Не по-человечески

Джен
R
Завершён
22
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
22 Нравится 11 Отзывы 2 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Утро лениво занималось, и лишь слегка розовело чуть подернутое дымкой небо. Туман рассеивался, оставляя после себя росу и свежесть. Тонко выводили свою трель жаворонки, и дышалось удивительно легко. День обещал быть ясным. Эгмонт подставил лицо несмелому лучу солнца, что ласковым прикосновением обогрел щеку, нос, а затем и все остальное тело. Как же сейчас хотелось замереть, забыться. Он еще слегка повернул лицо — теперь солнце светило прямо в глаза, и под закрытыми веками стали разбегаться красные и белые круги. Вспомнилось детство: кухарка, которая по утрам цедила молоко, на почему-то вечно грязной и дурно пахнущей кухне, но, несмотря на ее усилия, пара коровьих волосков обязательно попадало в стакан, и Эгмонт азартно вылавливал их пальцем, либо старался выпить так, чтобы шерстинка осталась на стенке кружки, последнее обычно сделать было сложнее. В окружающей тишине пронзительно заверещал клест, точь-в-точь, как когда они давали клятву на верность друг другу в «лесном братстве». В честь его именин в замке устроили большое празднество. Присутствовали на нем в основном власть имущие, но чтобы сделать событие хоть немного интересным для Эгмонта, родители старались приглашать семейства с детьми его возраста. В результате замок стал походить на разоренный улей, по которому только и делали, что носились знатные отпрыски, а за ними следом, причитая, бегали няньки. Неделя — небольшой срок, но за это время Эгмонт сумел крепко сдружиться с жившими у них ребятами. Каждый день они совершали вылазки в лес и не возвращались в замок до самого захода солнца. Бывало, воображали себя лесными разбойниками, что благородно грабят богатых и отдают все бедным, иногда наоборот: личной стражей короля, посланной навести порядок в подвластных землях. Утомленные играми, воздухом, солнцем и эмоциями они начинали делиться историями; если был еще день, то располагались под сенью деревьев, на поляне густо поросшей мхом и доставали втихаря утащенную снедь, а ближе к вечеру разводили костер. Эгмонт до сих пор помнит вкус того зажаренного на огне кролика, которого они ловили полдня. Вскоре гостям предстояло разъехаться по домам, а потому еще до восхода они собрались в лесу, дабы дать клятву. Несмотря на ее незамысловатый текст, чтобы доказать твердость своих намерений, нужно было съесть горсть земли. Все они выстроились в круг, одновременно произнесли слова клятвы и, почти не меняясь в лице, стали мужественно жевать землю — очень не хотелось ударить в грязь лицом перед «боевыми товарищами». А уже к обеду Альберт — мальчик со слабым желудком — слег с болями в животе. Тогда они собрались на экстренный «военный» совет, на котором и решили, будто заболел Альберт неспроста, а поскольку клялся не от чистого сердца. Карл уверенно рассказал о своих подозрениях, а Мишель добавил, что раз такое дело, то и его истории про поцелуй с девчонкой тоже верить нельзя. С беднягой Альбертом они не общались до самой Лаик. Хотя и в «загоне» их взаимоотношения с трудом удалось бы назвать общением — кивки в коридорах и вежливые речи о погоде и здравии семьи, когда подобное позволялось менторами. А потом стало слишком поздно, за неделю до выпуска Альберта нашли повесившимся в собственной келье. Поневоле в голове возникло еще одно трагическое воспоминание. Первая лошадь, безудержная радость обладания и ее нелепая смерть, когда Эгмонт после дождя решил поскакать галопом по горной дороге. Ласточка, так ее звали, оступилась и упала, придавив своим телом его. С трудом выбравшись из-под лошади, Эгмонт увидел искалеченную ногу животного. И с этого момента не мог видеть больше ничего: неправильная, просто не способная существовать в таком виде, с торчащей наружу костью, она занимала все его мысли. Копыто смотрело в обратную сторону, а шкура пропиталась кровью. Нога чуть подрагивала, отчего кость двигалась в ране и причиняла еще большую боль животному. А потом в голове что-то щелкнуло, и пришло понимание: такое явно не вылечить. Оставался единственный выход — избавить Ласточку от страданий, и та, будто бы понимая, что должно произойти, даже не кричала, лишь слегка постанывала и жалобно смотрела ему в глаза. Пистолета с собой, к сожалению, не было — пришлось достать нож. Руки дрожали и никак не получалось проткнуть кожу на шее у лошади. На глаза навернулись слезы, и он просто сидел и ласково гладил ее по морде. Ну как, как он может ее убить? Вырвать себе сердце и то казалось легче. А потом Ласточка не выдержала и заплакала, как умеют плакать только лошади. Руки больше не дрожали. Небольшое усилие воли и мышц, и густая горячая кровь окропила руки и брызнула в лицо. Помнится еще, как его — герцогского сына, почти уже мужчину, пороли. Забавно, что из памяти стерлось, в чем именно он провинился, зато намертво въелся тихий, но властный голос матери, требующий прекратить немедленно «этот балаган», и кричащий не вмешиваться в мужские дела с красным от злости лицом отец. Удар, один, второй, третий. А в следующую секунду пальцы больной от страха за него матери пребольно впились в плечи — больнее, чем розги до этого в кожу — пороли его даже не вполсилы. Как причудлива жизнь: сегодня его не станет, а вместе с ним и воспоминаний, а значит и событий, сохранившихся теперь уже только в его, Эгмонта, памяти. В свою очередь он исчезнет из жизни девочек и Ричарда, нелюбимой жены с вечным выражением холодного презрения на лице; друзей, едва ли способных уцелеть по его вине, но хуже всего — он оставит Дженни. Плохо они с ней расстались. В ночь перед походом он пришел к ней. Долго смотрел — постарела, но в отличие от Мирабеллы, годы Дженни были к лицу, они добавили ей лучистых морщин вокруг глаз, а также пышности бедрам и груди. И вся она, мягкая домашняя, манила его с непреодолимой силой. Когда он подхватил ее на руки, чтобы перенести на койку, Дженни вскрикнула совсем по-девичьи. Но опустившись на кровать, посмотрела этим своим обеспокоенным все понимающим взглядом. Эгмонт хотел и не хотел ответить на ее немой вопрос, а потому поцеловал, сначала в ее красивый рот, а потом, выпростав груди, жадно припал к ним. Но в этот раз, будто чувствуя беду, Дженни не расслабилась в его руках, отдаваясь на волю наслаждению, а отстранив его, требовательно заглянула в глаза. Пришлось ответить. Про предстоящий бунт он рассказывал шутливо, почти небрежно, как о забавной сплетне, что гуляла в будуаре у королевы. Однако Эгмонт никак не ожидал отказа Дженни отпускать его, криков и угроз, словно она последняя базарная баба. Но хуже всего эта мерзкая сцена в конце, когда он со злостью встал с кровати, убрал все еще полный желания член в штаны, накинул плащ и был готов уйти. Дженни кинулась к его ногам, умоляя не уезжать. Так он ее и оставил. На полу. С неприкрытой грудью. Плачущую. — А в жизни все оно не по-человечески, — повторил Эгмонт последние слова уже пять лет как мертвого товарища. Гейб был славным малым, но война не щадит никого. Короткий бой. Победа, и радостное возвращение в лагерь, полное смеха и свободы. Гейб тогда много шутил, но, не доехав до лагеря полхорны, свалился с лошади. У него никак не получалось встать, и он что-то бормотал про касеру на голодный желудок. Разрезали колет. Рана пришлась в живот, а от быстрой скачки раскрылась еще сильнее, и теперь сквозь тонкую кожу и желтоватый жир виднелось отвратительное кровавое месиво, когда-то бывшее кишками. На лбу и висках у Гейба вздулись вены, пот катился по бледному впрозелень лицу, а сам он, будто заведенный, повторял: «в жизни все оно так». Окружающие замерли, не зная, что сказать, как разубедить, как облегчить эти последние минуты. Эгмонт с тяжелой душой опустился рядом. Было страшно сделать что-то не так, но глубоко внутри жило знание о правильности, даже необходимости взять Гейба за руку. — Эгмонт, — Гейб сжал его руку в ответ, — ты ведь зеленый совсем, сколько тебе? тридцать? Поверь, это не возраст для мужчины. У тебя сейчас столько возможностей прожить хорошо. А то знаешь, как оно бывает: бежишь, бежишь, пуд соли напополам с дерьмом сожрешь, а сколько радости видел-то? Вот так оглянешься назад, а там и вспомнить-то нечего — одни горести да печали. И уходить страшно… и не хочется. Веришь или нет, но мне всегда казалось: еще совсем немного и обязательно придет время, когда заживешь по-настоящему. Да только жизнь пролетела в ожидании, а в оконцовке из лучших воспоминаний, как мамка на коленях держала и пела песенку, чтоб заснул, да как с девкой на сеновале в первый раз кувыркался. Вот так вот оно все и складывается… не по-человечески, — Гейб больше не говорил, только хрипло и поверхностно дышал. А сегодня, погибнет и он. Конечно, предстоит дуэль, и ничего не решено, однако от него мертвого пользы будет больше, чем от него же пребывающего в добром здравии. И ужасно жаль, что из хороших воспоминаний только Дженни. Она всегда его любила, любым. В какой же момент четкая линия его жизненного пути начала размываться, становиться более зыбкой, пока окончательно не превратилась в болото? Явно не в безоблачном детстве и не в радостном юношестве, хотя может уже тогда он начал увязать, но просто не замечал, ведь только последние годы стали действительно невыносимыми, безвыходными. Сколько бы Эгмонт ни старался, как бы ни пытался прыгнуть выше головы: конец был одинаков — полный крах, но надо отдать себе должное: видит Создатель, он старался придерживаться выбранного пути, не отклонялся ни на шаг от той линии поведения, что от него ждали. А сейчас настал апогей всех его трепыханий в этой нескончаемой трясине, которая зовется жизнью. И какая же ирония: прервется она на линии и в болотах. Солнце сдвинулось еще чуть-чуть, а туман рассеялся окончательно. Оттягивать момент дуэли и дальше было просто неприлично. Но вопреки своим мыслям Эгмонт нагнулся к краснеющей в траве костянике, положил на язык и долго рассасывал во рту. Косточки запустил плевком в стоявший в отдалении стол дерева — попал. Растрепал волосы и, наконец, сдвинулся с места. На поляне все уже собрались и ждали только его, вокруг от густой тревожной тишины звенел воздух. Рокэ, на удивление некрасивый, производящий впечатление бродячего кота, ехидно скривился, но вместо насмешки выдал лишь вежливое приветствие. И Эгмонт был благодарен. Он вспомнил солнце, в лучах которого нежился всего несколько минут назад, и им овладел безмятежный покой, а на губах расцвела улыбка — теплая и мягкая не адресованная никому конкретно и одновременно всем. Он уходил, полный сожалений, сомнений и вины, но даже на линии спокойствие не покинуло его. Алва стоял напротив: бледный, с быстро бьющийся жилкой на переносице и затаенным ужасом в глазах. — Не волнуйтесь, герцог, — Эгмон не хотел этого произносить, но чувствовал, что стоящий перед ним человек нуждается в утешении явно больше, чем он. Однако Алва лишь зло фыркнул в ответ. А потом отсчет и взмах шпагой. Резкая боль. И все закончилось. Рокэ нагнулся над телом. Расслабленное лицо казалось помолодевшим, губы приоткрылись точно во сне, а в остекленевших глазах ни больше, ни меньше отражались мечты о несбывшемся. Смотреть в них было тошно. Повинуясь движению руки, веки легко сомкнулись. Теперь ничего не портило облик блаженно спящего.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.