***
Становилось хуже. Эцио отшучивался на вопросы Леонардо о самочувствии, говорил, что его «любовь» прошла так же быстро, как и появилась, что теперь все в порядке. Но как только за спиной ассассина хлопала дверь собственной комнаты, он быстрым шагом, стараясь не шуметь, придерживая рукой рот в попытке перекрыть рвущийся из груди кашель, захлебывался в лепестках. Убирать их приходилось самому — зараза передавалась прикосновением к погнувшимся, испачканным слюной и кровью бутонам. Впрочем, крови почти не было видно, ведь в легких молодого мужчины цвел алый гибискус. Гибискус. Нечто иноземное, незнакомое, порочное. Настолько же порочное, какими были и чувства, острыми когтями раздиравшие грудь. Они не отступали. Нет. Наоборот, с каждым днем они становились сильнее, яростнее, больнее. И с тем же светлее. Намного светлее чем то, что Эцио испытывал раньше. Аудиторе не знал, что делать. Избегать Альтаира? Намеренно уехать с виллы, отдохнуть во Флоренции? Или утопиться в Арно? Бесполезно. Разлюбить или получить взаимность — иначе смерть.***
Клаудия неслышно вошла в комнату. Именно в тот момент, когда ему стало плохо. В тот момент, когда сдерживать раздирающий изнутри кашель уже казалось невозможным. В тот момент, когда алые, точно кровь, лепестки вперемешку с цельными бутонами разлетелись в воздухе устрашающим облаком. Бросила на него испуганный взгляд. Точно такой же, как и в детстве, когда Федерико нарочито пугал младшую сестру, и она искала спасения в объятиях второго брата. Молчала. Не знала, что сказать. Как исправить. Что сделать. Как изменить то, что уже зашло слишком далеко. И лишь тихо прикрыла дверь, когда Эцио зашелся в новом приступе кашля и всепоглощающей боли.***
Теперь Леонардо не отходил от него. Днем и ночью дежурил рядом, следил за тем, как чернели мешки под глазами, как некогда пышущее здоровьем тело слабело, как блеск в глазах становился лихорадочным. И как Эцио оживал, стоило Альтаиру пройти неподалеку. Оживал всего на несколько долгих мгновений, что хотелось растянуть на годы. Вновь казался молодым парнем, только что ступившим в люди. Вновь улыбался окружающим. Вновь жил. И через несколько секунд убегал подальше от чужих взглядов, чтобы вырвать из груди то, что не давало дышать.***
— Что с ним? Бархатный голос прокатывается от макушки Леонардо до самой поясницы, отзываясь стаями мурашек по всему телу. Застигнутый врасплох мастером-ассассином, он не сразу нашелся, что ответить, лишь некоторое время стоял, разинув рот. И когда с губ уже хотел сорваться уточняющий вопрос, Альтаир прервал его коротким махом головы и сжал губы в тонкую линию. — Ты понимаешь, о ком я говорю, — в золотистых глазах сверкал упрек. Что не сказали раньше. До того, как он стал замечать. Неизбежное. Источающее. Пугающее. Смертельное. Но Леонардо молчал. Быстро прошел мимо, избегая взгляда глаза в глаза, словно боясь наткнуться на него и тут же выложить всю подноготную, боясь сдаться, боясь предать всегда верного ему друга. И тем самым выдал тайну.***
Этой ночью Эцио не спал. Появившийся жар жгутом скручивал податливое тело, выжимая из него последние, казалось, давно уже исчезнувшие силы. Пот бисером скатывался по телу, кровь текла из разодранных рук. Ассассин пытался заглушить боль другой, но это не помогло. Стало только хуже. Леонардо беспомощно покачал головой и ушёл к себе. Следующие несколько часов должны были стать для его друга последними. Нет, Эцио никогда не боялся безответных чувств. До тех пор, пока они не расцвели в его легких смертельными цветами порочной любви.***
Под утро, измученный, он окунулся в объятия дремоты. Эцио словно качался на цепях. Вверх-вниз, вверх-вниз — взлет и падение, которые, казалось, никогда не закончатся. Но он готов был терпеть. Потому что в этой сладкой дремоте он ловил губами поцелуй Альтаира. Сладкий, но не приторный. Крепкий, но не до судорог в скулах. Властный, но нежный как цветок. Как гибискус. Нечто иноземное, незнакомое, порочное. Нечто желанное. До дрожи по телу. До мурашек под кожей. До жара, разливающегося от низа живота. Всепоглощающего. Завораживающего. Жизненно необходимого. Эцио не понял, когда его выдернули из полудремы. Не понял, что произошло. Не понял, что сон перетек в сказочную реальность. Не понял, что губы Альтаира и впрямь целовали его. Прямо сейчас. Эцио задыхался. Задыхался от перехватившего дыхание желания, от накатывающего возбуждения, от жара, что в одну секунду прокатился по его жилам греческим огнем. Он задыхался. Но не от лепестков. Жадные руки исследовали его тело властно, обжигающе и до дрожи в коленях правильно. Словно так и нужно было. Всегда. Везде. С ним. Жить, как в последний раз. Умирать на его руках, от его поцелуев, от собственных гортанных стонов. Впитывать кожей жар чужого тела, впиваться полумесяцами ногтей в спину, оставлять свои метки — царапины, укусы… Дышать им. Захлебываться им. Жить им. Сливаться с ним в одно целое. Принимая в себя. Без остатка.***
А лепестки алого гибискуса и белой розы еще несколько часов лежат на деревянном полу.