, безусловно, отлично знает его обладателя, – быстро и мелко нашёптывает разум, стучась в виски упругими толчками вскипевшей от напряжения крови. Ну же, давай, скажи себе, назови имя, – не перестаёт он, затуманивая взгляд, заставляя забыть о свободе, которая находится тут же, в трёх шагах от распахнутого окна… И Джим не выдерживает. Он отводит взгляд от внимательно разглядывающей его тени и переводит его на пол, конечно, зная, что он там увидит. Кукловоды, от безумия которых кровь стыла в жилах, сломанными игрушками валяются на полу, безжизненно раскинув руки, и доктор может отличить их друг от друга только по одежде, и то очень смутно. Всё красное. Ужас и сострадание не успевают всколыхнуться в онемевшем сознании – даже будучи хирургом, Джим всё равно цепенеет, – а тень уже оказывается рядом. И, когда свет наконец падает на её лицо, Файрвуд неожиданно осознаёт, что то, что он увидел секунду назад – лишь невинная прелюдия. Прелюдия к основному действу. В нос ударяет тошнотворный запах горелого мяса и палёной нити, и яркое солнце безжалостно освещает выжженные словно кислотой борозды на светлом когда-то лице, свернувшуюся обуглившуюся кожу, ожоги, теснящиеся на правой щеке и налезающие друг на друга словно лоскутки на цветастой ткани и почти теряющиеся на этом затейливом фоне тёмные густые кровавые брызги. И тёмный, непроницаемый, абсолютно чёрный правый глаз, который ничего не отражает. Ни-че-го. – Узнал, – констатирует тень, и Джиму снова становится дурно. Он вдруг понимает, что если он сейчас закроет глаза, то сможет представить, что это говорит не оживший кошмар, укравший чужой голос. Это говорит Перо. Перо стоит прямо напротив него – рядом, совсем близко, настолько, что Файрвуду приходится сдерживаться, чтобы его не вывернуло от густого, забивающего ноздри смрада, – и смотрит на него. Смотрит с вежливым интересом – как на дохлого жука под ботинком, внезапно мелькает в голове сравнение, – и, кажется, совсем не беспокоится о том, что правая половина её лица превратилась в сплошной шрам, ожог, катастрофу. И что на её правой руке тихо тлеет одежда. На мгновение Джим различает на её ладони что-то тёмное, выжженное, обугленное, выглядящее страшнее, чем её лицо, однако Перо отвлекает его внимание, кошмарно улыбаясь полусгоревшими губами. – Чего же ты стоишь? Свобода в двух шагах. Собственный голос застревает в пересохшей глотке – слова, которые он пытается произнести, словно царапают её наждачной бумагой изнутри, и доктор машинально трёт горло, тщась прогнать внезапно застрявший в нём распарывающий его изнутри комок. – Почему? – срывается у него, стоит ему на секунду вернуть себе дар речи. Все его многочисленные вопросы, грозящие взорвать голову изнутри, сталкиваются, смешиваются, сливаются и в конце концов превращаются в один – короткий, тяжёлый, повисающий в воздухе кратковременной гнетущей тишиной. Джим не успевает договорить и уже, как ему кажется, находит ответ – взгляд его цепляется за лежащую навзничь Алису, уткнувшуюся разбитым (разорванным?) лицом в пол. Алису, которая смогла справиться с собой. Алису, которая не была больше Элис, и кому, как не Перу, было об этом знать. Перо ловит его взгляд и снова улыбается. Джим вздрагивает – настолько эта улыбка похожа на ту, прежнюю, которую он так часто видел при встрече. Настолько, что поверить, что перед ним – одержимый проклятием монстр, становится невозможно. Может, этого она (не она, поправляет себя Джим. Оно) и добивается, неожиданно приходит ему в голову. Чтобы он поддался, не смог ничего сделать и… И. И что? Кажется, Перо (нет, Оно) понимает, о чём он думает, и на мгновение взгляд разномастных глаз становится почти сочувствующим. Так смотрят на сирых и убогих, на юродивых и блаженных, которые ничего не понимают и, в общем-то, вряд ли когда-нибудь поймут. – Нет, это не из-за Алисы, – говорит Оно, поднимая руку и отводя волосы с забрызганного кровью лица. Доктор неожиданно понимает, что они тлеют. – Моё бедное Перо отчаялось гораздо раньше. Хотя, признаться, ты сделал ей больно. Очень больно. Оно особенно выделяет слово «очень» интонацией, и Джиму внезапно безумно хочется закрыть уши, глаза, нос, закрыть, закрыться, чтобы не думать об этом, не думать и не видеть, но даже сейчас, захлёстнутый ужасом и чувством вины, он слишком хорошо понимает, что это ничего не изменит. – Вы так старались извести меня, что совсем забыли про неё, – продолжает Оно, кажется, прекрасно зная о хаосе, творящемся сейчас в его голове. – Моё несчастное маленькое Перо. Вы свалили на неё все свои проблемы и совсем не заметили, что ноша оказалась для неё непосильной. – Впрочем, – не желает замолкать Оно, – Оно и к лучшему. Со мной она наконец-то обрела долгожданный покой. Теперь её ничто не потревожит. И мы сможем быть вместе навечно. Слушая, Джим смотрит в разномастные глаза Пера и не может оторваться. Нормальный, человеческий глаз смотрит на него с таким спокойствием и умиротворением, каких он ещё ни разу в жизни не видел. В тёмном, зверином, полностью слившемся со зрачком, доктор не видит ничего, даже своего отражения. И неожиданно понимает, что боится увидеть. Боится увидеть её ненависть. До его уха внезапно доносятся новые звуки – топот множества ног по лестнице и едва слышное потрескивание неопределённой природы. Но прежде, чем он успевает об этом задуматься, Оно шагает к нему вплотную, прижимаясь к его щеке своим слава-богу-человеческим виском. Он тёплый. И живой. И осознание этого едва не останавливает Джиму сердце. Она же ещё здесь! …или нет, отвлечённо замечает разум, как только носа достигает запах палёных волос и обугленной кожи. – Идите. Вы свободны, – что-то внутри тяжело сжимается, сворачиваясь в крошечный пульсирующий комок, и доктор неожиданно понимает, как же он мелок и ничтожен перед злой волей древнего проклятия. Проклятие поднимает голову и испытующе смотрит на него уцелевшим глазом Пера. И вновь Джима хватает только на короткое «Почему?». От вони сгоревшего мяса звенит в ушах и голова становится каменно-тяжёлой, и доктор пропускает момент, когда на мгновение выпадает из реальности. «Ты должен бежать отсюда сломя голову, – неожиданно истерично вопит разум, отчего виски раскалывает болью. – А ты вопросы задаёшь!» Неожиданно ему становится жарко. Удушающе, дурно и тошно, как будто он остался в закрытой наглухо комнате без воздуха, отчего он снова теряет нить разговора и ужасно удивляется, когда ответ всё-таки звучит. – Мне не нужна ваша смерть, – ласково улыбается Оно. Джим отстранённо замечает, что ожог на губах стал шире, или это просто игры его воображения? – Идите, живите, дышите свободой. «Абсурд» – И страдайте, потому что вину вам не загладить никогда. Бедное Перо, наивная привязчивая девочка, она доверяла вам и любила вас, а вы её предали. Вот так просто, походя, предали и продали за цент. – И вам от этого уже никогда не отмыться. И ничего с этим не сделать. – И вы все вернётесь сюда, рано или поздно. Чувство вины пригонит вас сюда, и вы будете бродить здесь, среди старых развалин, в которые превратится этот дом. Бродить и сжирать себя. Оно продолжает говорить, а Джим чувствует, как у него подкашиваются ноги. Сам дьявол смотрит на него чужими глазами со знакомого изуродованного лица, солнце радостно играет на кровавых пятнах, а в ушах что-то звенит и трещит, отдаваясь болезненными уколами в затылок. Он не сразу понимает, что начался пожар.

***

Старый дом с заколоченными окнами объят пламенем, от которого невозможно отвести взгляд. Все выжившие и спасшиеся стоят, не в силах отвернуться, и безумие огня отражается в их глазах. Джим смотрит на распахнутое окно кабинета, в котором ничего не видно из-за бушующего в доме пожара, и ему упорно кажется, что в языках пламени он различает знакомую до последней черты фигуру, опирающуюся на подоконник. Фигура машет ему рукой.