когда ветра иссушат море

1. Она смотрит холодом. Талым льдом на дне морской радужки, крошкой нетонущих айсбергов, и, совсем на минуточку, подёрнутым дымом дорогих сигарет поверх узкого зрачка. Смотрит болезненно спокойно, въедаясь в кожу и сгорая огнём меж вылизанных рёбер, подаётся вперёд обманчиво-ложно, до скучного выверено, по привычке, наверное, автоматом следя за осанкой. Фарфоровая статуэтка в бюро ритуальных услуг. У девочки-моря кривая ухмылка на обмазанных блеском губах и спокойствие-спокойствие-спокойствие, кроме шуток, сквозящее в каждом случайно обмолвленном взгляде. Букеты искусственных цветов пахнут дерьмовым пластиком, клеем и отсыревшей тканью. Пасифика подносит тонкую, бледную кисть к голубому цветку и думает, что тот, пожалуй, неплохо бы смотрелся на свежевырытой могиле матери, — у Пасифики Нортвест отличное чувство вкуса. Жаль, что мамочка о ней другого мнения. В глянце крышки из тёмного дерева она смутно узнаёт себя, но почему-то, правда, не особенно походящую на скорбящую дочь. Тем лучше. — Вам что-то подсказать? — и сочувствие липкое-липкое, оставляющее влажные пятна на непробиваемом самообладании, собственноручно возведённой стене. Малость прогорклое на корне языка и отдающее едкой щёлочью. Девушка за прилавком, вся какая-то слишком неправильная для места подобной тематики, натягивает отсутствующее выражение лица, ей ведь положено, в конце концов, но даже Пасифика с её «проницательностью», отмечает повышенный к себе интерес. Озирается, морщась без тени приветственной, больше фальшивой, улыбки. Мэйбл Пайнс, гласит пластиковый бейдж, криво прилепленный на вязанный тёмными нитками свитер. — Я хочу оформить место на кладбище. На имя Престона Нортвеста, — говорит она ровным тоном, чеканя каждое слово с завидным хладнокровием. — Семейно-родовое захоронение или под аренду? — продолжает девушка, и краем глаза Пасифика видит, как заметно холодеет её взгляд. Покрывается коркой ледяной жалости, молчаливой, выстроенной на сплошной недосказанности и полой внутри, — так смотрят врачи на тяжелобольных. Если будешь раздавать тепло каждому нуждающемуся, рано или поздно не останется на себя. Особенно, когда продаёшь гробы, как свадебные упаковки. Но Пасифика всё равно злится, усилием воли не повышая тон, ей обидно и мерзко за то, что кто-то снова воспринял это за боль, что кто-то, пусть не зная и половины правды, приписал её к этим людям как родную дочь. От рождения белокостная девочка с голубыми прожилками вен на бледных запястьях с удовольствием стёрла бы ластиком семнадцать лет своей жизни «до». Вот только человек так устроен, что забыть даже самые дерьмовые моменты жизни бывает не так просто. Эта гнилая кошка, давно сточившая свои когти, будет разлагаться нелицеприятным месивом, сбивать с толку вонью и мухами, но никуда не денется, потому как всё в нашей человеческой жизни имеет вес. Даже падаль с выеденными костями. Но даже самое гадкое прошлое всегда остаётся позади. — Семейно-родовое. — Вы, — осекается девушка, точно не знает, как верно сформулировать вопрос, — доверенное лицо? — А по мне не видно? — раздражённо цедит Пасифика и нарочито медленно тянется за кошельком. Пасифика Нортвест резервирует места на чёртовом кладбище, потому что мать, по-дурацки улыбаясь, сидит и пьёт чай с пластмассовыми куклами, пьёт и верит, что они — настоящие. Ведь Изабелла любит с корицей, а Клара предпочитает мяту и бергамот. Как же. Вряд ли эта женщина вообще на что-то была способна. Пасифика помнит своё детство, состоящее, по большей части, из муштры, муштры и горькой обиды; осанка, фигура, манера речи — параметры, заданные по умолчанию с рождения и выточенные в идеал для подражания заботливой мамочкой. Ей промыли мозги до характерного глянца, а как только куколка выросла, переключились на более практичный вариант — пластмассовых подобий человека. Пасифика Нортвест свела свою мать с ума человеческой физиологией, кому расскажешь — плюнет в лицо и отправится дальше курить бамбук в коридоре психиатрического диспансера. Но всё же лучше, чем обсуждать политику Трампа с пупсом. — Но вы… — Мэйбл, девушка за стойкой-ресепшеном, вновь срывается на эмоции, но вовремя берёт себя в руки, это сложно, но ведь… — Вы не подходите, как ответственное лицо. Им может быть только совершеннолетний, иначе я не могу… — Ну, а ты не похожа на гробовщика, и знаешь, что я думаю, — Пасифика наклоняется чуть ближе, наконец выуживая из тесной сумочки удостоверение, и пренебрежительно бросает его на стол, — я могу выкупить всё ваше кладбище подчистую, но, заметь, не делаю этого, потому что мне нужно всего. одно. место. И вряд ли женщина, по ошибке зовущаясь моей матерью, конченая шизофреничка, кстати, сумеет хотя бы роспись без дрожи в руках поставить. Она шипит, выплёвывая слова с желчью и тягучим ядом, разъедая ими тонкий оборонительный рядок, лёгкую батарею дружелюбия этой славной девочки, Мэйбл Пайнс. Но Мэйбл Пайнс не пугается, а напротив, смотрит до неприятного серьёзно и забирается этим взглядом под кожу, под вены и сухожилия, связки, суставы и мышцы. И вроде бы даже пропадает из ореховых глаз тот жалящий, вялый огонёк жалости. Тем. Лучше. Упрямо вторит Пасифика, но на душе по-прежнему как-то гадко, липко и совестно, что ли, от въевшихся несмываемым маркером слов. Будто ребёнку сказать, что Пасхального Кролика не существует. Тот же осадок. Но она Нортвест, а Нортвестам на роду писано врать. «Всё в этом искаверканном мире, — на периферии сознания думает Пасифика, когда Мэйбл внимательным взглядом шерстит ровные строчки действительно подлинного документа, — решается деньгами. Даже смерть.» Деньги — gold ticket в успешную жизнь, в так называемые «сливки» общества, способ прожить отведённый тебе срок с максимальным удобством, но даже после смерти твой достаток определит в каком комфорте ты будешь гнить до костей, присыпанный кладбищенским песком и лживыми распинаниями друзей и родных. 1.1 Пасифика появляется рано утром, когда похоронное бюро только-только открылось, а заспанная Мэйбл оказалась на рабочем месте на полчаса позже. От Нортвест разит едким запахом дорогого парфюма, если честно, не особо справлявшегося с задачей перебить табачную вонь; прежде голубые глаза выцвели до бледного серого, а на щеке перламутровым блеском сияет смазанная помада. Пальцами, лихорадочно дрожащими, она придирчиво осматривает каждый цветок по отдельности, очерчивает ногтем большого пальца искусственные прожилки в лепестках и хмыкает, останавливая выбор на голубых цветах неизвестного ей растения. — Это аконит, — спустя минуту затяжного молчание, неловко произносит Мэйбл. — Точнее, имитация аконита. С некоторыми внесениями. Пасифика не знает геральдику этих цветов, но почему-то отдаёт предпочтение именно им. А Мэйбл и не спорит. 2. На третий день подготовки к похоронам, в ночь с двадцать пятого по двадцать шестое ноября, Пасифика, вся замёрзшая, вновь обнаруживается на ривер-стрит 20, у дверей похоронного бюро. — Лейкемия, — говорит она сквозь неразборчивый шёпот. Отец — тёмное трупное пятно на жизни юной Пасифики Нортвест. Человек, появлявшийся дома крайне редко, вечно занятый бизнесом, в чёрном с иголочки костюме и идеальными стрелками на форменных брюках, застыл в памяти Пасифики смоляной фигуркой, извечно искривлённой в гневном оскале. Сколько шрамов и сочащихся сукровицей ссадин он нанёс, нарывающих гнойников на синяках, фиолетовых пятнах на белой коже; сколько боли и обиды, почти физически ощутимой и мёртвым грузом подгинавшей колени, она в себе пронесла. А затем он слёг. И ему хватило ровно два года, чтобы по истечению срока его дочь грела руки о кружку с кислым кофе, облокотившись о ящик, в котором, возможно, в скором времени зароют его. Она рассказывает тягуче и долго, вопреки всему, прекрасно осознавая, как саму воротит от поднятой ей темы, но с курса не сбивается, доводя историю до победного конца. Но даже самые правильные слова ударяются о маску лжи. Утром двадцать седьмого ни один из оставшихся Нортвестов на похоронах не присутствует. Пасифика приходит в себя лишь тогда, когда, к своему скорбному сожалению, обнаруживается рядом с Мэйбл Пайнс, гробовщицей в похоронном бюро, до неприличия счастливой и в дурацком свитере ручной работы. Здесь, на пятом этаже недостройки, действительно холодно, потому она весьма не против подобного рода подарка. Они сидят спина к спине, в полном молчании и гнетущей тишине. Пасифика почти слышит, как вгрызается металл лопаты во влажную землю. И пусть. Мэйбл, точно прочитав мысли, развернувшись на 90° и припав к чужому плечу, цепляется за мягкую шерсть тонкими пальцами, тихо шепчет, смеётся над чем-то неособенно смешным и улыбается заискивающе, открыто заглядывая в глаза. Мэйбл хочет уехать отсюда. Куда-нибудь к морю, рисовать по голому холсту акрилом, ходить без обуви и, главное, не видеть больше этих пустых ящиков с реальной перспективой в скором времени оказаться чуть ближе к ядру Земли. И цветы она хочет настоящие. И людей, не убитых горем. — А я? Я — убита? — безразлично прижавшись губами к горлу бутылки, спрашивает блондинка. — Ты повержена, Пасифика. А вот временно или нет — решать тебе одной. Нортвест понятия не имеет, что подталкивает их к распитию второй бутылке вина (в пластиковых стаканчиках и с самодельными штопором), но где-то в этом промежутке она и даёт ей кличку. Девочка-солнце. Казалось бы, так банально и сладко, что сахар скрипит на зубах, но это выходит спонтанно, скорее даже, случайно и ненамеренно, а как говорится, — всё гениальное в простом. И потом кривится ещё так, будто разом заныли все коренные. 2.1 Через неделю Мэйбл поступает в престижный университет на окраине города и, казалось бы, получает, всё, о чём когда-либо могла мечать. Все думают, что она рождена для факультета искусств, хочется верить, это — её судьба. Возможно. Может быть. Девочка-море с ледяным взглядом и копной бледных-бледных блондинистых волос затянута дымкой, алкогольным беспамятством, но Мэйбл и не хочет вспоминать. Она подарила ей жизнь, о которой Пайнс могла только мечать, а затем исчезла, словно никогда и не было, без следа и остатка, с наличкой, выбросив половину кредиток и чеков за борт. Но это была её жизнь, жизнь Пасифики Нортвест, и Мэйбл не имела права в неё влезать. И всё равно — обидно. Её побег, её трусость не должны были бить под дых, сжимать горло в тисках железной девы, возможно. Ведь Мэйбл впечатлительная девочка, думают все, а этот побег сродни предательству. Пасифика обещала свозить её к морю, Пасифика обещала забрать в одно хорошее место, Пасифика обещалаобещалаобещалаобещала, но в конечном счёте оставила тут, одну. Мэйбл не злится. Ей горько, обидно, но всё же прогорклая злость остаётся на корне языка неозвученной, за рядом белоснежных зубов и крепко сцепленными челюстями. Утром десятого декабря Мэйбл находит у себя письмо. Оно лежит перед дверью, будто бы неприкаяное, в конверте цвета слоновой кости, и отлетает к противоположной стене, когда Пайнс по привычке идёт вынести мусор. Прочитаешь, когда посчитаешь нужным. Ни отправителя, ни адресата. Лишь одна надпись, выведенная до рези в глазах ровным почерком, с необязательными завитками и равномерным давлением на ручку. Мэйбл, в общем-то, догадывается, чьих рук это дело, Мэйбл девочка не глупая, но ждать она не умеет. И открывает в тот же день. Ошмётки бумаги касаются пола, а Пайнс, дрожащей рукой затыкая рот, оседает на жёсткий диван. Пасифика Нортвест остаётся призраком для всех, кроме Мэйбл, но и та предпочитает хранить её секрет в горделивом молчании. Она срывается с места, спотыкаясь, раздирая в кровь колени, но когда приходит, ни через час, ни через два никто не появляется. И тогда, вся дрожа от холода, возвращается домой. Она переводится на медфаг, понимая, запоздало, но понимая, что это отнюдь не то, чего она добивалась всю жизнь. Мэйбл стремилась, рвалась к заветной мечте, но это было желание, минутная прихоть, а совсем не то, что вертелось на языке долгие годы. Перспектива ей не нравится, ведь гораздо приятнее рисовать картины, дарить людям эмоции, может, радость, а не смотреть вместо этого на мертвецкие лица больных. Через год Мэйбл понимает. Так ей куда комфортнее. Противоположности притягиваются. И всё же. Долгих шесть лет спустя Нортвест вновь объявляется на ривер-стрит 20, толкает дверь последним костяшками пальцев и неловко топчется на коврике цвета жжёной умбры. В двадцать три нет более той подростковой гиперэмоциональности, сопровождавшей каждое мало-мальски важное решение в жизни. В этом, пожалуй, и нет ничего важного, необязательный символизм, но Пасифика чувствует, что отчаянно нуждается именно в нём. Замкнуть круг там, где всё началось, расписаться под длинной историей чужого жизнеописания (у неё есть причины так рассуждать), наверное, решить для себя что-нибудь. Она и не ожидает увидеть за прилавком девочку-солнце, но почти физически ощущает прилив облегчения, когда из-за стойки-ресепшн на неё скучным взглядом взирает неизвестный ей парень. Тем лучше. — Вам для кого? Пасифика усмехается, проводя длиннопалой рукой по лакированной крышке гроба. В её голове рой мыслей: болезненно скребущих, до тошноты однотипных; крадущихся по загривку и лестнице позвонков, стягивающих грудную клетку и кости, рёбра, обтянутые бледной кожей. В её голове плач океана, слёзы ревущей воды и солёная кровь планеты Земля — прозрачная жидкость, сточившая скалы. Она была у моря. Без Мэйбл. Тем… да кого она обманывает? А здесь — тишина. Гробовая, даже. В прошлом девочка-море несомненно бы нагрубила, высказав всё, что она думает о товаре, персонала, и как неплохо будет смотреться один в другом. И ей бы сказали, вежливо уточнили, что здесь, в общем-то, не Голгофа и обслуживают только мёртвых, а вот дверь не так трудно найти. Но прошлое остаётся в прошлом. Теряется в шести годах непрерывных скитаний. — Для себя, — отвечает с улыбкой. …чтобы потом, не дойдя до дома и пары метров, согнуться в приступе мучительной боли. 3. У Мэйбл практическая. Мэйбл, девочка-умничка, покладистая отличница, заканчивает обучение в медицинском с завидным успехом, оставляя сокурсникам жевать пыль на старте. Мэйбл не привыкла во всём успевать — но. Ей нужно удержаться на бюджете, ведь она хочет, желает покончить с этим раз и навсегда. У Мэйбл практическая, а Пасифика практически не занята, харакая кровью в салфетку. — Говори, что хочешь, Пайнс, а твоя жизнь так или иначе повязана с смертью, — улыбается, заострённо и больно, — или мной. Затем она отворачивается, потеряв всякий интерес к разговору. Стискивает салфетку до характерного хруста, невесело усмехается и отбрасывает куда-то в сторону урны, впрочем, промахиваясь. — Но я здесь по твоей вине, — Мэйбл не знает, зачем говорит именно это, зачем поднимает столь щепетильную тему в нелепой попытке перенаправить разговор в другое русло. Но забрасывает удочку не в ту прорубь, вновь и вновь ошибаясь на ровном, казалось бы, месте. — Вине? А я думала, выбор был твой, — усмешка выходит будто бы пьяной и нервно-кривой. Больничный запах медикаментов неприятно забивается в нос. И Мэйбл вроде бы привыкла, довела её, привычку, до больного автоматизма, но сейчас сложно сконцентрироваться на чём-то другом. В комнате на долгие сорок восемь секунд повисает гнетущая тишина, изредка прерываемая криками медсестёр снаружи и скрежетом металлических колёсиков о напольное покрытие. Виски начинает ломить тугой болью. Много мыслей, всех разрозненных, но всё же складывающихся в гротескное, ломаное подобие одной: что Пасифика Нортвест забыла здесь? Да ещё и в таком дерьмовым состоянии. Обстоятельства встречи, маленькая предыстория, побудившая непреклонную Пасифику наконец обратиться за помощью, — вот оно главное. И что-то подсказывает, что-то на редкость настойчивое, резкое, броское, что-то в образе самой Пасифики буквально кричит, что ответ её не устроит. Но всё же есть ведь маленький шанс? Дохлая кошка скребёт и ноет, крошит в костную пыль заострённые рёбра, добиваясь внимания, царапает сердце. У Мэйбл стягивает грудь. — Спасибо, — тяжело начинает Пайнс, — за шанс, за возможность. И выбор. Без тебя я так бы и продолжила торговать гробовыми досками да оформлять посмертный антураж. Так что правда, спасибо тебе, Пасифика. — Благодаришь, глупая. А я ведь ничего не сделала. — Ты подарила возможность учиться, воплотила в жизнь мою мечту, — сконфуженно жмёт плечами Мэйбл. — Ерунда. Ты мечтала о счастье. Все мы, люди, мечтаем о счастье, живём ради той точки эйфории, о которой часто заливают конченные наркоманы. Не ври мне, Мэйбл, разве это — счастье? Она поподнимается на локтях, заглядывая в ореховую радужку Пайнс, желая разглядеть там сожаление, может, ярость или злость, но видит лишь болезненный мрак и нечитаемый прищур. Дёргает бровью, неудовлетворённо откидываясь обратно на подушки. — Во всяком случае, тебе, наверное, куда интереснее будет обсудить обстоятельства моего возвращения, — дождавшись согласного кивка, Пасифика продолжает, — вот только обсуждать тут нечего. Я, оказывается, куда больше дочь своего отца, нежели мне хотелось бы верить, — горький смешок заполняет пространство и ближайшие пятнадцать секунд тишины. — Генетическая предрасположенность. Лейкемия. Неоперабельная. А дальше всё, как в тумане. Пасифика Нортвест — подумаешь, кто? Мэйбл девочка умная, понимает, принимает смерть каждого. Верно сказала Пасифика, её жизнь повязана с этим, каждый чёртов этап — каждый! — она проходит через него. Девочка-море для неё никто. Разве что их удачно свела вместе судьба, они взаимовыгодно помогли друг другу и разбежались, кто куда. Так должно было быть. Но они встретились вновь, здесь. И Мэйбл не смогла угомонить своё обливающееся кровью и откровенной жалостью птичье сердце. — Я знаю, что ты хочешь сказать, но, Мэйбл, мне не жаль. — Зато жаль мне, — поморщившись, Пайнс отворачивается к окну. Но — о, чёрт! У неё задание, которое нужно выполнить, хочешь ты того или нет. Нехотя она поднимается с соседней кровати, по нелепой случайности оказавшейся пустой. — А дальше? Что будет дальше? — Ты опять похожа на инфантильное облако розовой ваты, Пайнс. Отвратительно, — Пасифика кривится. — А дальше будет то же, что и всегда. Только существенно короче. — Но почему ты?.. — К морю, — перебивает её Нортвест, фыркая. — Я шесть лет боролась с подступающей смертью, моталась по врачам, «элитным» аптекам, хотя от них там только название… О, у моих родителей были средства на обследования и лечение, но даже с моей патологией их это не особенно заботило. Как видишь, у меня было шесть лет, и я предпочла потратить их с толком. Теперь понимаешь? Мэйбл не понимает. Мэйбл сложно, почти невозможно, сопоставить все факты и понять Пасифику Нортвест, её шедшее вразрез само с собой мышление и мотивы поступков. В глубине души она знает, что окажись на её месте поступила бы также, потратила бы последние годы жизни на попытку отыскать счастье. Вот только Пасифика шла не той дорогой. Пасифика желала быть любимой, найденной в этом широком мире, быть с кем-то, кому нужна, а единение с собой, исполнение инфантильной мечты — желание Пайнс. Нортвест не умела слушать себя. — В этом нет ничего, что заслуживало бы твоей реакции, Мэйбл. Мы рождается, чтобы жить и живём, существуя до самой смерти. Думаю, в моих условиях допустимо хоть какое-то послабление, — задумчиво пожевав губу, она растеклась в поражённой, смиренной улыбке, — а я захотела жить. Дальше они молчат. Мэйбл скрепя сердце выполняет порученную ей работу, между тем разрываясь от желания спросить что-нибудь ещё, что-нибудь, тревожащее её с того самого дня, как Пасифика исчезла, и покончить с этим раз и навсегда. В конце концов, Нортвест сама поставила точку. — Мэйбл, подожди, — окликивает её девушка, когда Пайнс уже готова покинуть палату, — ты читала? — Пайнс хочет спросить, что именно, но детальки пазла сами собой встают на места. И только кивает, заторможено. — Тогда… — тяжёлый вздох, — хорошо. Тогда ладно. Спасибо. — Тебя там не было. Ты соврала, — сжав пальцы в кулаки до побелевших костяшек, сквозь закипающую в венах злость и обиду, Мэйбл говорит порывисто, глотая окончания гласных. В её голосе бушующих океаны вод, в её словах тонущие корабли. Гораздо больше, чем в такой морской Пасифике. Палящее солнце готово жечь. — Вовсе нет, — Пасифика говорит с улыбкой, дрожаще растянутыми губами, но воинственно настроенной Пайнс трудно врать. И она сдаётся, — я… не важно. Пожалуйста, просто забудь. Меня там и не будет, если… — Что забыть?! Скажи мне, разве мне есть что забывать, кроме твоего бесконечного вранья? Я ведь… я только начала тебя понимать, как ты сбежала! — Мэйбл, мы с тобой это уже обсуждали, я не могла иначе. — Нет, Пасифика, ты могла. Ты могла прийти, ты могла дождаться меня или хотя бы сказать, куда едешь, ты… Я же, я тебя знаю всего ничего, но я переживала. Пасифика хочет отвернуться, не смотреть в глаза все так и стоящей в дверях Пайнс, но не может. Её слова бьют молотом по оголённым нервам, а Пасифика терпеть не может чувство вины, но оттого оно никуда не девается, так что приходится принять и смириться, а следующие четыре секунды тишины заполнить четырьмя тиками стрелок. Последнее даётся сложнее. — Понимаю, — на хмык Мэйбл Пасифика лишь морщится. — Слушай… в нижнем ящике, во втором отсеке, там документы и… — Ты хоть понимаешь, что только что обесценила все свои слова? — Прости? — Сколько бравых слов на публику, а от меня тебе требуется только оформить усыпальницу, — Мэйбл всё ещё зла, и Пасифика думает, что на ту жизнерадостную девочку, нынешняя Пайнс похожа разве что формой носа и цветом волос. — Урну. — То есть ты себя ещё и сжечь предлагаешь, да? А разве не ты заливала про «продолжительность жизни» и «не считай остаток»? — «Помни о смерти, Цезарь». Я не считала остаток до тех пор, пока не оказалась здесь, а теперь мне осталось недолго, и я… я прожила отвратительнейшую жизнь в одиночестве, так что, пожалуйста, Мэйбл, просто возьму уже эти чёртовы документы. Мэйбл смотрит испытующе, проходясь заволоченным яростью и тупой болью взглядом по силуэту Пасифики Нортвест. Пасифика обрезала себе все обходные пути, оставив один-единственный — над пылающим каньоном. Ей некуда бежать, разве что пытаться прорваться сквозь стену огня, не опалив кожу, поэтому она остаётся на месте, дожидаться лижущущих пятки и щиколотки языков пламени, и боли. Предполагается, что огнём станет Мэйбл. Пайнс дёргает покатым плечом, подаваясь навстречу. Её взглядом по-прежнему можно выжигать деревни, однако есть в нём что-то, что так или иначе изменилось. То ли жалость, то ли сочувствие, то ли Мэйбл просто не умеет подолгу злиться, но вот шатенка уже выдвигает нижний ящик прикроватной тумбы, выуживая папку скучающе-синего цвета. — Что в ней? — Я говорила. Всё необходимое, что может потребоваться при оформлении моей кремации, — Пасифика улыбается вновь болезненно, давя из себя улыбку по капле. — Видишь ли, сколько бы я не писала, что не хочу быть съеденной червями-падальщиками, эти адвокатишки своего не упустят. Дочь Нортвестов должна лежать костью к кости к своим предками. Дерьмовая традиция, на самом деле. — Твоя мать скончалась, — как бы невзначай упоминает Мэйбл. — Знаю, месяц назад. Я ради этого и вернулась, чтобы перед смертью плюнуть ей на могилу. Рада узнать, что её могильщиком оказалась не ты. Откуда узнала? — Газеты. У вахтёрши на первом этаже стоит телик с неплохой антенной, а ваша семейка достаточно общеизвестная, — как-то обречённо говорит Мэйбл, зажимая папку в руках до ноющих спазмов. Обида застревает в горле, мешая словам вырваться наружу, но она пересиливает себе, произнося пару бессвязных фраз. — Если это всё, то я пойду. У меня ещё есть… дела. Пока. Пайнс начинает растерянно возиться, перехватывая папку поудобнее и возвращаясь обратно к плотно захлопнутой двери палаты. У неё ведь правда дела, да? Иронично представить, что бежит тут не одна Пасифика Нортвест. — До встречи, — у Пасифики в голосе умирающие киты. Мэйбл же берёт себя в руки. — Да… нет, сомневаюсь. Вымученная улыбка и горький взгляд впиваются в память надолго. Мэйбл прощается, сбивчего и рвано, глотая окончания слов, и до боли филигранно и бережно прикрывает дверь за собой, намерено. На их прежде неприступной гавани наконец воцарился штиль. А затем Нортвест не стало. 0. Six years ago. Утром десятого декабря Мэйбл находит у себя письмо. Оно лежит перед дверью, будто бы неприкаяное, в конверте цвета слоновой кости, и отлетает к противоположной стене, когда Пайнс по привычке идёт вынести мусор. Прочитаешь, когда посчитаешь нужным. Ни отправителя, ни адресата. Лишь одна надпись, выведенная до рези в глазах ровным почерком, с необязательными завитками и равномерным давлением на ручку. Мэйбл, в общем-то, догадывается, чьих рук это дело, Мэйбл девочка не глупая, но ждать она не умеет. И открывает в тот же день. Ошмётки бумаги касаются пола, а Пайнс, дрожащей рукой затыкая рот, оседает на жёсткий диван. «Когда дети прячутся, они хотят, чтобы их нашли. Ты получишь это письмо, когда правила вступят в силу, когда у тебя не будет уже более выбора, кроме как стать частью игры, или начать новую партию. Я даю тебе шанс, вместе с тем надеясь, что ты не обойдёшь его стороной.» Со следующим абзацем почерк меняется с аккуратного на размашистый, буквы скачут, цепляясь друг за друга. «У тебя есть возможность начать сначала. Я бы всё отдала ради возможности сделать шаг назад, исправить ошибки прошлого, но увы, уже слишком поздно. Время идёт, а я не хочу умирать… вот так. Всю жизнь, весь её остаток, проведя в офисном и больничном креслах. Ты хотела к морю, а я хочу сказать, что за своей мечтой нужно следовать. Ривер-стрит, возможно, ты найдёшь дорогу к ней там. Жизнь; она ведь одна, верно? Динозавры вымерли, человечество вымрет. И совсем не имеет значения её продолжительность, если есть возможность жить тем, что мы имеем. Даже если всё «наше» давным-давно было брошено в холодные лижущие языки пламени, огня с забавным тиканьем стрелок часов, было сожжено дотла и крошки пепла. Время никого не щадит. Достаточно просто жить, не считая остаток.» Мэйбл смотрит повержено, побитой крысой, по два раза вчитываясь в строчки и десятки прокручивая у себя в голове. Однако ничего нового она не находит. И принимается читать дальше. «Знаешь, я ведь всегда хотела умереть красиво. Уйти с высоко поднятой головой. Но я ни разу не была на похоронах. Ни разу, представляешь? Я провожала в «дальний путь» десятки отличных друг от друга людей, бывала на кладбищах, ставила свечки… но похороны — это что-то личное. Разве нет?.. Мне по-прежнему претит мысль стоять над вскопанной землёй и смотреть, как человека, когда-та живого с исправно дышащим сердцем, оставляют гнить до костей за заколоченной гробовой доской, осыпая могилу фальшивым раскаяньем. Претит мысль стать снова одной из тех, кто без малейшего сожаления пакует мертвецов в деревянные ящики, как конфеты в обёрточную бумагу. Думаю, если заглянешь в себя чуть глубже, ты поймёшь не только меня, но и мотивы поступков.» Шатенка усмехается — она понимает. «У меня есть к тебе одна просьба. Я не хочу лежать кость к кости со своей семьёй, они не лучшая посмертная компания. Для меня, по крайней мере, уж точно. Я хочу сгореть дотла, хочу стать частью чего-то, а не гнилыми костями с плотоядным гусеницами в пустых глазницах. Я устала смотреть сквозь шель в шкафу, а истлев, я больше не буду одна, меня найдут. Где-нибудь на другом континенте, но я буду там, смешаюсь с атлантическим песком и кану на дно. Это прятки, Мэйбл. Мы с тобой играем в прятки. Твоя очередь водить.» The end.