***
— где ты был? — наконец, Миша перенёс Августа из прихожей обратно в спальню, усаживая на мягкую кровать. — ты что — допрашиваешь меня? — нет, просто беспокоюсь. — Миша действительно беспокоился. ведь его Август такой хрупкий! Любая болезнь может сломить его! Он должен постоянно находится с этим блондином, ведь тот просто сведёт себя в могилу таким беспечным отношением к себе. — ну да… прошёлся немножко. разве можно найти в этом что-то плохое? Мне кажется, у тебя нет поводов беспокоится. — но ведь ты тяжело болел. — но теперь, сегодня, сейчас, я чувствую себя здоровым. Миша сел напротив Ави и провёл пальцами по его щеке. Немного помолчав, Лейн продолжил: — ты ещё слишком слаб, Ави. Август лишь махнул рукой и улыбнулся. Глаза его, васильковые, яркие, словно небо, горели от необъяснимого детского счастья. — не переживай — немного свежего воздуха не повредит мне. — Греттель невесомо поцеловал Мишу в макушку, приобнимая за шею одной рукой. в ответ Миша произнёс надзирательно: — смотри мне, простудишься.***
— я готов принять всё, что тебя тревожит. — Август улыбнулся уголками губ. Миша затравлено смотрит на него. Смотрит тяжёлым взглядом, будто умоляя прекратить. — даже я не готов это принять. И ты сейчас употребил очень серьёзные слова. они должны подкрепляться многим. — он запустил одну руку себе в волосы, взъерошив их. — Я готов. — Ави повторил громче. — может, хоть тебе смогу помочь, — он ласково погладил по спине Михаила. — я буду рядом.***
Воспоминания отравляли болью Греттеля. Стоило Августу открыть глаза после этих кошмаров и сказать: «Рокси?» — и голос Роксаны отвечал ему. И как правило, ему хотелось ещё шепнуть: «Миша… Я хочу к Мише», — но он, словно во сне, вспоминал, что Миша не хочет к нему, и перед ним вставало лицо Миши — светлое, как мрамор, и его белые зубы, обнажённые в улыбке. Ему хотелось, чтобы он был с ним, но Миша не хочет. Однажды он сказал: «Рокси?» — и голос Фрэнка ответил: «Тихо, детка», — и он почувствовал прикосновение холодной тряпки к своему лбу и в испуге закричал «Рокси! Рокси!» — и кричал снова и снова, но Рокси долго не приходила. В это время Рокси и мисс Шварц сидели на краю кровати Миши, а Миша, пьяный, рыдал, лёжа на полу, — всхлипывал и всхлипывал, уткнувшись им в колени. Выходя из комнаты Августа, Рокси всякий раз видела, как он сидит на своей кровати — дверь в комнату он держал открытой — и смотрит на дверь Августа. В комнате у Лейна было не убрано, валялись окурки сигар, стояли тарелки с нетронутой едой. Постель была смята, не заправлена, он сидел на ней небритый, осунувшийся и видел её. Она сама обычно на минутку задерживалась у двери и сообщала: " Мне очень жаль, но ему хуже», или: «Нет, он тебя ещё не звал. Он ведь в бреду», или «Не надо отчаиваться, Миш. Давай я тебе приготовлю горячего кофе или чего-нибудь поесть. Ты так заболеешь». Ей, как и мисс Шварц, всегда было бесконечно жаль его, хотя от усталости и недосыпания она едва ли способна была что-то чувствовать. И у кого только язык повернётся назвать его плохим парнем, когда она видит, как он худеет, как мучается?! Несмотря на усталость, они с мисс Шварц всегда стремились сообщить ему, что происходит в комнате больного. А он смотрел на них, как грешник, ожидающий Страшного суда, — словно ребёнок, внезапно оставшийся один во враждебном мире. Но об одной из новостей ему так никто сказать и не смел. Когда ждать стало просто невозможно, Рокси подошла к его двери. Зрелище, представшее её взору, было полной неожиданностью для неё. На столике у кровати стояла полупустая бутылка виски, и в комнате сильно пахло спиртным. Миша посмотрел на неё горящими остекленелыми глазами, и челюсть у него затряслась, хоть он и старался крепко стиснуть зубы. — Он умер? — Нет, но ему всё ещё хуже… Он произнёс: «О Господи», — и уткнулся головой в ладони. Рокси увидела, как задрожали, словно от озноба, его широкие плечи, — она с жадностью глядела на него и вдруг с ужасом поняла, что он плачет. Рокси никогда не могла представить себе ни плачущего Августа, ни плачущего Мишу — таких бесстрастных, таких насмешливых, таких вечно уверенных в себе. Эти отчаянные, сдавленные рыдания напугали её. Рокси в страхе подумала, что он совсем пьян, а она не очень-то приветствовала пьяных. Но он поднял голову, и, увидев его глаза, она тут же вошла в комнату, тихо закрыла за собой дверь и подошла к нему. Она мягко положила руку ему на плечо, и он тотчас обхватил её ноги руками. И не успела она опомниться, как уже сидела у него на кровати, а он уткнулся головой ей в колени и так сильно сжал её ноги, что ей стало больно. Она нежно поглаживала его тёмные волосы, приговаривая, успокаивая: — Да будет тебе! Будет! Он скоро поправится. От этих слов Рокси он лишь крепче сжал её ноги и заговорил — быстро, хрипло, выплёскивая всё, словно поверяя свои секреты могиле, которая их не выдаст, — впервые в жизни выплёскивая правду, безжалостно обнажая себя перед Рокси, которая сначала ничего не понимала. А он всё говорил — прерывисто, уткнувшись головой ей в колени. Иной раз слова его звучали глухо, словно сквозь вату, иной раз она слышала их отчётливо — безжалостные, горькие слова признания и унижения; он говорил такое, чего ей ещё не приходилось слышать, посвящал её в тайную тайн, так что кровь приливала к щекам Рокси, и она молилась небесам, чтобы Миша не увидел её такой. Она погладила его по голове, точно перед ней был маленький ребёнок, и сказала: — Замолчи! Ты не должен говорить мне такое! Ты не в себе! Замолчи! Но неудержимый поток слов хлестал из него, он хватался за её колени, словно за последнюю надежду. Он обвинял себя в каких-то непонятных ей вещах, бормотал имя какой-то девушки, а потом вдруг, с яростью встряхнув её, воскликнул: — Я убил Августа! Я убил его. Ты не понимаешь. Я сказал, что не любил его и… — Да замолчи! Ты просто не в себе! Ты не любил его? Да кому ты… — Ты не понимаешь. Я встретил женщину, вдруг влюбился в неё, или мне казалось, что влюбился… А потом сказал об этом ему… А он...он… ведь всё это по моей вине. — Замолчи, Миша. Что за бред… — А я был пьян, я был вне себя, мне захотелось сделать ему больно…потому что он причинял боль мне. Причинял её, наплевательски относясь к себе… Мне хотелось… и я изменил ему, а он… Он так любил меня. Он всегда меня любил. О, что я натворил! — Прошу тебя! — И я ведь так хотел, чтобы он бросил всех и начал беречь себя… Он ведь… Он слушал меня, готов был принять все мои проблемы на себя, постоянно тратил нервы на эту Фрэнки… Бог ты мой, как я дурил все эти недели, дурил с женщиной и пил! А когда мы с ним говорили там, в парке, что я ему сказал? «Я никогда не любил тебя, Августин. Использовал, как платок…». И тогда он… Рокси побелела и расширенными от ужаса глазами посмотрела на тёмную голову, метавшуюся, тычась в её колени. Нет, этого быть не может. Просто он пьян и слишком измотан, и в голове у него немного помутилось, как бывает, когда у человека бред и он несёт всякую чушь. Мужчины не обладают такой выносливостью, как девушки. Что-то расстроило его, быть может, он просто немного поругался с Августом и сейчас в своём воображении раздувает эту ссору. Возможно, что-то из того, о чём он тут говорил, и правда. Но всё правдой не может быть.И, уж во всяком случае, это последнее признание! Ни один мужчина не сказал бы такого любимому человеку, которого любит столь страстно, как этот человек любит Августа. Миша пьян и болен. А больным детям не надо перечить. Горящие пьяные глаза его встретились с её взглядом, и он умолк с раскрытым ртом, словно впервые осознав, с кем говорит. Лицо у Рокси было белое, напряжённое, но глаза, в упор смотревшие на него, были ласковые, полные сочувствия, неверия. Эти мягкие глаза светились безмятежностью, из глубины их смотрела такая невинность, что у Миши возникло ощущение, будто ему дали пощёчину, и его затуманенное алкоголем сознание немного прояснилось, а стремительный поток безумных слов прекратился. Он что-то бормотал, отведя глаза от Рокси, и быстро заморгал, словно пытаясь вернуться в нормальное состояние. — Я — скотина, — пробормотал он, снова устало тыкаясь головой ей в колени. — Но не такая уж большая скотина. И хотя я всё рассказал тебе, ты мне ведь не поверила, да? Ты слишком хорошая, чтобы поверить, как и мисс Шварц. До вас обеих я ни разу не встречал по-настоящему хорошего человека. Ты мне не поверила, правда? — Нет, не поверила, — примирительно сказала Рокс и снова погладила его по голове. — Он скоро поправиться. Будет тебе, Миш! Не надо плакать! Он поправится.***
Месяц спустя Август смог кое-как ходить. Он был бледнее обычного и исхудал до состояния скелета. Он всё ещё был слаб. Душевно Греттель был надломлен и опустошён. Он то впадал в апатию, то беспричинно начинал бесится, но чаще всего он оставался отрешённым от мира. С того дня в доме переменилась не только атмосфера (она стала тягостной уже давно), но и весь внутренний уклад: Август стал игнорировать Мишу совершенно откровенно, даже не скрывая этого. Если раньше, за завтраком или обедом он шутил, смеялся и рассказывал истории, то теперь или же, в лучшем случае, угрюмо молчал, уткнувшись в тарелку с едой, к которой всё равно не притрагивался, или вообще не выходил к завтраку, словно выжидая, покуда Миша поест в одиночестве. Все попытки Миши вызвать своего парня на откровенный разговор словно наталкивались на какую-то невидимую, непреодолимую стену. Нет, он не мог сказать, что Август не видит его попыток к примирению, не замечает его многозначительных взглядов; просто тот настолько демонстративно избегал его, что Миша спустя некоторое время оставил надежду помириться со своим возлюбленным не только в ближайшее время, но и вообще когда-нибудь помириться… Бывали дни, когда он совсем не видел Августа, несмотря на то, что живут они в одной квартире, и лишь по каким-нибудь косвенным признакам — куртке, висевшей на вешалке, по чёрным кедам, стоявшим в прихожей, по неторопливым шагам в комнате и приглушённому голосу, доносившемуся из-за двери (он теперь разговаривал только с Рокси, мисс Шварц и со своей лучшей подругой Фрэнки), мог догадываться, что не один в этой огромной квартире, ставшей для него неожиданно чужой, холодной, зимней — несмотря на то, что август был в самом разгаре… Он, слушая этот голос, который раньше был таким близким и любимым, а теперь казался совершенно чужим и далёким, мрачнел и замыкался в себе окончательно, как черепаха замыкается в свой панцирь… Миша почти всё свободное время проводил в своей комнате, глядя в окно… У него уже не было больше желания ни размышлять о своих словах в тот день, ни даже пытаться что-нибудь изменить в этой ситуации… Ведь все мысли на этот счёт — бесплодны. Миша уже давно убедился в этом. Август не простит его. Ни-ког-да. Мише часто вспоминалась их с Августом последняя беседа и собственные слова, по причине которых теперь мучаются все: «Я никогда не любил тебя». Да как ему в голову пришло сказать это? Не он ли ухаживал за Греттелем? Не он ли предложил встречаться? Как это «никогда не любил»? Злость накатывала на самого себя. Как же он сглупил! «Я по-прежнему люблю Августа, а Август любит меня — чтобы он там не говорил… — успокаивал себя Миша. — Даже если он вдруг заявит, что не любит меня и уйдёт, я не отпущу его… Да, теперь он точно злится на меня, но какая разница, если он меня любит?! Ему просто очень больно осознавать, что из-за меня он чуть не лишился жизни…» Но сколько же можно изображать из себя оскорблённого и униженного?.. Постепенно всё существо Миши охватывала острая злоба к этой огромной холодной квартире, и к своему теперешнему существованию — если его только можно было назвать существованием, и — особенно, — к «тому чёртовому дню». Миша каким-то непонятным чувством, интуитивно утвердился в мысли, что в его жизни должно произойти что-то страшное, что-то такое, что целиком перевернёт его представление и о Августе, и о самой жизни… Но что же именно и когда?..***
Миша тихонько открыл дверь и заглянул в столовую. Август сидел за столом согнувшись, перед ним стоял графин, полный вина, но не откупоренный, а в рюмке ничего не было. Отлично, он трезв. Миша медленно, старясь удержаться, чтобы не обнять его, вошёл. Но когда Греттель посмотрел на него, то что-то в его взгляде остановило его и слова замерли у него на губах. Он смотрел на него в упор своими васильковыми глазами из-под набрякших от усталости век, и в глазах его не загорелись огоньки. Он грузно развалился на стуле — белая рубашка была смята, красивое лицо огрубело, блондинистые волосы были растрёпаны. Болезнь и постоянная работа сделали своё дело: его некогда плавные черты лица исчезли, теперь скулы прорисовывались остро, а глаза обводили чёрные круги. Он смотрел на Мишу, а тот, стоял у порога, прижав руку к груди, — смотрел долго, спокойно, почти любя, и это пугало Лейна. — Проходи, садись, — сказал он. — Составь мне компанию. Миша кивнул и нерешительно, крадясь, словно кот, подошёл к нему, не зная, как действовать и что сказать этому незнакомому блондину. Греттель ногой пододвинул к нему другой стул и Миша сел на него. Ему хотелось так много сказать Августу, но это новое выражение лица останавливало его. — Ави, — начал было Лейн, но поднятая рука тут же заставила его замолчать. — Прошу, избавь меня от своих объяснений. Миша удивлённо посмотрел на парня и Греттель тут же пояснил: — Ну, ты же пришёл, чтобы попросить прощения, рассказать, как раскаиваешься и сказать о том, что та девица — плод твоей фантазии. Ну так вот. Не стоит. Я и так обо всём знаю. — Рокси?.. — Нет, просто знаю. Ты ведь действительно не хотел, чтоб меня сбила машина? Не хотел. Но винишь во всём себя и, кстати, правильно делаешь. Не трать моё время на свои глупые объяснения, у меня и так его почти нет… Отчего-то Мише захотелось уйти, убежать. Что-то его напугало в словах Августа, но что? — Почти нет? С чего ты взял? Ох, не пугай меня, пожалуйста. Теперь уже Ави смотрел на Мишу с удивлением. Смотрел в глаза, не моргая и внезапно рассмеялся. Этот смех, такой красивый, привычный, заставил Лейна напрячься. — Ну конечно же тебе не сказали. Кроме Фрэнки никто и не знает, а она бы не осмелилась рассказать, — посмеиваясь сказал блондин. — У меня рак, Миш. Мне остался максимум год. Вот оно. То чувство, что совсем недавно терзало Лейна. Чувство чего-то опасного, чего-то необратимого. Переваривая информацию, рассудок Лейна отказывался это воспринимать всерьёз. — Рак? Ты шутишь? Мы же маги! Мы… мы найдём тебе лекарство, найдём зелье. Господи, Ави, ну что ты несёшь? — Лейн посмеялся, хотя смех этот был нервным. — И послушай, я должен сказать тебе! — Миш, — медленно произнёс Август, — я не желаю ничего слушать — ничего. — Но ты же не знаешь, что я собираюсь сказать! — Любимый мой, родной, дорогой, это всё написано на твоём лице. Что-то или кто-то заставил тебя наконец понять, что ты любишь меня и никто, — повторяю, никто, — не сможет выветрить эту любовь из тебя. Ни та девица, ни мой игнор. О Боже, новость о моей скорой кончине слишком удивила тебя, дорогой. Ты очень бледен, — Греттель откупорил графин и плеснул в рюмку вина, — выпей. Миша чуть не задохнулся от удивления. Конечно, они всегда понимали друг друга и читали мысли, как открытые книги. До сих пор это приятно радовало Мишу, но сейчас, когда первое удивление от того, что глубины его души так легко просматриваются, прошло, он почувствовал облегчение. Он знает, он понимает — теперь его задача становилась куда проще. Залпом осушив рюмку, Миша почувствовал, как силы наполняют его. Конечно, Августу сейчас горько оттого, что Лейн позволил себе так высказаться тогда, но зато он понимает, что это была ложь. Теперь всего лишь предстоит завоевать этого блондина вновь, проявив доброту, осыпав комплиментами и вниманием, и как приятно будет обоим всё это! — Ави, я всё тебе расскажу, — сказал он, упираясь руками в подлокотники его стула и пригибаясь к нему. — Я был так не прав, я был таким идиотом… — Миш, прекрати. Не унижайся передо мной. Мне это невыносимо. Прояви немного достоинства, немного сдержанности, чтобы хоть это осталось, когда мы будем вспоминать о наших отношениях. Избавь нас от этого последнего объяснения. Он резко выпрямился. «Избавь нас от этого последнего объяснения»? Что он имел в виду, говоря «этого последнего»? Последнего? Да ведь это же их первое объяснение, это только начало. — Я всё равно тебе скажу, — быстро начал он, словно боясь, что Август зажмёт ему рот рукой. — Чёрт, Ави, я же действительно люблю тебя! И мне правда жаль, что тогда… В общем, мне правда жаль. Девица? Ох, я не смог находится рядом с ней. Мне было так противно. Я хотел её в плане секса, но любил тебя. Ты должен мне поверить! Я правда очень люблю тебя. Мы же как Гарри и Драко, помнишь? С минуту Греттель смотрел на него — это был долгий взгляд, проникший в самую глубину его сознания. Он видел по его голубым глазам, что он верит. Но Ави это мало интересовало. Неужели он станет сводить с ним счёты — именно сейчас?! Глядя в его уставшие глаза, Миша мысленно молил его помочь. Хоть бы он протянул ему руки, и он бы с удовольствием обнял его, как тогда, когда они танцевали в общей гостиной. Он бы целовал Греттеля и эти поцелуи говорили бы куда больше, чем слова! Но, глядя на него, он понял, что он удерживает его на расстоянии не из мстительности. Вид у него был опустошенный, такой, будто всё, что ему сказал Лейн, не имело значения. — Послушай то, что я сейчас тебе скажу. Ты на три, нет, на четыре года старше, — начал блондин, — а значит, сможешь понять, наверное. Тебе никогда не приходило в голову, что даже самая бессмертная любовь может износится? — он снова поднял руку, затыкая старшего. — Я не корю тебя, не обвиняю. Дай мне пару минут, не перебивая, чтоб я смог всё тебе объяснить, хотя — Бог свидетель — не вижу необходимости в объяснениях. Правда очень уж очевидна. Миша резко сел; свет лампы падал на его белое, растерянное лицо. О чём этот юнец толкует? Он смотрел в глаза Августа, которые знал так хорошо — и одновременно плохо, — слушал его тихий голос, произносивший слова, которые сначала казались непонятными. — Приходило ли тебе в голову, что я люблю тебя так, как только человек может любить человека? Любил с того самого бала прежде, чем мы начали встречаться? Я хотел исчезнуть, чтобы хоть как-то забыть тебя, но не мог и снова возвращался. Не к друзьям, не к работе. К тебе, Миш. Ты мне был так дорог, что мне казалось, я готов был убить любого, кто касается тебя. Я любил тебя, но не мог дать тебе этого понять, потому что боялся. Ты же такой скрытный, окутан столькими тайнами… Я понимал, что ты меня не любишь. Но я был таким глупым, что готов был взять все твои проблемы и боль на себя, чтобы стать для тебя дороже всех. Смейся сколько угодно, но я хотел заботится о тебе, баловать, делать всё, что ты захочешь. Я хотел навсегда остаться рядом… Я хотел бороться со всем миром ради тебя. Голос его звучал спокойно, но устало, и было в нём что-то, что пробуждало в памяти Миши далёкие отзвуки. — Всё говорило о том, что мы предназначены друг для друга. Всё, потому что я — наверное, единственный из твоего окружения там — способен был любить тебя, даже узнав, что ты такое на самом деле. Потому что я такой же. Но я любил тебя и готов был рискнуть. Если бы ты мне позволил тогда, я бы любил тебя, так нежно, так бережно, как ни мужчина, ни женщина ещё тебя не любили. Но я не мог дать тебе это почувствовать, ибо я знал, что ты сочтёшь меня ванильным и слабым, и тотчас попытаешься использовать мою любовь против меня. Я не мог постоянно быть рядом с тобой, потому что меня тянуло к тебе сильнейшим магнитом более трепетных чувств. Я не мог лишний раз коснуться тебя, потому что мне становилось больно от не взаимности этих чувств. Мне было так больно, что я готов был ходить по шлюхам… Есть какое-то свинское удовольствие в том, чтоб быть с парнем — пусть даже он безграмотная шлюха, — который безгранично любит тебя и уважает, потому что ты в его глазах — безупречным партнёр и мужчина. Это было как бальзам для моего сердца. Ведь ты никогда не стал бы для меня и моей любви бальзамом. А потом… А потом был тот день, когда я готов был переступить с тобой черту. Я так боялся и надеялся. Я боялся, что ты будешь смеяться надо мной, что исчез на день. А когда вернулся, то трясся от страха, и, если бы ты сделал хоть какой-то шаг мне навстречу, подал любой знак, мне кажется, я бы навечно упал перед тобой на колени. Но ты этого не сделал… Я говорю это лишь затем, чтобы ты потом не ломал себе голову. Когда мне было плохо, причём, по твоей вине, я ждал любого жеста от тебя себе, но так и не дождался, и тогда я понял, что я просто дурак. Влюблённый в тебя дурак. Он умолк, глядя на Мишу. А потом просто встал со стула и прощально кивнул. — Мне очень больно, Миш. Не говори сейчас ничего. У могилы скажешь… Я боюсь снова рисковать своим сердцем. — Но я же тогда сказал тебе, что не всё сразу! Я, блять, не мог так резко открыться тебе. Обнажить свою душу, выставить нараспашку чувства… Ты не понял… Мы не поняли друг друга. Чёрт возьми, Августин Греттель! Какого чёрта ты всё переворачиваешь?! Ты любишь меня, а я люблю тебя. Не глупи, юнец, а то… — Бог ты мой, Миша, не принимай такое решительное выражение лица, я испугаюсь, — посмеялся Ави. — Я вижу, что теперь уж ты готов открыть мне всего себя, но не кажется ли тебе, что уже поздно? Ох, не делай из себя такую трагичную фигуру, милый. Эта роль не к лицу двадцатидвухлетнему мужчине. Я не уйду, потому что пообещал тебе, помнишь? Но милый, я не из числа тех, кто терпеливо собирает обломки своего сердца, склеивает их, а потом говорит себе, что починенное сердце ничуть не хуже нового. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как оно выглядело, будучи целым, чем всю жизнь буду лицезреть трещины. Мне всего восемнадцать, но я уже не верю, будто жизнь — как аспидная доска: с неё можно всё стереть и начать сначала. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я. Из всего сказанного, Миша только понял то, что Август не уйдёт от него. — Что же мне теперь делать? — растерянно спросил он. Август посмотрел на него своими васильковыми глазами, и Миша прочёл в них участие и понимание.