…знал ли ты, что в моей могиле распускаться начнут цветы?
Ночь тлела, осыпаясь звёздным пеплом на линию горизонта, который, казалось, пылал и разгорался ярче с каждой секундой. Забрезживший рассвет был далёким и мутным – пелена дыма застилала взгляд и плыла вслед за ночью, белёсым узором растворяясь в заре. Гэндзи стряхнул сигарету, прикрыл глаза и сделал ещё одну затяжку. Отвращение горьким вкусом отдалось на губах – из вредных привычек Шимада меньше всего терпел именно курение, однако только оно сейчас помогало ему не зайтись в приступе цветочного кашля. Кривая улыбка исказила лицо: умереть от яда или проклятия безответной любви – невелика разница. Очередной завиток дыма поднялся в воздух, и Гэндзи сделал глубокий вдох, наполняя лёгкие свежестью утра. Приятная дрожь охватила тело, когда ветер всколыхнул шарф... и так же быстро стала ненавистной – резкий контраст вызвал спазм в горле, и ворох лепестков выплеснулся на доски террасы. Обагренная кровью, и без того пёстрая вербена выглядела насыщеннее, а тусклый асфодел зловеще налился рубином.Собери себе трав на память да поставь у окна на стол. Пусть вербена на пару с рутой тебе вынесут приговор.
Осознание того, откуда Шимада стал разбираться в цветочной символике, вызвало у него уязвлённую усмешку: кто бы мог подумать, что он, главный сердцеед Ханамуры, подцепит ханахаки и будет вынужден изучить любые, даже самые сомнительные источники на этот счёт? Ирония судьбы. А судьба зла. Брат же и вовсе будет в ярости, если узнает о причинах состояния Гэндзи. Образ Хандзо, восхитительного в своих эмоциях, которые так редко проявлялись, вызвал следующий приступ. Воробей едва успел потушить сигарету, чтобы не спалить половину террасы. Судорожный кашель рвался из груди, оседая на доски продолговатым розмарином и жёлтыми звёздами руты. Шимада захлёбывался их потоком, но наваждение не проходило, словно бы было отпечатано на внутренней стороне его век. Тяжёлый, хищный, волчий взгляд. Плавные губы, вздёрнутые в ухмылке, полной яда. Угловатые скулы, острые кости челюсти, точёные плечи – отнюдь не простая геометрия – вершина природного расчёта. Запечатлённый в мраморе где-то между Нарциссом и Фебом: столь же совершенный и неприступный, бросающий вызов одним своим существованием.Розмарином пропахнут стены, порастёт волчьим глазом дверь, Сизым вереском у дороги пусть поселится дикий зверь,
Гэндзи бился об заклад, что Хандзо никогда не обращал на себя внимание в таком ключе, предпочитая принимать тело как инструмент достижения целей; и оттого ещё больше хотелось доказать обратное, показать другую сторону, полную чувств, от которых брат отказывался. И тогда мир для него, Воробей был уверен, открылся бы с новой стороны – стороны человеческих удовольствий и простой радости жизни. Гэндзи давно не видел улыбки на его лице; звучавший когда-то смех и вовсе казался мифическим. Счастье брата сделает довольнее и младшего, облегчит страдания, и может – Шимада не терял надежды – может однажды всё наладится. Как жаль, что это только надежды, светлые мечты умирающего разума. Он прекрасно понимал, что не доживёт до завтра – сгниёт от собственной трусости и иррациональности чувств. Словно в подтверждение серьёзности мыслей по террасе разметался рассветный вереск. Гэндзи с тяжёлым вздохом откинулся на стену. Силы были на исходе – натяжение цветочных лоз становилось всё туже; в голове бил набат – навязчивая и тревожная мелодия скорой кончины. Горький вкус пепла – интересно, а каковы губы Хандзо? Воробью представлялась мята: такая же свежая и морозная – напомнил Шимада, что он пока ещё здесь, и тот, потушив сигарету, закинул её за деревянный балкон, уходя. Прежде огненный, рассвет за спиной начал тускнеть, выгорая в серо-голубой.***
Сумерки вновь обрели власть над небом, когда солнце – амарантовое, как цветы, что не давали покоя, – пересекло линию горизонта. Глубокая, фиолетового оттенка ночь стремилась распространить своё влияние на всё, пока не наступило утро. Завтра цикл повторится и свет восторжествует, только он этого не увидит.Что зовут люди одиночеством, гонят прочь да страшатся встреч. Ты не бойся оскала волчьего. Будет дом твой от зла стеречь.
Гэндзи был совсем плох. Днём он несколько раз чуть не столкнулся в Хандзо… который таки поймал его в одном из коридоров, когда Воробей крадучись возвращался к себе. Разговора избежать не получилось – те минуты казались младшему Шимада вечностью. Влетев в комнату, он разразился ещё более продолжительным и мучительным кашлем; и на задворках сознания промелькнула мысль, что долго он не протянет. Так и случилось: чем ближе подступала ночь, тем скорее иссякали силы. Сухость царапала горло, обожжённое дорогим виски. Гэндзи искал в нём забвение, но привыкший к алкоголю организм подвёл – страдания усугубились, обострились чувства. Тело содрогалось в цветочной лихорадке: вокруг пестрела россыпь лепестков, дурманящих своим запахом – весной, теплом, смертью. Дремота накрывала с головой, и Шимада знал, что не проснётся, если сейчас поддастся; знал и поддавался, с покорностью закрывая глаза и принимая избавление, – однако дальше его ждал кошмар: обеспокоенный взгляд брата, который Воробей поймал на себе днём.Не зови по пустому вечность, амаранта не трать зазря.
Эта нехитрая схватка – принятие поражения, сонливость и внезапное пробуждение, – казалось, длилась бесконечно, пока звук шагов в коридоре не вернул Гэндзи в реальность. – Воробей, ты здесь? О нет. – Последние пару недель я тебя не узнаю. Что происходит? Ничего, стоящего твоего внимания. Дай мне дожить последние часы, уходи, пока не стало… – Я могу тебе помочь? – Голова Хандзо показалась из-за перегородки, и глаза его нашли брата в полутьме. …слишком поздно. Всего секунда – и наследник склонился перед ним; лицо исказил ужас, во взгляде смешались непонимание, гнев, боязнь утраты. – Гэндзи, ты объяснишь… – Это точно выше твоего понимания. – он слабо улыбнулся, откашляв подступивший к горлу ком лепестков. – Со мной всё в порядке… будет скоро. – Я…впервые вижу такое. – Слова давались ему с трудом, голос садился и бешено плясали зрачки; младший Шимада был уверен, что впервые видит таким его. Хандзо сжал ладонь брата и прошептал, не отрывая своих глаз от его: – Ты сильнее, мы найдём способ это исправить, я клянусь тебе.Мы не встретимся больше, знаешь? Не для нас расцветёт весна.
Воробей разразился хриплым смехом. Кровь струилась по коже, срываясь и расплываясь по одежде цветочными кляксами; одна из капель попала и на лежащую на плече руку старшего из наследников. Гэндзи с осторожностью и нескрываемой нежностью стёр её, доведя пальцы до виска, где поправил упавшую прядь. – Боюсь, уже слишком поздно что-то исправлять. – Мягкая улыбка коснулась губ, и кровь на время остановилась. Солнце уходило на покой, но свет его остался – запутался медной филигранью в волосах Хандзо, растекся спокойствием по коже Гэндзи. Душа его трепетала: вечный миг, который мог бы быть иным, полным надежды, если бы не обстоятельства. А вдруг… Нет, – едкая мысль пробилась сквозь пелену безмятежности, – нет, не та любовь, которую ты ищешь, и ты это знаешь, но пытаешься отсрочить неизбежное. Горечь отрезвила его, и Воробей вздрогнул, ощущая, как лозы душат его. Перехваченное запястье онемело – хватка стала мёртвой.Не для нас пожелтеют листья, не для нас станет льдом вода,
– Гэндзи?.. Всё произошло так же быстро и смутно, как и когда-то началось: из последних сил Шимада подтянулся к брату, свободной рукой прижимая его к себе за затылок, и с отчаянием вжался в губы; печаль и страсть, боль и желание – он вкладывал все чувства, что успел испытать. Озадаченный и смутившийся, Хандзо не отвечал, но и не отталкивал – и это было величайшим счастьем, о котором Гэндзи мог только мечтать. Последние мысли, последние вдохи, последние минуты – он отдавал всё, что у него осталось, не прося ничего взамен, однако получая подтверждение своих догадок: да, на вкус они мятные, с нотками терпкого чая и цитруса, подаренного солнцем. Воробей легко прикусил нижнюю и обвёл её языком, отшатнувшись через мгновение. Увлёкшись, он не почувствовал приближения нового приступа и поплатился за это: лихорадка сотрясала тело, органы выворачивало наизнанку, голова угрожала разлететься на мельчайшие осколки. Цветочный поток не прекращался, и вместе с ним, вместе с кровью, лепестками и сожалением, из Шимада утекала жизнь.Ветер тихо прошепчет: «Сдайся. Ты отныне один навсегда».
– Гэндзи… – Хандзо коснулся его плеча, не находя слов. За него говорили рассеянный взгляд и изумлённое, потерянное выражение лица. – Всё в п-хорядке, я… – он повернулся и поднял голову, сощуренно смотря на брата. Уголок его губ наливался алым. – О, демоны, – Воробей согнулся в очередном спазме, хрипло шепча, – я… пр-хости… Онемевшими руками старший – единственный из сыновей Шимада – притянул Гэндзи, укладывая к себе на колени, и медленным движением ладони закрыл ему глаза. От осознания того, что произошло, в жилах заледенела кровь. Хандзо обвёл контуры его лица взглядом: Воробей улыбался. Безмятежно, умиротворённо, счастливо. Последняя капля крови стекла по щеке, уколов наследника в бедро. На месте асимметричного пятнышка расцвёл адонис.…знал ли ты, что в моей могиле распускаться начнут цветы?