Единственное, что осталось

      Страх делает его несдержанным, невыносимым иногда. Никогда Фрэнк Арчер не позволял себе срываться — нельзя быть таким — у него не выходит теперь. Содранная кожа на костяшках трясущихся синюшных пальцев, припухшие от солёной влаги уголки глаз, разбитые в кровь кулаки — единственное, что у него есть, что с ним осталось.       У него был Кимбли, но он не вернётся.       Кимбли — для него всегда Зольф — погиб. Ещё дышит, еле-еле, но вот-вот — и погибнет.       Непривычно, будучи солдатом, кормить себя ложными надеждами, потому Арчер мыслит крайностями. Не допускает и мысли, что всё обойдётся — не в этот раз.       Ты сам виноват, он думает, холодеет и горит от волнения впалая грудь, трепещет в клетке рёбер, придавленное сверху больное сердце. Не нужно было отпускать одного, возвращать в то место, где уже однажды его сломали, попытались раздавить, как что-то неисправное, никому не нужное.       Страх превращает Фрэнка Арчера в затравленное агрессивное животное — от его сорванных криков жмётся неуютно притихший в углу Такер: выпученные грязно-серые глаза бешено вертятся на перевёрнутом вверх ногами лице так, что должно становиться страшно, но полковник не может, не умеет брать себя в руки. Ниже в полтора раза, он хрипло дышит, и стена сотрясается от ударов сжатого до боли кулака — кости трещат на бетоне словно сломанные на ветру ветви, хлюпает от крови. Во рту кисло и горько от желчи.       Его тошнит невыносимо, когда Такер лопочет что-то испуганно.       Он резко вздёргивает голову наверх, будто марионеточная кукла. Распахнутые широко глаза кажутся неестественно большими на исхудавшем белом как бумага лице.       Он движется по каменным плитам сырого подвала бездумно, не осознавая. Гулкое эхо шагов преследует его по пятам, насмешливо смеётся, ударяясь неконтролируем вихрем об заплесневевшие стены.       Узкий коридор военного госпиталя кажется полковнику бесконечным, тусклый свет потолочной лампы — слепящим сквозь мутную влажную поволоку. Режет остро — не так, как огненная рябь внутри преобразовательного круга, горячая, если поднести пальцы к ней, лижет языками, беспощадно расщепляет на мельчайшие частицы. Не собрать обратно раздробленные кости, не стянуть грубыми швами повисшие лохмотьями лоскуты кожи.       Арчер не осознает, не понимает, как повезло ему, и как повезло Кимбли оказаться вне чудовищных переплетений линий.       Его колени подгибаются, когда единственная занятая кровать на расстоянии вытянутой руки. Ударяются больно об твёрдый каменный пол. Арчер знает, что останутся синяки: уже много раз он успел убедиться в этом на собственной шкуре, но всё это не имеет значения сейчас, не имело — тогда.       Сейчас — тёмная корка крови под носом, подрагивающие слабо опалённые по кончикам ресницы; насмешливый взгляд уверенного в себе убийцы, самому не знавшего, что такое смерть — тогда, и теперь никогда больше.       Фрэнк Арчер наклоняется к нему, пока в палате никого, кроме них — его самого и того, что осталось от Кимбли. Потрескавшиеся, холодные от волнения губы касаются щёк по очереди, выступающей скулы, уголка окровавленного тоже рта, выраженных ярко надбровных дуг. Болезненная жалость сжимается в животе тугим комком, которую он не позволял себе раньше — к горлу подступает желчь, после выше, наполняя рот, но он упрямо сглатывает обратно.       Фрэнк Арчер неотступно повторяет себе, гладя онемевшими пальцами взъерошенные на макушке, перепачканные дорожной пылью смоляные волосы, что Кимбли не заслужил этого, хотя понимание грызёт его внутри — Зольф Кимбли не был достоин даже того, чтобы выжить, лежать на его истерзанных, покрытых тонкой сеткой шрамах руках, кашляя на них сгустками крови из разорванной гортани.       — Зольф, — не зовёт — шепчет скорее себе, будто не верит, что это он. Что это — его остекленевшие глаза цвета пожухлой травы, его разодранная плоть под липкими, туго затянутыми бинтами, — Чёрт возьми, Зольф, — ругается.       Ненавидит быть слабым, когда нельзя. Когда его плечо — единственное, что он может предложить в качестве опоры.       Он заботился о Кимбли раньше, как умел, насколько хватало сил и времени, иногда получая в ответ колкие ухмылки. Куда чаще — недоверчивые, полные сомнения взгляды, и они казались ему куда обиднее едкого «что ты делаешь», раздражённого порой «неважно, перестань».       Теперь от него потребуется куда больше. Теперь — если Кимбли справится, переживёт — вся забота о нём на Арчере, и Арчер не боится этого, но всё равно невольно вздрагивает от мысли, что больше никогда не будет так, как прежде.       Не легче, когда верхние веки поднимаются тяжело. Зольф всё ещё слышит, реагирует на его голос, сиплый непривычно. Не может сказать сразу, догадаться — простудился или всё-таки другое, недопустимое для полковника, постыдное настолько, что тот не смотрит в глаза. Как может разрешить себе, если прежде не боялся ничего?       Ничего кроме этого.       — Ты жив, — для Кимбли, висящего на волоске, не существует обугленной на груди раны. Для Кимбли, прошедшего Ишвар, тюремное заключение, козни Жадности, позорное поражение в Лиоре, имеет вес марлевая повязка через левый глаз полковника. То, что застывает кровь на высохших влажных дорожках под скулой.       Такой идиот, Арчер думает. Губами жмётся ко лбу — он горячий лихорадочно, под кожей отчаянно теплится жизнь, не желая покидать обезображенный битвой сосуд.       Арчер знает, что для Кимбли жизнь значит мало, своя или чужая. Кимбли не умолял о пощаде, не страшился — слышится в ушах его звенящий смех, которого он, конечно, не мог услышать нигде, только представить.       Кимбли не жалел бы, Арчер сглатывает нервно. Заднюю стенку горла дерёт противно, как если бы металлом по стеклу, надтреснутому в нескольких местах, изошедшемуся россыпью пробоин на матовой поверхности.       — Как ты себя чувствуешь? — губы Багрового алхимика дергаются в непонимании, и кончиком языка он ловит горячие солёные капли, опаляющие лицо там, где только что упали. Непослушные пальцы сжимают чужие ладони, обхватившие его руки намертво, — Фрэнк, Фрэнки.       — Идиот, — вслух. Он вздрагивает зло, — Какая разница, как я себя чувствую? Какое это значение имеет, если ты…в таком состоянии?       Брови Кимбли ползут вверх тотчас.       — Ты говоришь так, будто я уже мёртв, Фрэнк, — снова по имени.       Не полковник. И даже не Арчер, зарывшийся влажным носом в висок. Только Зольф может говорить так, что тот обмякает на нём, словно подкошенный — не оттащить, не отцепить теперь, остаётся только гладить неловко по спине свободной рукой.       Насмешка не способна сорваться с его губ в такой момент.       — Я никуда не ушёл, — для Кимбли непривычно вдвойне говорить это, но он говорит. Знает, что даже если неважно ему — важно Арчеру.       Кимбли сожалеет впервые в жизни. Ему тяжело видеть, чувствовать столько и сразу — пугаться слишком поздно. Всё это зашло так далеко, как только можно, и ответственность несут теперь уже оба. Пускай приказ был отдан Арчером — Кимбли не знает, на что тот пошёл бы, отчаявшись. И не хочет знать.       Он не мыслит крайностями, ничего не ждёт, потому не надломится так. Умрёт свободным и от армии, коим являлся всегда.       — Я здесь, живой, — татуированные ладони тянут к себе ближе, заставляя подняться уже с протёртых до содранной кожи колен, — Видишь?       Фрэнк Арчер успокаивается — не сразу. Его дыхание по-прежнему тяжёлое и сбитое, но паника уступает место чему-то ещё, коснувшемуся тыльной стороной ладони его мокрой худой щеки.       — Что станет теперь? — Зольф видит, что он боится — не на шутку. Он затравлен, потерян и болен тяжело.       — Мы вернёмся домой, — Зольф невозмутим, хотя ослаб заметно от жуткой раны в груди, — Всё будет как раньше, веришь?       Не будет, думает Арчер в смятении, но не говорит вслух.       Несмотря на то, что Арчер не верит — теперь уже ничему, в том числе армии, предавшей всё, что он выстраивал так долго — его голова опускается на чужое плечо в смиренном согласии. Какая разница, как будет теперь, если Кимбли рядом, дышащий в макушку обжигающим теплом?       Какая теперь разница, если у Кимбли — улыбка на сухих обветренных губах, едва уловимая, которую он выучил наизусть, попробовал не единожды на вкус кончиком языка? Фрэнк Арчер зависим от него сильнее, чем от армии — чем от собственных привычек, вбитых намертво с раннего детства.       Он боится ещё, и страх ощущается под кожей чем-то липким, что хочется содрать с себя. Страх заставляет его быть слабым и никчёмным, зарёванным мальчишкой, забившимся в углу. Зольф Кимбли, поплатившийся за его самую большую в жизни ошибку — единственное, что у него осталось.