[Два часа ночи, мы летим по обочине.
Эта ночь будет сочною, со мной рядом порочная.
Твои бедра отточены, взгляды сосредоточены.
Мне не стыдно что я по тебе так озабочен.
Я хуже всех кого ты знала в этой жизни.
Я твоя смесь, дикая смесь любви и эгоизма.]
//
У тебя до сих пор устойчивое ощущение, что ты где-то в Ривердэйле.
У твоего мозга до сих пор устойчивая ломка по брату и отторжение пейзажов заполярья. У тебя же не очень с географией? Иначе почему ты так облажалась с самолетом, билет на который бронировала заранее, за полгода, до миллиона своих ошибок, до тонны стекла в горле?
И даже чайки с самого края Аляски, тот, что слишком сильно упирается в север, орут, что у тебя не получится.
А у тебя в машине полный февраль, законсервированный стеклами и ты твердишь, что получится.
У тебя вместо радио и дисков в дисководе, флешка с тотальной безопасностью твоей психики на лесных дорогах.
У тебя вместо музыки сказка про девочку со спичками по ушам бьет в записи и ты за ней повторяешь:
— Шел снег, на улице становилось все темнее и темнее.
Ты как та бедная девочка бредешь по холоду, а с собой у тебя только несколько серных спичек и одна пачка вишневых сигарет в руках.
Ты хотела отметить свое восемнадцатилетие в Анкоридже, но осталась. Ты собиралась отметить здесь свое двадцатиперволетие (забывая, что такого слова нет) и уехать, но специально опоздала на самолет.
В машине февраль побеждает июль и ты с трудом борешься с желанием зажечь хоть одну из тех спичек, о которых тебе рассказывает магнитола.
Ты провожаешь взглядом звезду, что стремительно падает с небосвода.
— Вот кто-то умирает.
Покойная бабушка, единственное любившее ее существо в мире, говорила ей: «падает звездочка — чья-нибудь душа идет к Богу».
Ты о своей душе не думаешь, закуривая в салоне, не открыв окон. Так не хочешь выпускать тот февраль.
Помимо шапки с бейсбольным нью-йорским «Янкис» и вкладышем от билета тебя греет широкий свитер «Эдмонтон Ойлерз».
Лето пригорошнями снега и калифорнийской жарой в твое лицо стучится, не открывай.
Ты второй день игнорируешь сообщение от своего брата-близнеца, Джейсона,
секс-по-братски, не нужен?..
Давай слетаем в Сиэттл и это будет наш лучший последний вечер? С любовью твой О’Джейси.
Ты с трудом добираешься до конца, вздрагивая при упоминании <той> любви, которой в этом контексте между вами нет. Тебя выворачивает, когда ты вновь фокусираешь взгляд на опошленном имени Джейсона.
О’Джейси.
Ты для него девочка-пиздец, Черри, изредка Шерил. Шерри.
С любовью как-то режет в мышцах и в связках, но тебя хватает на улыбку и брошенное пальцами по клавиатуре —
Давай.
В голове у тебя холод беспричинный и желание вскрыть себе вены, но ты только с края обрыва вниз кричишь, останавливая машину в глуши. По центру идеального асфальта.
Ты ведь сейчас ради прикола сказала О’Джеси «да»?
У тебя вечное опоздание со всем разом. С днями рождениями. Просроченными визами и правами. Собственной совестью. На встречи с ней ты опаздываешь регулярно.
У тебя даже новый год тогда же, когда и в Новой Зенландии.
Сердцем ты уже где-то в Гренландии.
О’Джейси отвечает незамедлительно и еще чуть-чуть и ты забудешь его полное имя.
Запомни. Запиши. Выцирапай под кожей на венах. </i>Джейсон.
<i>Водитель заедет за тобой в семь.
А тебе хочется, чтобы этим водителем был он, но Джейсону ты об этом не скажешь, потому что презираешь слабость во всех ее проявлениях.
До семи утра еще безумно долго и ты вновь забираешься в машину, окунаясь с головой в февраль до смертельных трещин в грудной клетке, вспоминаешь как вы вместе просыпались по утрам в его стеклянной квартире и ты болтала ногами в воздухе, когда он с английским акцентом произносил, протягивая тебе ладонь:
— Леди, потанцуем?
Ты всегда соглашалась, уверенно хватаясь за его руку:
— Да, сэр. — и твой смех выдавал в тебе безграничное счастье, а О’Джейси этого хватало, чтобы обхватывать твою тонкую талию и утыкаться тебе в волосы лицом под музыку. По нотам.
Ты улыбаешься воспоминаниям, с грустью понимая, что это утро вы встретите с разных местах. Ты в машине его водителя. А он в своих шелковых простынях.
Это же твоя июльско-февральская классика жанра, когда симптомы и показатели нехватки объятий и поцелуев сдают на нет и у тебя горит где-то между четвертым и пятом ребром. И ты жалеешь, что это не от сигарет.
Классика жанра задохнулась твоим февралем, Аляской, вишневыми сигаретами и пиздецом, потому что ты же Черри, девочка-пиздец и Шерри.
//
Ты добираешься до его дома в Сиэттле намного позже, чем в запланированные семь утра, вновь поранившись о холодность его частного самолета и взлету, что так некстати предшевствовал посадке.
Ты чувствуешь, что у тебя по венам и главной артерии весело перетекает июль и все же его финальная битва с зимой в сердце сверх болезненна для тебя и ты готова потерять созанание задолго до того как Шеллтон, водитель, позвонит за тебя в дверь.
От вида Джейсона, брата, без рубашки с застывшей нежностью во взгляде, что, как греческая маска, пару секунд актов комедии и каждый уже безумен, у тебя сводит скулы и не кстати начинают дрожать колени.
Ты пытаешься выдавить из себя подобие улыбки, кивая Шеллтону, и мысленно благодаришь пилота, что так мягко посадил самолет, предавая тебя твоему рыжеволосому плену. С шикарной фигурой атлета.
Твоя полуулыбка — убить пересмешника.
В этой полуулыбке и чуть приподнятой брови можно увидеть одобрение. Ты довольно красива и О’Джейси с этим не спорит. Бледная кожа так не по-Аляскински выделялась в свете нейтральных ламп парадной и теплые, почти мед глаза. Но с тобой все не так просто. Ты же теперь северная. Его заполярная. Твою улыбку придется заслужить.
А он уже пропустил ваш утренний танец.
У тебя перед зрачками большие белые медведи пляшут в такт с полярными звездами, мешая рассмотреть выражение его лица. Медведи, вызванные исключительно ярким светом, на который ты долго смотрела, пока О’Джейсон шагал к двери.
Исключительно ярким светом, а в горле все равно саднит от ревности и слез.
Твои медведи сидят в клетках, упираясь черными влажными носами в его широкую грудь до нехватки воздуха.
И он переносит тебя через порог, хотя ты ему вовсе не жена.
И никогда ей не станешь. Об этом ты предпочитаешь забыть, мило обхватывая его за шею, нелепо подхватывая в воздухе брошенный через плечо озадаченный взгляд Шеллтона. Об этом ты тоже предпочитаешь забыть.
Его сбивчивое дыхание, до боли горит на твоей коже, раскаленным утюгом оставляя шрамы на твоих бедрах, когда он быстро целует тебя в уже голый живот, усаживая на высокую столешницу, а после предлагая выпить.
— Виски ты не будешь? — звучит совсем не вопросом, отчего ты жмешь плечами, болтая ногами в воздухе.
— Я не буду красное. — до чертиков в глазах и твои медведи уже скребутся под кожей, намереваясь вырваться.
Ты мечтаешь заявить, что готова пропустить всю текущую романтику и дурманящие поцелуи в ключицы и в правый по умолчанию, по устоявшейся висок почти на границе с огненными локонами. Ты готова заявить, что автоматический пилот изломан без востановления и ужин в семь утра по-Сиэтловскому не прекрасен.
Однако от его яичницы с беконом ты не отказываешься, усмиряя своих голодных медведей. Хотя бы на время. Крепче сводя бедра под столом, взглядом врезаясь до хруста костей в потолок.
— Почему ты перенес меня через порог? — почти не прикасаешься к еде, задаваясь этим вопросом с тех пор, как перед тобой с тихим стуком появилась тарелка с двумя желтыми глазками.
— Потому что это конец. — в отличае от тебя у О’Джейса все демоны внутри в норме и сидят на крепких цепях.
А твой медведь сам себя обнимает лапами на льдине. Твой медведь плачет. Один из твоих медведей плачет.
— Я женюсь. — О’Джейси извиняется перед добой, нашаривая твою руку на столешнице не глядя, и прижимаясь к внутренней стороне твоей ладони своими огненными губами.
Ведь по-братски он должен был тебе об этом сказать.
— Не прощу. — резко выдергиваешь свою руку, убирая ее под стол. — Я не хочу помнить этот разговор. Лучше бы ты соврал.
Отводишь взгляд в сторону, упираясь в соседний небоскреб, мечтая раскрошить его стекло в крошку голыми руками. Ты всегда была сообственницей.
— Лучше бы ты соврал. — добавляешь. И это лишнее.
— Хочешь сказать, что ложь лучше правды? — он смеется, смахивая ресничку с твоей щеки, ему до сих пор весело.
Ему, а не тебе.
— Хочу сказать, что все засивит от точки зрения и моральных ценностей.
Ты убираешь тарелку в раковину, отворачиваясь, вовремя улучив момент, когда Джейсону звонит деловой партнер, поговорить вовсе не о деле, а о последней игре Янкис. Тебе неловко и ты нервно жмешь в пальцах край своего свитера, пытаясь вспомнить примерную позицию Эдмонтона в турнирной таблице, но сбиваешься и уходишь.
Ледяная вода из небольшой бутылки горло выжигает каленным железом. Иронично.
Один глоток, второй, третий. Хлеще, чем вино. Как будто ты впервые талую, а не из ледняков, пьешь.
А твой медведь глазом одним на льдине моргает. Довольно. Он тоже голосует за живую, а ты замороженная.
О’Джейси находит тебя слишком быстро, резко замирая в дверях, так что ты его не видишь. С тобой все в полном порядке.
Но что-то изменилось. Слишком прямая спина и ты почти не дышишь. Сломалась?
Ты сидишь за пианино, легко перебирая пальцами клавиши и О’Джейси кажется, что совсем скоро зазвучит музыка и ты скажешь ему через ноты все то, что не можешь объяснить словами.
Но тишина никому из вас не дает ее нарушить, опадая на плечи невидимой черной тканью.
Джейсону было достаточно взглянуть на твое лицо, обходя пианино и тебя, чтобы увидеть стекающие по твоим щекам слезы и стеклянную пустоту в глазах, чтобы понять, что от прежней Шерил в тебе ничего не осталось. Такое с тобой всегда происходит стремительно и, в один момент, за секунду, хотя ты хотела бы сохранить у себя себя. Близнецы, вообще-то, всегда особенно сильно чувствуют друг друга.
О’Джейси опускается на соседний стул и осторожно ведет своей рукой вверх по твоей ноге от колена до бедра, терпеливо выжидая, когда ты повернешься к нему лицом.
— Хочешь спросить совета? Или хочешь, чтобы за тебя решили другие? — намекаешь на замужество, но не прекращаешь смотреть в окно, все больше мечтая разрушить тот небоскреб.
— Я все решил. — больно.
Он рассмеялся и, привлекая тебя к себе еще ближе, поцеловал. Руки его скользнули к застежкам на твоем платье, и он опустил тебя на холодный камень пола. Ты закрыла глаза и обратилась мыслями к карте Соедененных Штатов и их королевстве у моря.
Ты больше не хочешь с ним спать. Ты не находишь в себе силы, чтобы сопротивляться.
Пока он с неожиданной нежностью избавляет тебя от одежды, что по счастливой случайности все еще на тебе, ты мысленно доходишь до буквы «W» английского алфавита, перечисляя легко исчесляемые штаты.
Вайомиг.
Вермонт.
Висконсин.
Вашингтон.
Чтобы не думать о том, что он с тобой делает. Чтобы не откликаться мозгом, хотя бы мозгом, а не телом, на то, что он с тобой делает.
У тебя не получается и последний штат, который ты вспоминаешь, выкрикивая его в воздух до полной остановки дыхания:
Монтана.
А потом у тебя перед глазами северное сияние расцветает и твои медведи довольно урчат, вытягиваясь на льдине, в то время как ты сворачиваешься в узел на полу, уворачиваясь от холодных кончиков пальцев О’Джейси, когда он быстро пробегается ими по твоему огненному лбу, смахивая прядь волос.
Он по-устоявшейся целует тебя в висок. Выдерживая немую паузу.
По твоей щеке одинакая слеза скользит.
Для тебя его поцелуй — выстрел на поражение.
Для него последний акт несбывшейся любви.
— Ты хрупкая, как бабочка, как ангел. — в его голосе ты четко слышишь незнакомые ноты небеспричинной тоски, отчего в себя приходишь резко.
Тише, не бойся, маски сняты.
И он видит, что заводишься с полоборота. Руку его от своего лица отталкиваешь, нижнее белье с пола подхватывая, чтобы срочно в душ и смыть с себя весь Сиэттл и прикосновения Джейсона, вместе с его обидным до снежной лавины под кожей сравнением.
Тебе не терпится избавиться от ангелов.
Ты с детства ненавидишь бабочек.
Не думаю, что ангелы тебе завидовали.
Настоящие бабочки могли улететь и остаться недосигаемыми. Его бабочка могла только падать, и то довольно редко.
Ты слишком быстро показываешься в дверях ванной комнаты, возвращаясь на кухню со все еще влажными волосами. Хотя О’Джейси тебя не торопит.
Личное внутри. Безличное снаружи.
— Мне жаль, что ты здесь появился. — признаешься ты ему в спину, вспоминая свою рождественскую Аляску и ваш с ним первый раз.
Первый раз с городом, когда ты не спешно вливала в себя теплый мартини у камина. За знакомство? Киваешь судорожно.
— Безнадежно жаль? — ему тоже жаль, даже больше других, больше города.
Ты изучаешь его лицо в лунном свете. В отражении в стекле. Окно в пол. И теперь оно тебя дьявольски пугает. Ты удивляешься, что у тебя до сих пор не выросли крылья за спиной.
Он дважды помогает тебе справиться с приступом этой паники, хотя знает только об одном. А у тебя в голове целая вереница триггеров. Он был раним и этим отличался от своего отца. Так тебе говорили на всех семейных ужинах, что ты никогда не пропускала. Ему хотелось сделать что-нибудь хорошее, только он не знал что.
— Нет. — выдох в потолок и ты на шаг ближе к нему. — Не безнадежно.
Нет, если бы ты придумала как обратить это в свою пользу.
Он молчит слишком долго, закуривая вяло, а за окном опять метель мелкий дождь и твои медведи танцуют лимбо.
— Все может перепутаться в любой момент, так ведь бывает в жизни? — предполагаешь, предлагаешь.
Намереваешься.
Мечтаешь отменить его свадьбу.
Ты улыбаешься, но его не провести, потому что девушки твоего возраста так не улыбаются.
— Нет. — быстро возражает О’Джейси. — не так. Не должно быть так.
— Но это не одно и тоже. Желаемое и действительное не всегда совпадают.
Падаешь к нему на колени так стремительно, словно летишь сквозь несколько тысяч световых лет, а он даже не улыбается, провожая глазами серый в крапинку стекла дождь.
Его волнует насколько горячая у тебя поясница. Ему наплевать на свадьбу.
Поэтому он не застегивает на тебе платье, устраивая ладонь на твоей талии под тканью и дышит надсадно с хрипами.
Твой долгоиграющий роман с Сиэттлом остается в стороне на тумбочке у кровати, пока твой доигранный комкает в руках упоковку презерватива.
— На память. — шепчет он.
А ты в его голосе слышишь «спасибо за вечер. Время. Пора. Придешь на свадьбу? Исключительно, как младшая сестра, которую я буду любить даже спустя столько лет.»
Мотаешь головой, отказываясь. Мысленно произносишь:
— Младших сестер хорошие братья не трахают.
Он кажется все понимает. Ловко убирает упаковку в карман, все же оставляя себе. По глупости.
А после у него все губы в твоей вишневой, когда он ставит тебя на ноги, целомудренно целуя, а ты вместо щеки подставляешь губы.
Ему. Тебе. Вам пора.
— Прощай, Шерри. — еще один поцелуй в голову. Коротко, прерывисто, отрывисто, горячими губами в лоб.
Боже, пусть он будет женат, далеко, только жив.
У тебя сердце с перебоями, недобоями, без боя куда-то до самых высот. Выше атмосферы до стратосферы.
— Стой, останься со мной. Всего на минуту.
Сама же знаешь. Ключи в почтовый ящик брось, когда дверь навсегда закрыть станешь готова.
На одну гребанную минуту в звенящей тишине его огромного холла. Он тормозит. Твое платье все еще не застегнуто.
— Нет, девочка — недоговор/молчание/ — я тогда не смогу уйти.
Его пальцы по твоему лицу и прядь рыжих волос за ухо. Ты вся ледяная внутри. С полярными медведями в глазах, которые готовы вырваться из клеток, чтобы…
Ничего.
— Ответь. — почти кричишь, а вокруг не звука. — С кем я говорю? С Джейсоном Блоссом? Или с моим О’Джейси?
Мгновенно забываешь о том, что тебе не нравилось такое пошлое сокращение. Сокращение, что он выбрал для вас обоих сам.
— С Джейсоном Блосс.
— Не продолжай.
И он припасал эту новость до вечера под аромат красного.
Она проехалась по тебе ледоколом, утопив половину твоих медведей, отчего ты чувствуешь пустоту внутри до безумия глубокую.
Ты своих медведей не можешь спасти.
— Платье. — вспоминает он, легко находя молнию, почти дернув язычок вверх. Почти.
— Счастливой свадьбы. — легко справляешься с ней сама.
Сиэттл внутри тебя расползается большим кораловым рифом и ты не слышишь, как О’Джейси ушел.
— И долгой семейной жизни, Блоссолом. — желаешь все то, на что не хватило смелости, чтобы высказать в лицо.
У него на память хотя бы упоковка презватива, как будто это был ваш первый секс, а у тебя тонущие медведи и пару укусов возле ключиц.
Тебе холодно. Адски. Зажигаешь спички. Ты не на Аляске, а ферваль тебя уже нашел. В твоей машине есть пару приличных вишневых сигарет и ты замираешь в ожидании весны. Тебе плевать, что на них у тебя аллергия.
Врешь, что выплакала все слезы по мужчинам из рода Блоссолом.
[Я кое-что забыл тебе, детка, рассказать.
Я хуже всех кого ты знала в этой жизни.
Я твоя смесь, дикая смесь любви и эгоизма.]
