Первая Ева

      Коридоры, застывшие во времени, без намёка на желанный выход. Коридоры, с извечными развилками, ведущими, как кажется, на разные дороги жизни. Коридоры — без начала и конца. И люди в коридорах, считающие, что поворот направо, — это сугубо их выбор. Слепцы, которые не видят красных нитей Парок[1], тянущихся из запястий вместе с венозной кровью. Говорят, что человек способен услышать лязг острых ножниц Морты прежде, чем лезвия сомкнутся, отделив бренное тело от бессмертной души. Да, зловонное дыхание смерти — единственное, что способна учуять каждая тварь, живущая на земле. Животные, люди… и не совсем люди. Miserere, старуха! О, не медли! Не мучь моего ожиданья![2] Аэлита ощупывала стены кончиками пальцев, иногда натыкаясь на гладкое дерево множества дверей, разбросанных по всей капелле. Каждый раз идя в общую гостиницу, новообращённая тщетно пыталась сосчитать их: дом не желал идти с ней на контакт и, словно назло, менял расположения комнат; и разве вон там не было поворота в библиотеку? Стена, украшенная картиной с Тёмной Матерью, смотрящей лукаво и насмешливо, — обычные взгляды учеников Часовни, обращённых на нежеланного птенца. Аэлита не знала, сколько здесь проживает народу, но смутно догадывалась по нечётким аурам, вспыхивающим тут и там еле заметными огоньками и так же быстро исчезающим в глубинах неведомого ей пространства дома. Мужские ауры, тёмные, как капля алого нектара на губах, растянутых в блаженной улыбке; ауры, повидавшие и узнавшие многое, умудрённые опытом прожитых лет, — ах, сколько знаний хранили недружелюбные соседи. Но ученики Максимилиана, чувствуя интерес птенца, специально дразнили её нечёткими образами пентаграмм, алхимических формул и обрывками фраз запретных стихов. Аэлита, неспособная побороть любопытство, пыталась удержать картинки, мелькающие в общем канале сознания, который, по её мнению, был любезно открыт для новообращённой соседями-сородичами. И, сдерживая жгучую обиду в небьющемся сердце, она сидела на полу в узком коридоре, — потерявшаяся, завлечённая в ловушку, и сетовала на матерь Дециму, распределившую кудель в скверную пряжу. Под руками второй всё быстрее, быстрее пляшет веретено — как-то странно смешно… И снова… завлекаемая непрекращающимся шёпотом в голове, Аэлита вышла из комнаты в поисках успокоения, решения проблемы отношений с сородичами, избегающими её. Проблема ли в поле или, может, возрасте, или того, что Сир, по неведомой никому причине, не пожелал заранее познакомить птенца с кланом и регентом, которому впредь приходится нести ответственность за особь, не соответствующую ни одному критерию, по которому она бы подходила и была полезна для Тремер. Нет, теперь стало ясно, что её Сиру пришлось бы услышать жёсткий, но справедливый отказ. Но чего он добивался, подставляя себя, своё дитя и клан, к которому все питали недоверие и благоговейный ужас? Почему с ней так поступили? Если бы она могла плакать, то рыдания хлынули на Часовню горькой волной и — Аэлита надеялась — захлестнули и пошатнули звенящую тишину ненавистного дома, проникли бы под каждую дверь и вонзились в шею каждого, кто отвергал её существование, кто — о, я слышу вас — желал, чтобы она когда-нибудь исчезла в ночи или — что я вам сделала? — сгорела в лучах божественного Ра[3]. Вытирая ладонью сухие слёзы, Аэлита не без усилий заставила себя встать с красного ковра и на нетвёрдых ногах следовать дальше по бесконечному коридору, ныряя в развилки без системы, без смысла. Жизнь — это лабиринт судьбы. Ты думаешь, что сколько дорог, столько и окончаний твоей истории, но раскрой глаза, малышка! Куда бы не пошёл человек, в итоге все пути сливаются в одну тропу; из лабиринта лишь один выход, несмотря на разнообразие выбора. Ты не властна над судьбой. Всё это обман. Если бы тогда она не поддалась магии лазурных глаз и чарующему голосу, воспевающему бедную Хавву[4], отвергнутую брезгливым Адамом… Вернулась бы юная Эли домой, к друзьям и любящим родителям, к которым теперь ей отрезана дорога? Дорога… Все дороги ведут в Рим… Значит, безжалостная дева Нона уже испортила нить жизни с самого первого рождения жалкого птенца. Кто теперь сучит нить новообращённой? кто теперь наматывает кудель на веретено, расставляя маленькую фигурку на шахматной доске? кто перережет нить, завершив страдания? И прядут, и сурово глядят… Все такие противные рожи! Острое обоняние, к которому новообращённая долго привыкала, выудило из воздуха эфемерный аромат знакомого парфюма. Максимилиан определённо проходил здесь час или два назад: значит ли это, что она на верном пути? Какой смысл ты вкладываешь в выражение «верный путь», дитя? Аэлита помотала головой, отгоняя мысли и голос, так крепко засевший в её бедном сознании, — тихий, но не лишённый металлических ноток, он обволакивал всю сущность, подобно кровавому щиту, стягивающему тело так, что того и гляди кожа лопнет, разорвётся, вываливая наружу нитки и набивку. Даже после пройденого, Тауматургия давалась ей непросто: вскипятить собственную кровь — вот чего она боялась. И подсознательно желала. Никто не учил птенца, как пользоваться новыми силами. Никто не пришёл на помощь, когда вопросы разрывали мозг; безответность убивала ночь за ночью, а утром не давала покоя, вынуждая крутиться на жёсткой постели и смотреть на тонкую полоску света, прорезающую мглу через задёрнутую штору. Рука с длинными тонкими пальцами легла на поникшее плечо Аэлиты, новообращённая вздрогнула, тихо всхлипнув, но оборачиваться не стала. Какой позор: Максимилиан доверился ей, приютил бестолковую беспризорницу в своей обители и взял ответственность обучить, поставить на ноги. И как она благодарит? Ломается от каждого взгляда или невежливого слова, отторгает Часовню, заперевшись в комнате, изредка, с ясным сознанием, выходит наружу, чтобы стать жертвой издевательств. При жизни Аэлита не могла похвастаться решительным характером, не могла постоять за себя, если потребуется. Не требовалось, так как никогда не крутилась в сомнительном обществе, — более того, она не замечала его; не видела сквозь ширму благосостояния, в котором находилась с пелёнок. Сбросив шоры с глаз, юная студентка из престижного университета лицезрела всю подноготную грязь мира, которая, оказывается, всё время находилась под боком — нищета, наркоторговля, проституция, банды, держащие целые города. Почему она была так слепа? Регент переместил руку на макушку и потрепал и так взлохмаченные вороные волосы, укоризненно мотая головой. Аэлита хотела приникнуть к земле, как кошка, выгибающая спину, дабы избежать ласкающих её рук, но не смогла… Тихая мелодия, скорее схожая с колыбельной, зазвучала в голове, проникая в каждый нейрон и заставляя спокойно стоять на месте, без боязни принимая утешающие жесты учителя. Снова фокусы. Глаза регента излучали тёплое свечение, — изнутри ли исходил свет или это всего-навсего отражение от язычков пламени, пляшущих в жерле камина? Птенец не на шутку испугалась, обнаружив себя в общей гостиной, совершенно не помня, чтобы заходила сюда. Ещё больше сжавшись в жалкий комочек, она всем сердцем возжелала бежать отсюда, что есть сил; но вместо этого оказалась на груди Максимилиана, цепкими пальцами сминая жилет, портя безукоризненный костюм, — ногти цеплялись за пуговицы и расстёгивали их, царапали шею, тянули вниз галстук. Но Штраус будто не замечал этого и продолжал прижимать к себе беснующуюся зверушку, позволяя излить на себя всю боль, накопившуюся за недолгую службу у Камарильи. Когда плечи перестали судорожно подрагивать, а в больших карих глазах, обрамлённых пышными ресницами, мелькнула искорка благодарности, Аэлита заговорила, изредка опуская глаза, стесняясь своего поступка, легкомысленности, которая привела её в чуждый мир. Изнеженное дитя хотела испить горький запрещённый сок, отправившись в заведение, где заказывать чай было смешно, а надевать юбку ниже колен — неприлично. Там она и встретила Сира, знакомство с которым началось с вопроса, который в секунду окутал Аэлиту шёлковыми лентами, с каждым словом притягивающими девичий стан к нежным рукам таинственного незнакомца, чьи виски были тронуты серебряными нитями седины. Сколько жён было у Адама? Штраус удивлённо поднял бровь, а новообращённая широко улыбнулась, теребя края белой ночнушки дрожащими пальцами. Стыд от своего вида перед солидной фигурой регента с большим трудом, но угасал в воздухе, пропитанном пряными ароматами благовоний и звуками колыбели, не прекращающими ласкать слух пугливого зверька. Если прислушиваться к ощущениям организма, как бы смешно это не звучало, то за плотно занавешенными окнами было утро, а то и стоял день в самом его разгаре, — в такое время существа ночи укладывались отдыхать, прислушиваясь к шёпоту крови, единственному мало-мальски живому потоку, поддерживающему тело на плаву. Почему Максимилиан был при полном облачении, птенцу трудно сказать. Спит ли регент вообще? Возможно, беря за основу Библию, скажешь, что была только одна Ева. Или, углубившись в еретические записи, отвергнутые религией, вспомнишь Лилит, — мать лилим, ночных демонов, похищающих новорождённых из колыбели. А если я скажу тебе, что жён у Адама было трое? Максимилиан слушал внимательно, забывая моргать, из-за чего Аэлита смущалась ещё больше, не замечая, как слишком сильно сжимала белые края ткани, всё больше обнажая не менее белые ноги. Да, не удивляйся. Впрочем, эта информация хранится лишь в пыльных книгах, погребённых временем. Хах, спрашивается зачем нужно было два человека, если и одному достаточно жить и блаженствовать. Но нет. Ведь неспроста Бог создал каждой твари по паре и попросил Адама подарить каждому зверю имя. Так как Адам был зрелым мужчиной, то потребности у него были соответствующие, — снашившись со всеми женскими особями, он возревновал, что не имеет своей пары. Тогда Он создал ему первую жену — Лилит. Аэлита расхаживала по комнате, жестикулируя со страстью профессора у кафедры, который не замечал от нахлынувшей эйфории скучающую и не слушающую его публику. Однако Штраус, несмотря на знание раскрываемой информации, с удовольствием смотрел на завороженные глаза птенца. Подол ночнушки развевался от резких движений, демонстрируя худые ноги, ступающие по ковру с лёгкостью и грацией пантеры. Маленькие ладошки то прижимались к груди, то взмывали вверх, обращаясь к картинам на стенах. Максимилиан, опасаясь языков огня, к которым могла приблизиться загипнотизированная девушка, мягко подтолкнул ту за худенькую талию, усаживая рядом с собой. И создал Бог Лилит из грязи и ила, а не из праха, как Адама. Возможно, такая консистенция и послужила скверному характеру, который она то и дело демонстрировала. В сексе Лилит находилась только сверху, в позе равенства или даже выше. Когда же Адам, возлежа с нею, просил жену лечь снизу, она обижалась и говорила: «Почему я должна лежать под тобой? Меня тоже создали из праха, поэтому я ровня тебе». Тогда Адам вздумал силой добиться от неё послушания, но Лилит взбунтовалась: произнесла тайное имя Бога, взмыла в небо и исчезла. Бог проклял её за проступок: отныне Лилит могла рожать только демонов, в чём, собственно, она изрядно преуспела. Голова Аэлиты покоилась на коленях регента, черные змеи волос обвили его пальцы и не хотели отпускать, боясь упустить момент, когда душа пела и была открыта для сокровенного. Новообращённая с упоением вдыхала парфюм, закрыв глаза и комкая ночнушку на животе. Не зная почему, она стремилась вспомнить ноющую боль в первые минуты, когда стала настоящей женщиной. Тогда Сир коснулся её живота холодными губами и боль прошла в одночасье. Затем пришёл экстаз. Потом агония… Ладонь покрыла всю область её неподвижного от отсутствия дыхания живота и легонько надавила на него, — Аэлита почувствовала, как по телу пронеслась колющая боль, и ахнула, широко распахнув глаза. Максимилиан навис над нею, перекрывая освещение, и всё, что птенец видела, — это два янтарных огня, сканирующих её и прожигающих внутренности до красна. Аэлита плотно сомкнула ноги вместе, её бёдра сотрясала мелкая дрожь, а внутри всё горело; в голове стоял плотный туман, застилающий здравые мысли. Желание выгнуться всем телом было невыносимым, — податься чему-то вперёд, принять так желанную сейчас боль. Тогда Он вознамерился создать Адаму вторую жену и наказал наблюдать за сим процессом, как женщина создаётся из костей, сухожилий, мышц, крови, желез, жира, соплей, покрываясь кожей и волосами, где требуется. Адам скривился от зрелища и отказался притронуться к такому мерзкому созданию. Бедняжке даже не дали имени, но все называли её Первой Евой. Бог увёл её из Эдема. Куда? Никто не знает. Возможно, она была уничтожена. Ужасно, не находишь? Максимилиан водил ладонями по её лбу, щекам и ногам в утешении и, скорее, в извинении за свой поступок, который, впрочем, Аэлита не смогла воспринять, как что-то неправильное: стесняющие цепи оставили её разум и тело, подарив, наконец, желанный покой. Она обмякла в сильных руках и задышала в первый раз за долгий месяц. От ореола безопасности, вдохи были глубокими, а выдохи — медленными, щекочущими кожу регента. Штраус приблизил лицо к отдыхающей пташке и приоткрыл губы, вбирая дыхание, — не ошибся ли? Ошибся. В воздухе не было мёда души, исходящего из живого организма. На долю секунды Максимилиан пожалел, что на его коленях не живое тело со всеми недостатками, которые так поразили Адама. Ведь что-то в этом есть прекрасное. Что ж, на этот раз Бог действовал осторожнее: усыпив Адама, Он взял у него ребро и сотворил вторую Еву. «Она будет называться женою, ибо взята от мужа своего, и будут два — одна плоть». Бог прилепил ей волосы, украсил как невесту, двадцатью четырьмя драгоценностями, и только тогда разбудил Адама. Адам был в восторге.[5] Аэлиту опустили на кровать, оставленную в беспорядке. Сонными глазами птенец наблюдала, как учитель складывает книги на столе в ровную стопку, посматривая на корешки. Без разрешения умыкнув из библиотеки книги, что казались ей попроще, она прилежно штудировала знания, — что-то поначалу пугало её, потом вспыхивало восхищение: старое неожиданно открывалось с новой стороны. Книги — вот что помогало отвлечься от отрицательных мыслей. На сей раз птенец не отстранилась, когда губы регента запечатлели поцелуй сначала на лбу, потом на правой щеке, чуть дольше задержавшись на левой. Открыв сознание к себе и обнажив мысли, Максимилиан наблюдал, как у новообращённой заблестели глаза, а уголки губ поползли вверх, показывая аккуратные клыки. Штраус стыдился, что так долго и бесцеремонно тянул с ученицей, которая всё это время рассчитывала на его поддержку, — к сожалению, единственную среди них, проклятых. Неспроста её Сир не пожелал обратить дитя внутри пирамиды. Чувствовал, что откажут; чувствовал, что уведут на уничтожение ненужную Хавву. И как бы сильно они все ошиблись? Только посмотри на часы. Хах, не усни здесь, пташка. Я отвезу тебя. Говоришь, остановилась в отеле? Прекрасно, думаю, твои друзья не будут сильно волноваться.

Идём же, моя Ева.