Отвратительный вкус

В этот город его отпустила зима на свидание короткое с летом. В Твери — жалкие плюс двадцать один с холодным почти питерским ветром, а здесь — тридцать шесть в тени и лёгкий, ласкающий короткие волосы бриз, окутывающий их номер едва уловимым запахом моря и пока ещё несбывшихся надежд. Андрей проснулся, когда игривый луч солнца застрял где-то на губах, слипшихся от недолгого, но крепкого сна, а затем переместился чуть выше, ласково щекоча крылья носа и вызывая утреннее, почти аллергическое чиханье. Он широко распахнул всё ещё сонные глаза, садясь на постели и опираясь локтями на скомканную простыню, и с глупым отчаяньем понял: он здесь один уже довольно давно. С подножия кровати исчезла клетчатая синяя рубашка, которую Богдан ещё успел вчера повесить аккуратно на выпирающий столбик, на полу с правой стороны уже не валялись чёрные длинные шорты, а на спинке рядом стоящего стула не висел за лямки простой минималистичный рюкзак — в нём, кажется, и царил тот ебанутый, малопонятный микрокосмос Лисевского (Андрей искренне не понимал, что можно постоянно там носить, кроме кошелька, телефона и, ладно, может быть, ещё чего-нибудь шелестящего в мягкой фольговой упаковке — «на всякий случай», но всё же этот чёрный гигант явно был более увесист, чем могло на первый взгляд показаться). У Андрея не было дурацкой привычки копаться в чужих вещах, но, кажется, сейчас никаких чужих вещей вовсе и нет — и как Богдан умудрился уйти, не разбудив его, и почему, блять, он сам не проснулся — он же всегда чутко спит, особенно, когда чувствует размеренное дыхание в затылок и широкую, чуть прохладную ладонь на своём боку. Звонить Лисевскому было точно так же бесполезно, как и пытаться снова уснуть — в Светлогорске они привыкли засыпать практически под утро, но всю былую сонливость как рукой сняло, зато теперь появилось время как следует подумать над тем, что можно сделать с этим инфернальным пиздецом, в который в последнее время превратилась его жизнь. Раньше было как-то проще — нелёгкая, хоть и интересная учёба, репетиции после (а часто и во время) пар, квартирники по пятницам у друзей «на хате», где бухло течёт рекой, а гитара кочует из рук в руки, и он поёт во всю глотку, как-то неуместно отыскивая в голосе пьяные переливы и ловя на себе чуть грустные взгляды таких же пьяных синих глаз, а ещё спустя короткое время его обнимают крепкие, холодные руки. Потом стало сложнее — работа, которая не заканчивалась, когда он затемно возвращался домой, репетиции (теперь они всё меньше напоминали то самое хобби, объединявшее маленькую группку университетских друзей; пропали и шутливые словесные перепалки, иногда перерастающие в такие же шутливые драки, а вместо них назрело нездоровое волнение перед предстоящей игрой — им бы не облажаться хотя бы, не то чтобы чего-то добиться), а ещё слепая вера в то, что когда-нибудь чего-нибудь всё-таки добьются — не только со стороны строгого, но уверенного в себе капитана, но и обычного простого тверского парня, которому так хотелось чего-то в этой жизни стоить. Но слепая вера на то и слепа, что она не требует излишних сомнений, и потом оп — и всё получается, причём получается так, что Андрей и сам не успел опомниться, как быстро и лихо его команда уже играет в грёбаной «Вышке». И где-то среди всего этого дерьма он так и не заметил тот момент, когда пьяные синие глаза перестали прожигать его насквозь и он больше не вздрагивал от осторожно, но уверенно ложащихся на плечи ладоней. И затем стало совсем хуёво — окончательно поняв, что Богдан от него отдалился и во всём виноват только он сам, Андрей наконец позволил своим неправильным чувствам вырваться наружу в не по-зимнему согретом лимонным солнцем Сочи, самому себе напоминая глупую школьницу — несерьёзно, в общем-то, заболев, придумал себе несуществующую температуру (нет, она, конечно, была, но почти не доставляла неудобств, а ледяным пальцам на тёплом лбу не понять этого), радуясь скупой, но всё же заботе Богдана (даже по вечерам уходя в бар на первом этаже «Жемчужины», Лисевский всё равно, нетрезво шатаясь, периодически заходил к нему, и приходилось сильнее укутываться в откинутое ранее одеяло, притворяясь спящим, чтобы не выдать ебанутой радости в глазах), а выходя в свет вместе, одевался в цвет шмоток Богдана, что было непросто, учитывая совершенно несовпадавшие вкусы и, по-честному, скудный багаж. Но судьба со своими блядскими причудами оказалась к нему благосклонна: однократно поддавшись в Сочи, остановиться Лисевский уже не смог. А вот дальше начались настоящие непонятки — Андрей, которому, казалось, радоваться и радоваться бы выигранной разминке и вообще произведённому на фестивале успеху, совершенно не мог написать ни слова для угрожающе приближающейся одной восьмой финала, всё больше мрачнея с каждым днём и новым неудачным звонком потенциальным спонсорам и наглухо закрываясь в себе. Он почти не спал, а в редких, в лоскуты подранных снах ему приходило зловеще хохочущее лицо Лисевского, от которого почти физически становилось больно, ел из-под палки — лишь бы только не свалиться с ног, и до ночи пропадал на работе. И только Богдан стал его спасением. Спасением, которое, как и любые быстродействующие лекарства, имеет внушительный список побочных эффектов, таких как привыкание и тяжёлая переносимость при несвоевременном введении вакцины. За пределами Твери всё было, как в не особо художественном, но хотя бы не сопливом фильме — несколько бутылок, распитых вдвоём или в компании, общий номер и сдвинутые кровати (и какой только свинтившийся, но, очевидно, по-ебанутому добрый, предусмотрительный гений оставил это в их сочинском номере?), а потом мерцание звёзд и огоньки раскуренных пополам сигарет на тесном балконе. Но потом они возвращались домой, на свою малую, испещрённую «пацанскими» законами родину, и Богдан пропадал из его поля зрения на неопределённое время, не отвечая на звонки и не выходя из дома — даже на общие командные сборы и первые, «пробные» репетиции Андрею порой приходилось вызывать его через Илью, который, пожалуй, оставался единственным на этой планете человеком, кто всё ещё знал, как вытащить Лисевского из мнимо-прочных гипсокартонных стен — и, о парадокс, с ним Богдан действительно куда-то выбирался. Теперь же вся только недавно мысленно сложенная Андреем система сломалась к хуям — они уже не в Твери, вдали от дома, но тем не менее Лисевский снова сбежал. И, судя по раздающимся из соседнего номера через тонкие стены голосам, даже не с Беляковым. Андрей зло скомкал пальцами сбитую простынь, всё ещё хранившую его запах (ну точно сопливая школьница!), и скинул её на пол, заставляя себя рассуждать трезво и не поддаваться грёбаному нервяку, державшему его на пределе уже давно — они в чужом городе, и их объединяют куда большие дела, чем просто одна постель и иногда одна на двоих сигарета, и никуда Богдан от него не денется. По крайней мере, в ближайшие четыре дня точно. Нацепив дежурную, мало что значащую улыбку, Андрей быстро оделся (кирпично-грязная футболка выгодно оттеняла его выгоревший на солнце ёжик волос, а ещё раздражала Лисевского, который однажды, резким движением сорвав её с Андрея, так и сказал: «У тебя отвратительно ебанатский вкус, Кэп», и Бабич с трудом мог с ним не согласиться: влюбиться в Богдана — и есть то самое ебанатство) и направился в соседний номер, коротко за руку поздоровавшись с явно не нечаянно нагрянувшим Максом и кивая Насте для разговора не для посторонних ушей. — В парке твой Богдан, где ему ещё быть, — со знающим видом улыбнулась она, — дай пацану побыть одному. Думаешь, это так просто — стерпеть такого тебя? Андрей непонимающе нахмурился, вскидывая руку, чтобы удержать уже отходящую девушку за запястье, но Сергеева ловко крутанулась на месте, отбегая к окну, и порылась в небольшой сумке, выуживая толстую карманную книгу. — Тебе и самому стоит отвлечься — ты либо сойдёшь с ума сам, либо доведёшь до трясучки всю команду на репетиции. Пойдём и мы в парк, почитаем — по ролям, как на уроках литературы, помнишь? — Настя весело, звонко рассмеялась, видя потерянное, обескураженное лицо капитана, и с упрёком покачала головой. — Это всё же лучше, чем сдыхать в номере от тоски и одиночества. Парни будут не против, идём. У Вани оказался смешной «авторский» голос — подражая безэмоциональному носовому тембру дублёра озвучивания из наскоро сфабрикованных американских боевиков девяностых, Васенёв прекрасно вписался в роль отстранённого повествователя; из Белякова вышел вполне себе недурный Пьер Безухов — с минимумом эмоций и дедовскими ворчащими интонациями, а вот от возвышенных театральных ноток обычно тихого и скромного звукаря Ромы, изображавшего влюблённого Андрея Болконского, от его томно закатывающихся глаз и прижиманий ладони ко лбу в истинно шекспировском жесте вся компания, занявшая две лавочки напротив в относительно уединенном месте, ржала в голос, экспромтом придумывая альтернативную версию «Войны и мира». Вот только Андрею, изначально избравшему себе эпизодическую, проходную «роль», было практически не до смеха. Он лишь время от времени растягивал губы в пародии на улыбку, но все его мысли по-прежнему были заняты другим, и сам он нарезал круги туда-сюда, не в силах куда-то деть ни свои неугомонные ноги, ни руки, которые то и дело в задумчивости прижимал к губам. Где черти носят Богдана? Почему несколько встреченных ими на пути «кавээнщиков» наперебой рассказывают, как видели его сегодня здесь одного, лежащего прямо на мокрой от росы траве и вслух подпевавшего под играющую в наушниках песню? Почему он, наверняка узнав, что они тоже здесь, до сих пор не подошёл к ним, с невозмутимым видом рассказывая, какую маленькую видел здесь белку, но зато с каким огромным хвостом! Мало кто знал, что все самолично придуманные им связки и миниатюры взяты прямиком из жизни, а вот переодеть Лисевского в капитана и вовсе было его давней, «розовой» мечтой. Он так и представлял, как, ощущая шершавую ладонь на собственном члене, в ответ на обжигающий ухо приказ не издавать ни звука в этой крошечной подсобке за кулисами «Янтарь-Холла», широко улыбаясь, горячо прошепчет: «Да, Капитан» и, ловя заострившийся предупредительный взгляд, послушно замолкнет, кивая и неосознанно касаясь пальцами виска. Да уж, прав был Богдан: его вкусы — точно ебанатство. Целиком погрузившись в свои мысли, он не сразу заметил, как в их сторону направились две пары ног — одна, быстро семеня каблучками, и знакомые чёрные кроссовки Лисевского — на лице Андрея тут же отразилась вся гамма эмоций, от облегчения до чистой, неподдельной радости, а ещё — лёгкого укора, что бросил, оставил одного, зная, впрочем, как ему остро необходима чья-то поддержка при подготовке к крайне ответственному конкурсу. А ещё ему явно нужно было что-то сказать — Андрей с трудом заставил себя остановиться на месте, а не преодолеть разделяющие их с Богданом смешные два шага и, не переставая широко улыбаться, что-то говорить — говорить быстро, стараясь не запинаться, понимая, какую несусветную хуйню несёт на камеру и что весь его опус напоминает бред сивой кобылы — но ему было похер, потому что рядом был Лисевский и потому что ему он тоже улыбался. Пусть криво, пусть чуть печальными глазами, но улыбался. Девушка с камерой довольно быстро ускакала, очевидно, завидев какой-то другой не менее интересный объект для своего репортажа, и Андрей позволил себе спокойно выдохнуть, мгновенно расслабляясь — теперь, когда Богдан, вытянув ноги вперёд, вальяжно плюхнулся на лавочку рядом с Ваней (даже не с Ильёй, что порой выполнял бронебойную функцию попеременно то амортизатора, то батута, — по ходу и сам Лисевский ещё не до конца разобрался), попивая принесённый кофе в ребристом пластиковом стаканчике. И Андрею бы снова что-то сказать — все молчат, будто понимая что-то, чего не понимал он сам — и в голову не пришло ничего лучше, кроме неуместного капитанского «строя» через косой взгляд исподлобья на Богдана, нашаривающего свободной рукой сигареты: — Через два часа репетиция финальной песни, все помнят? Илья с Ваней как-то одновременно, одинаково кивнули — коротко и скупо, выражая лишь понимание услышанных слов, Настя озвучила это понимание звонко щебечущим «Да, конечно», и только Лисевский по-прежнему молчал, забыв, кажется, напрочь о том, что в одной руке — полуостывший напиток, а в другой — так и не зажжённая папироса. — Богдан? — Возле «Янтарь-Холла», — быстро ответил тот, наконец поднимая голову, и, отставляя стаканчик на край лавочки, чиркнул колёсиком зажигалки, выдыхая дико неправильный среди всей этой зелени листвы сизый дым. Все дружно рассмеялись с неудачного «включения» Лисевского — он часто отвечал невпопад, девяносто процентов времени пребывая где-то в себе и своих мыслях (Андрей никогда не мог понять, откуда у него при таком раскладе столько друзей?), вот только на лице капитана вновь ни отразилось ни тени улыбки. — Что возле «Янтарь-Холла», Богдан? — привычные раздражённые нотки с каёмкой сарказма, которые ему никогда не приходилось играть на сцене — они в нём, мать твою, всегда были — послышались в усталом голосе (сонливость вновь накатила с головой). — Я тебе нормально ответил: через два часа репетиция, и я буду ждать вас возле «Янтарь-Холла», — абсолютно невозмутимо пояснил Лисевский, расслабленно куря. Андрею только и оставалось, что с силой сжать кулаки, подавляя в себе ненужный сейчас гневный пожар — какое ему, в конце концов, дело, блять, до ебанутых монологов внутри такого же ебанутого Богдана, который иногда, кажется, просто забывает включить функцию голоса на своём потрёпанном космическом аппарате, спрятанном внутри тела, или просто эта инопланетная кнопка периодически тупо западает — на любой, даже на самой ебанутой планете должен быть свой «Китай» хуёвого качества. И он сам — ебанутый, если всё ещё может это терпеть. Ах да, у него же, по словам самого Лисевского, отвратительный вкус. Извращённый даже. — Хорошо, а где ты будешь находиться до репетиции? — снисходительно, как у маленького ребёнка, спросил Андрей — за этим лёгким пренебрежением, на которое Богдан никогда и никак не реагировал, довольно легко было скрыть ярость. — Здесь, — быстро прикончив сигарету в последние две короткие затяжки, отозвался Лисевский. Хотя бы «попал» в смысл вопроса, это уже, блять, радует. — Здесь — это в Светлогорске, в парке или вообще в этой вселенной, ты уточни, пожалуйста, — Илья почему-то встал, меняясь с Ваней местами, Настя, кивнув Роме, повела его в сторону просторной аллеи, скрытой под плотной тенью каштанов (а ведь удивительно, что они могут цвести дважды в год), а сам Андрей продолжал нарезать круги между лавочками, отчаянно понимая, что весь его самоконтроль медленно, но верно скатывается к самым хуям. — Здесь — на этой лавочке, что непонятного? — здороваясь за руку с Беляковым, ответил Богдан. — Андрюх, что с тобой сегодня такое? Не выспался? Бабичу показалось, что из него одним метким боксёрским ударом выбили весь воздух (да уж, секцию Лисевский в своё время выбрал как нельзя более подходящую!), и он, цепляя на лицо почти издевательскую полуулыбку, вяло огрызнулся: — Твою логику надо отправить на фронт. Она убивает. Богдан позволил себе едкий смешок, подыгрывая рассмеявшимся Илье и Ване — ну да, чья тут ещё логика нещадно хромает, — но потом вдруг внезапно посерьёзнел: — Если я мешаю тебе выспаться, я могу уйти ночевать в другой номер. Правда, пацаны? Беляков тут же понимающе кивнул, вслед за ним так же быстро согласился и Васенёв, и Андрей, зло стиснув зубы, только и смог что процедить: — Отойдём поговорим. Лисевский нехотя встал с насиженного места, направляясь за капитаном в сторону противоположной аллеи — там, кажется, парковая зона упиралась в городское загазованное шоссе, а значит, там практически никто не гулял, предпочитая более чистые дорожки, ведущие к фонтанам и маленькому пруду, окружённому уютными полянками, где все желающие могли в наспех выстроенных ларьках затариться мороженым и всевозможными напитками, в том числе и покрепче. И если бы не предстоящая репетиция, Андрей бы точно от холодного пива не отказался. — Богдан, что происходит? Ходить вокруг да около совершенно не хотелось — он и так примерно знал ответ на свой вопрос, но уж слишком боялся услышать его вслух. Да просто быть рядом с ним уже невыносимо. И неважны причины. — Лето, июль. Мы в Светлогорске на «Голосящем КиВиНе». В парке тусуются наши коллеги-кавээнщики. Воробей отжал у вороны кусок какой-то булки, смотри, — Лисевский привычно улыбнулся набок, показывая пальцем куда-то в сторону, и при этом выглядел каким-то особенно счастливым. — Ну ловкач, прикинь! Андрей вздохнул полной грудью, на секунду зажмуривая глаза. Нет, Богдан не издевается, не косит под дурачка, не пытается заговорить ему зубы и даже не безобидно стебётся. Он, блять, на самом деле и есть такой, и с этим ничего нельзя сделать, а у тебя, Кэп, точно поехала крыша, если ты умудрился втюриться в него по самое «не могу». Отвратительный вкус, твою мать. В чём-то этот придурок прав точно. И, наверное, прав во всём сразу. — Что происходит между нами? — уточнил Андрей. С Лисевским теперь только так — максимально однозначные фразы, чтобы их невозможно было трактовать как-то иначе, хотя, в общем-то, нормальные люди и так поняли бы. — И что я должен сделать, чтобы это прекратилось? — Ты мне ничего не должен, — Богдан вытащил из пачки ещё одну сигарету и со смакованием затянулся, будто не он вовсе курил пять минут назад. — Хотя нет, должен: можно я хотя бы одну ночь посплю один? — А что так? — ядовито прыснул Андрей. — Не можешь больше меня терпеть? — Может, я не хочу терпеть? — въедливо, но всё так же убийственно спокойно («Да блять, ты хоть что-то чувствовать вообще способен, похуистичный робот?!») спросил Лисевский. — Может, я хочу, чтобы всё шло само собой, а не так, чтобы разрывало и полоскало изнутри? Прекрати подставляться, это не по-капитански. По темечку ударило невидимым молоточком, который тут же тяжёлым молотом отозвался в груди, и Андрей понял, что Богдан снова оказался прав. Ему уже не четырнадцать лет, когда все эти жалкие, смешные приёмчики ещё как-то могли действовать, и если самому Лисевскому уже осточертела вся эта поебень вроде того самого голода, который и вынуждает Андрея практически вешаться ему на шею, предлагая то себя, то свою ширинку, значит, так тому и быть. Хорошо. Менять надо вкусы, Андрюха, авось не пацан уже. — Через два часа, Богдан. Возле «Янтарь-Холла». — Уже немного меньше, — направляясь в другую сторону, напоследок бросил Лисевский. — Сам не опоздай. Андрей инстинктивно бросил короткий взгляд на болтающиеся на запястье часы (даже застегнул их неправильно, идиот), поправил позвякивающий ремешок и, мысленно послав всё к чёрту, поплёлся в сторону гостиницы. У него будет ещё время навести в номере какой-никакой, но порядок (до этого просто не доходили руки ранее — как свои, так и руки Богдана, что с нажимом ложились ему на плечи, вынуждая оторваться от исписанных и разбросанных по всей комнате бумаг), а заодно привести в порядок мысли в голове. Итак, вводная номер один. В Светлогорске их приняли хорошо. Судя по рассказам Насти, в Интернете за них тоже многие болеют и чуть ли не «Большого в Золотом» уже им вручили, и только официальных подписчиков у них перевалило за девятнадцать тысяч. А это — в полтора раза больше всего населения Светлогорска, сечёшь, капитан? Вводная номер два. Вся эта слава и признание пускает всю его жизнь по знатной пизде, и мечтает он о чём-то несбыточном, а не о том, о чём в реальности надо мечтать. Друзья, с которыми ещё совсем недавно бухали каждый уик-энд, почти все поголовно женились или вот-вот поженятся, а он гробит себя на работе, неумело строя из себя одиночку, и даже собственный день рождения впервые в жизни толком не отмечал — а если бы не вылазка в Казахстан, то не отмечал бы вообще. И вводная номер три. Богдан снова от него ушёл. Ничего удивительного. Но если соединить все три факта воедино, складывается отнюдь невесёлая картина, в центре которой — сгорбленный он сам, на лбу откуда-то взялись три неглубокие морщины, но ещё месяц назад их там точно не было. Нет, всё. Ему нужно обязательно где-то отдохнуть, или он окончательно свихнётся. Желательно — там, где херово ловит интернет, только на счёт деньги перед отъездом не надо класть. Беглая уборка действительно отвлекала (и пофиг, что молоденькая горничная чуть не расплакалась от возможной жалобы и лишения премии, когда изо всех сил, но всё равно не очень убедительно старающийся не выдавать своё раздражение Андрей попросил у неё ведро и тряпку), и на крыльцо здания «Янтарь-Холла» он поднялся совершенно спокойно. Лишь только голубые глаза, щурящиеся от слишком яркого балтийского солнца (а очки он, как всегда, забыл), по-прежнему выцепляли знакомую тяжеловесную походку темноволосого парня в клетчатой рубашке, но стрелки часов уже замерли на «красном» времени в «плюс пять минут с оговоренного», и весь нервяк вернулся стократно. Только теперь уже сюда добавился ещё и нервяк капитанский — меньше всего всегда ответственному Андрею хотелось выслушивать от организаторов нагоняй за опоздание членов его команды. Да ещё и фронтмена — вместо понимающего кивка головой с обещанием, что такого больше никогда не повторится, он наверняка начнёт спорить и защищать Богдана, придумывая на ходу ерундовые отмазки (ты же не знаешь истинной причины, как и того, где он сейчас, болван), а вот это уже явно лишнее и совсем ни к чему. — Да ну нафиг, он, наверное, уже давно внутри и точно так же ждёт нас, как придурок, — высказал своё предположение напряжённо молчавший до этого Илья, и Андрей без слов толкнул стеклянную дверь вперёд, стараясь промолчать в ответ на замечание встретившей их в холле ассистентки, что все уже в зале. Богдан, конечно же, обнаружился там. — Интересно, где я окажусь, — широко, что в его случае — явно издевательски, нервозно, улыбнулся он на камеру и, соскальзывая с её поля зрения, помахал рукой приближающимся сокомандникам. — Где вас черти носят, я уже полчаса жду. — А мы всё книгу читали, — быстро пролепетала Настя, видимо, слишком хорошо чувствуя настроение капитана — и просто не давая ему возможности вызвериться. — Зачитались, да, Андрюш? Ну что, все готовы? Готовы были действительно все — репетиция прошла хорошо, и стоящий рядом Богдан на самом деле внушал какое-то спокойствие. Они даже обменялись парой ничего не значащих фраз, успев шёпотом обсудить и нелепый наряд одной из «Раис», и простебаться по поводу того, что Лисевский вновь забыл снять свой неизменный рюкзак и положить его на сидение в зрительном зале. И когда Андрей, стоя на полшага сзади Богдана, улыбался, поверив в то, что между ними хоть что-то на самом деле может быть нормально, Лисевский же явно чувствовал себя не в своей тарелке, и здание «Янтарь-Холла» он покинул ещё задолго до того, как капитан закончил слушать последние наставления организаторов. Заходя в тёмный, пустой номер, Андрей без сил увалился на кровать, понимая, что этой ночью будет спать один, и не сдержался, чтобы не написать короткое, но едкое смс-сообщение: «Таких ночей в Твери у тебя будут десятки. Сладких снов на жёстком диване». Он бы удивился, если бы от заявленного адресата пришло ответное сообщение, удивился, если бы всё-таки обнаружил на балконе забытую пачку сигарет, и удивился, если бы удалось заснуть сразу. Вот только удивляться пришлось ровному дыханию в шею и прохладным рукам, тяжело опустившимся на спину. А ещё спустя несколько минут его, тут же покорно сдавшегося, горячо целовали, не давая с обидой высказаться о том, какого чёрта Богдан здесь делает. — А к чему был вообще весь этот цирк? — затягиваясь горьким дымом вслед за Лисевским, Андрей вернул ему сигарету, откидываясь спиной на широкую грудь. — Ты же не мог не догадываться, что меня это бесит. У Андрея не было дурацкой привычки залезать в его вещи, но вот копаться в его душе, пытаясь найти там ответы на свои вопросы, он никогда не брезговал. — Ну ты же не думал, что всё будет так просто? Не забывай, с кем ты связался. Богдан, коснувшись пальцами собственного затылка (весь всегда так делает, когда не знает, что ответить), улыбнулся, кривя губы на одну сторону — только Андрей мог знать истинное значение этой улыбки, как и значение его мечущегося переступания с ноги на ногу. Всё равно его по-прежнему, несмотря на всё, что было, пронзает душащий волнительный трепет, стоит ему, Андрею, находиться рядом. И, сколько бы он от него ни убегал, они вернутся на исходную — на любой из гостиничных балконов, где объединять их по-прежнему будут мерцание звёзд и огоньки раскуренных пополам сигарет. Курить, наверное, вредно. Но у Андрея, чёрт возьми, всегда был отвратительный вкус.