Письма

12 декабря 1838 Привет, дружище Андерсон, Надеюсь не беспокою я тебя в столь поздний час,  — Рид обмакнул кончик пера в сапфировых чернилах, посмотрев на играющее с ветром пламя свечи. Усмехнувшись, он вновь начал выводить русские буквы пером, — Прости, за мой ужасный моветон, Что пишу тебе как раз после месяца разлуки. Чёрт побрал тех светских львов, Кто придумал говорить стихами! Помереть ведь хочется со скуки. Знать рифму и следить за красотой слогов. А мне б говорить повествованьем… В общем, не знаю, право, с чего бы мне начать… Описывать дорогу я не стану, Сам знаешь — вокруг не тишь и благодать, Зима пришла довольно рано. Здесь в Англии, дружище,  — Гэвин посмотрел в окно своей комнаты, за которым был виден Лондон, как на ладони, — Не так уж плохо, как говорил наш старина Монсьёр. Да, долго привыкал я к здешнему народу, К их языку, обычаям, манерам, Но никогда я с роду не говорил всем столько «madam» или «sir». Всё ради чести, ты же понимаешь. Работать начал я не сразу. Кто ж станет русского-то к лордам пропускать, Да и кому я нужен? В общем, поставили меня, как бабушкину вазу, В «department» их помощником стоять. «А для кого же?» — спросишь ты, дружище, А я отвечу — для последнего урода, Чопорного англицкого сноба ,  — Рид сжал перо в руке, нахмурившись, — Чьим первым словом было: «Говорите, сэр, почище, я не слыхал такого грубого акцента с роду.» Его зовут сэр Эркейнайн, ну что за извращенье! Ты знаешь, Хэнк, работа с ним отвратна, Носиться целый день за маленькой зарплатой, Чтобы матери помочь. А этому смазливому «sir Richard» наплевать, Наплевать на всё, что дышит. «Моя работа — моя страсть» -, Говорит, а недовольства он мои в упор не слышит. Как может нравиться вся эта дрянь? Ловить, как гончая, оффендеров*. Писать бумажки, переступить такую грань, Когда уже не спишь ночами, не слыша всех приветов, Ни фраз, адресованных тебе. Он ненормальный, друг мой, человек. Не в силах я терпеть его повадки. Я не могу соблюдать цензуру, впервые за мой скромный век! Ты представляешь, Хэнк, теряешься в догадках? Не буду мучать тебя и тяготить этими проблемами, Но как так жить, Когда целый день проводишь за дилеммами? Надеюсь, у вас всё хорошо. Пиши мне, когда вздумаешь, Буду рад твоему письму, Отвечу сразу, вмиг, Твой верный близкий друг, Гэвин Рид. Позвав слугу и массируя уставшие глаза, Гэвин потушил свечу закатав рукава белоснежной рубашки. Комнату заполнил мрак. — Вы меня звали? — из двери показалась голова женщины. — Да, отправь это завтра утром, — подойдя к служанке, Рид протянул ей конверт. — Доброй ночи, господин, — поклонившись и взяв его в руки, женщина посмотрела на молодого человека. — Как мама себя чувствует? — посмотрев на испачканные в чернилах пальцы, спросил он. — Право, сэр, худо. Но она сильна и держится, — покачав головой ответила она. — Спасибо, Элеонора, — схватившись за ручку, Гэвин тихо закрыл дверь, зажмурившись от яркого света Луны, которая отражалась вдалеке на поверхности Темзы.

***

3 марта 1838 Погода была прескверной, серой и бездушной. Детектив сидел за письменным столом около покрытого чёрной тканью зеркала, кусая губы в кровь и дрожащей рукой держа перо в руках. Она скончалась, Андерсон. Прямо у меня в руках. Прости, друг мой, за такой сумбур, Рифма в голову не лезет, как и сон. Уже неделю как я хожу по коридорам, Занавешенным чёрной шалью. Сестра моя кричит всё время «mum», А я её лишь крепко обнимаю, скрывая слёз поток. Но вчера я не сдержался, поминая былое время до конца, И разрыдался прямо рядом рядом с ним, Увидев немощность сиротки, Потерявшего отца от рук убийцы. Я не мог остановиться, поэтому я скрылся за стеной, И опустившись на холодный грунт, И дал волю я душе своей — Побыть одной, смириться. И сэр Эркейнайн, подбежав, опустился предо мной, Спросил — «Право слово, детектив, Что случилось с вами?». И я, захлёбываясь солью, Вовсе не владев словами, Рассказал ему о всём. «А что терять мне» — думал я, Я ведь ему чужой. И на моё столь внезапное удивление, Бесчувственная до сего времени машина Прижала обмякшего меня к своей груди на время. И тут понял я, как ошибался в нём. Ох, уж эта чертовщина! Никогда я не чувствовал такого удущающего стыда. Доколь я смог наляпать вам связанье Строк и непонятных слов, Поймите ж ведь какое истязанье я терплю, Вот ведь каков у жизни вкус…,   — слеза упала на ещё не высохшие чернила, размазав последнее слово. Но у Гэвина не было сил переписывать его ради чистоты, поэтому, подержав в хаотичных раздумьях перо над бумагой, отливавшей желтизной, он продолжил выводить строки кривым почерком, — Не знал я ранее его. Пишите мне когда вы захотите И не держите на меня обид, За то, что долго не пишу Не мог же я иначе, Навеки друг ваш, Гэвин Рид. Поджав губы, детектив протянул смятый листок бумаги слуге и молча вышел из комнаты, хлопнув массивной дубовой дверью.

***

23 мая 1825 Дорогой мой сотоварищ Хэнк, Рад получить конверт с родных краев! Не представляешь как скучал я по родной России, Среди столь серых зданий и домов. Пришлось письмо переписать и рассказать о том, Чему ты не поверишь и осудишь уж в который раз, Но не достанешь здесь меня даже в походе боевом. Не буду я тянуть и расскажу сейчас. С того дня Ричард стал другим, Не побоюсь сказать такую чепуху: Возможно чувственным, живым. Но почему? Я часто замечать стал сияющую улыбку на лице, Заместо чопорной и скучной темноты Которая подходит его воистину британской красоте, Вопреки тому, что восхищаюсь я внешностью мужчины. Да, это неприемлемо, паскудно, отвратительно, Но не влюбляются ли люди в душу? И теперь поднимая взгляд на сэра нерешительно, Моё сердце хочет выпрыгнуть наружу. И вот, однажды вечером, сидя у него в гостях (А был это прекрасный особняк с великолепным садом), Писал я вам письмо на коленях второпях, Держа перо в руке и восхищавшись ароматом Алых роз окружающих меня вокруг. И в том письме рассказывал о том, Что я стал чувствовать, о нём, Но отвлёк меня он от сия занятия, сев рядом И, нервно дергая широким тем плечом Молчал, устремив свой серый взгляд куда-то вдаль, Затем сэр Эркейнайн придвинулся поближе, Смотря в письмо моё, держа его в руках. Я лишь усмехался озадаченному взгляду сира, И я спросил у него с издёвкой «Всё ли понятно вам здесь, сэр?», Пытаясь в муках успокоить сердце, не дающее мне спуску, А тот, взгляд оторвав от каракулей моих, не по-британски мне сказал: «Гэвин, я знаю русский.»