Доверие на кончиках пальцев

      После ванной Такао всегда хотелось чего-нибудь холодненького. Поэтому он воспользовался возможностью, выхватив из пакета у злого, как чёрт, Кагами, две банки сока, даже ещё не успевшие нагреться. Увернувшись от подушки с ближайшего кресла, которую баскетболист в него запустил, парень, что-то тихо напевая себе под нос, отправился в комнату. В их с Мидоримой комнату.       На этой турбазе было возможно селиться в комнаты только по двое. Мидориму такая перспектива, похоже, не сильно порадовала — до вечера он ходил надутый и сердитый на всех и вся. Кто-то бы мог подумать, что Шинтаро, как истинный интроверт, просто бесится от того, что несколько дней побыть одному ему точно не дадут. Но только Такао знал истинную причину раздражения напарника. Ведь он сам и был этой причиной.       Когда обычные дружеские подколы превратились в смущающие вопросы, требующие только честного ответа — Такао и сам не мог этого сказать. Просто так получилось, что дружеское объятие стало граничить с желанием провести по шее, забраться пальцами под футболку. Просто так вышло, что обычное ехидное «Шин-чан» стало звучать слишком интимно, слишком жадно. И просто так стало, что Мидорима в последний месяц стал краснеть от смущения всё чаще и чаще и злиться потому, что ему это, как ни странно, нравилось.       Они никогда не говорили об этом серьёзно — может, не было подходящего случая. Но теперь и Шинтаро, и Такао понимали — разговора не избежать, если они будут только вдвоём в небольшом пространстве, ограниченном четырьмя безмолвными стенами.       Дверь в комнату бесшумно открылась, впуская Такао в полутьму, которую разгонял лишь свет от лампы на тумбочке. Парень бесшумно пробрался к своей кровати и опустился на покрывало. Банки с соком теперь поблескивали влажными боками на тумбочке в свете лампы. С соседней кровати не раздалось ни звука — похоже, Мидорима не услышал, как он вошёл. Такао вцепился в него взглядом, понимая, что такая возможность может ему больше не представиться.       Очки Мидоримы тоже поблёскивали стёклами на тумбочке, а сам он вольготно устроился на покрывале, прикрыв правой рукой глаза. Заметив, как ещё влажные волосы напарника разметались по подушке, Казунари неодобрительно поцокал языком, догадываясь, что именно на нём отыграется напарник, проснувшись завтра с кипишем на голове. Взгляд Такао жадно скользнул по обнажённым ногам, которые оголяла чуть распахнувшаяся банная юката. Парень перевёл глаза выше.. и понял, что что-то не так. Закусив губу, он осторожно сделал шаг к кровати Мидоримы, опускаясь перед ней на пол. И понял, торжествующе улыбнувшись.       Пальцы левой руки Мидоримы всегда были скрыты бинтами — ведь они были его самым главным «оружием» в баскетболе. Такао видел их без бинтов только во время важных игр, но и пары раз хватило, чтобы они стали для него фетишем. К ним хотелось прикоснуться, и это желание словно царапало изнутри, ведь если он сможет его исполнить, то это будет знаком, что барьер, отделяющий его от Шинтаро, сломан. Конечно, сейчас это будет нечестно, всего лишь иллюзия желанной близости, но... Иногда ведь и иллюзии достаточно, чтобы почувствовать себя счастливым.       Но просто провести пальцами по мягким подушечкам, очертить линии на ладони, пробежаться лаской по запястью — этого недостаточно. Губы чувствуют ярче — каждую крошечную линию, каждый сгиб пальцев, каждый беззвучный вскрик убыстрившегося пульса. А стук собственного сердца громом отзывается в голове, когда эти самые обожаемые пальцы проводят по подбородку, и голос Шинтаро раздается с лёгкой хрипотцой:       — У тебя уровень наглости снова зашкаливает.       Такао скользнул на кровать, нависая над ним и почти касаясь его губ своими, тихо проговорил со свойственным ему ехидством:       — Но ведь иначе никак, Шин-чан?       Он почувствовал, как рука Мидоримы обняла его за шею, а длинные пальцы скользнули в немного влажные волосы.       — Идиот, — обычно Шинтаро говорил это с раздражением, но сейчас это было не так. Было тепло — в глухом голосе, в зелёных глазах, не скрытых холодными стёклами очков.       И иллюзия разбивается мелкими осколками перед более прекрасной реальностью, когда губы Такао жадно тянутся к губам Шинтаро, осторожно касаясь, проводя языком по зубам, не встречая сопротивления, только его жадность, подчиняющую, обжигающую, сносящую пресловутые барьеры.       Мидорима всегда владеет ситуацией, всегда задаёт её сам — и сейчас Такао возмущённо прикусывает ему нижнюю губу, когда он подмял его под себя.       — Ну и кто здесь наглый? — хрипло говорит он, ловя покрасневшими губами воздух.       — Неужели ты против? — Шинтаро ведёт губами по его скуле, а его рука уже расправляется с поясом юкаты.       — Да ни капли, — Такао говорит это с какой-то сумасшедшей улыбкой, понимая, что в голове осталась только одна мысль.       Он рядом. Я чувствую его. Наконец-то.       И он действительно не против. Почему, зачем — плевать на вопросы, которые вечно волнуют упёртых моралистов. Сейчас есть только он и его Шин-чан, чьи руки уже гладят его грудь распаляющей лаской, дразнят его соски, оглаживают бёдра, а губы оставляют небольшие метки на коже.       И плевать, что хочется стукнуть его по голове и заорать: «Почему ты так долго не решался?» Можно только в отместку сжать его плечо до красных полос на коже, тихо застонав, когда его ладонь касается уже возбуждённого члена.       — Так хочешь меня, Такао? — дыхание Мидоримы обожгло шею, а в следующую секунду его зубы уже легонько прикусили кожу на ключице.       Такао вздрогнул от резкого удовольствия. Вот он, тот Шин-чан, который успешно скрывается за очками и маской вечного недовольства — резкий, наглый, доминирующий. И невероятно возбуждающий.       — Да я смотрю... ты тоже... — пальцы Такао ловко расправились с поясом на его юкате и сжали истекающий смазкой член.       Мидорима не ответил — только резко прижался поцелуем к его губам, забирая довольную усмешку вместе с кислородом. Как и в игре, он не даёт расслабляться — и Такао только слабо дёрнулся, ощущая, как влажный палец проникает в него. Чёлка Шинтаро мягко защекотала ему лицо, и он разрывался между двумя ощущениями — боли и этой странной мягкости.       — Тихо, тихо, — голос у Мидоримы такой же мягкий. И Такао понял, что не может не поддаться — он раздвинул пошире согнутые в коленях ноги, прикрыл глаза и тихо проговорил:       — Продолжай.       Ведь он же сам этого ждал — боли от растягивающих его пальцев и мурашек от успокаивающих поцелуев в шею. Ждал ощущения члена Шинтаро внутри, чтобы всё вокруг перевернулось, взорвалось, осыпалось осколками и вернулось удовольствием вместе с чужим тяжёлым дыханием, опаляющим губы.       Воздух плавился, толчки, сначала рваные, обрели ритм, всё равно не теряющий своей резкости. Хриплые стоны раскалывались в воздухе, а пальцы царапали спину нависшего над ним парня — Такао чувствовал, что его мир состоял теперь только из этого. Но всё стало ещё ярче, резче, цветными пятнами перед глазами на последних, самых яростных толчках, когда Шинтаро вновь впился поцелуем в его губы, кончая в него. Такао кончил вслед за ним, пачкая ладонь, быстро скользящую по его члену. Его стон поймали горячие губы, которые потом ласково скользнули по щеке.       — Шин-чан, теперь ты должен на мне жениться, — сил на ехидство не хватило, и поэтому это прозвучало как-то устало, когда Такао, устроившись у Мидоримы под боком, водил пальцами по его груди.       — В платье с фатой будешь ты, — лёгкая улыбка скользнула по губам Шинтаро, и он поймал пальцы Такао левой рукой, сплетая их со своими.       Такао уставился на длинные пальцы, которые завладели его ладонью. Пальцы левой руки. В голове торжествующе зазвенели колокольчики, но он промолчал, словно боясь спугнуть этот момент, только спрятал счастливую улыбку, уткнувшись носом в плечо Мидоримы.       А на следующее утро он сам бинтовал эти пальцы, пока не зная, что он был единственным человеком, которому Мидорима это позволил.