Сказка

Дыхание вьётся в горле терновым клубком — болезненно, зло и надсадно, с кашлем и кровью вырываясь обратно. Тацухико медленно и зло регенерирует. Подумать только, кто его победил: плут, лабораторная крыса и живучая приютская сиротка. Раздражённые мысли толстобрюхими рыбами плавают в голове, пока срастаются рёбра и отменяется трансформация, на месте огромной туши полумёртвого дракона оставляя измождённого, потрёпанного, но живого человека. Человек этот ворочается на камнях, стараясь устроиться удобнее и менее травматично, оправляет когда-то белый костюм и давно уже не волнуется о подпаленных, резанных волнах волос. Волосы у него тоже белые-белые. — Белый — цвет пустоты. — и это абсолютно верно.. то есть. Он поворачивает голову к мальчишке, хмуря окровавленный лоб и сипит: — Что ты здесь забыл? И: — Почему не пытаешься добить? И: — Не боишься, что убью? — от былых улыбок не осталось следа, да это и не мудрено, а вот мальчишка отчего-то улыбается. Плачет, моргает неловко, запылённой птичкой устроившись на каком-то обломке, наплевав на факт того, что вообще-то кошка, и ничего дельного не отвечает. Просто продолжает улыбаться. Тацухико предпочитает игнорировать чужие странности так же, как игнорирует и свои, но вдруг мальчишка говорит снова: — Вы никогда не чувствовали себя пустым? — у него такой голос, словно ответ он заранее знает, но натыкаясь на ещё один почти недоумённый взгляд бывшего врага начинает смущённо тараторить: — А вот я — чувствовал, честно-честно! Белый цвет ужасно пустой и холодный, потому и невинный — в нём ничего нет, вы же знали? Вы же знали, да? — в этом сбивчивом полубреде отчего-то слышится отчаянная надежда. — Что знал? — Шибусава, если честно, устал. Он почти умер, проиграл и не смог закончить нужное, в конце-концов, может же он отдохнуть или доумирать спокойно? — Что это буду я. — Ты? — Ага. Ну, вы ведь вспомнили? Вспомнили же, потому что ну зачем вам иначе я, в мире же полно всяких способностей, а вы искали.. меня. — предложение Накаджима кончает с толикой удивления, словно и сам не верит, что кто-то может его искать. К тому моменту Тацухико уже практически встал на ноги: покачиваясь, но не падая, он пытался понять, где именно не успели срастись кости и в какую сторону ему ковылять, чтобы не быть прирезанным сердобольной мафией. И вообще, вдруг, это очередной план Осаму? Что-то в духе «не смог, но вот смотри и беснуйся». На сиротку он теперь смотрит с лёгким подозрением, но отметает всё это ввиду потрясающей детской наивности. — Я искал тебя, потому что ты подходил. Характеристики нужные. Всё. — он обрубает реплику, пытаясь окончить сюрреалистично-непонятный разговор и разворачивается было на подкашивающихся ногах. Чтобы уйти подальше, разумеется. — Ну... ну тогда разрешите рассказать вам сказку! — мальчишка спрыгивает с бетонного блока и в пару шагов нагоняет его, чуть ли не силой удерживая на месте, схватившись за рукав изорванного плаща. Бегающий взгляд, кривоватая улыбка и явная паника в жестах. Тацухико решает быть милосердным, благо, не все кости срослись ещё полностью. — Ну расскажи. — равнодушно роняет он стоящему за собственной спиной собеседнику. В спину мальчишка не ударит. Дазай, пока ставленник здесь, — тоже. Можно и подождать. — К-когда-то давно, так давно, что никто и не помнит, стояла в глухом лесу огромная, белокаменная башня. — взгляд Шибусавы непроизвольно застывает, потому что от звуков постепенно успокаивающегося голоса что-то ворочается в животе, словно собирается дурное предчувствие. — В башне той практически со дня рождения жил человек. Не сказать, что жил он там по своей вине, да и желания никакого не испытывал, но всё же. — мальчишка делает ещё один шаг ближе и глухое от недавно пролитых слёз звучание раздаётся преступно близко. — Всему виной была людская вера: тому человеку суждено стать безумным убийцей. Безумцем он так и не стал, но и из башни выйти не мог. — Накаджима стоит практически вплотную, то ли наблюдая за пустотой на чужом лице, то ли просто не зная, куда девать отдающий светлой тоской взгляд. — И вот знаете, был в той башне свой секрет — огромный, злой и на самом деле ужасно грустный дракон. Мальчик, которого тот дракон сторожил, был очень привязан к своему тюремщику и всячески пытался стать ему другом. Только дракон не верил и продолжал страдать в одиночестве. — у Накаджимы сейчас усталый, но светлый голос, добрая улыбка и тёплые, пускай и ужасно грязные руки. Этими самыми руками он бережно прикрывает чужие глаза, полу-обнимая со спины и словно оберегая от чего-то. Вокруг тихо-тихо, только трещит где-то далеко зарево пожара, и грохочет падающий камень. — Но однажды человек заболел. И умер. Для мёртвого его тела дракон выточил хрустальный гроб и, так и не почувствовав счастья, но окончательно потеряв сердечное тепло, остался сторожить труп в прозрачном саркофаге. — мальчишечий бедовый лоб утыкается Тацухико куда-то в плечо, пока сам Накаджима продолжает закрывать то ли мир от дракона, то ли дракона от мира. Мужчина нервно подрагивающими пальцами пытается соскрести чужие ладони со своего плеча, но у Ацуши слишком крепкая хватка и сильный голос. А Тацухико и не думает вырываться: картинки, внезапно вспыхивающие перед глазами, не дают сдвинуться с места на окончательно ослабших ногах. — Потом вечность драконова прошла. Разрушилась башня, посерела белая чешуя и сам дракон умер. — голос постепенно скатывается в шёпот, только внезапно грустно именно Шибусаве, да так, что приходится молча кусать губы и давиться подкатывающим к горлу комом. Больше нет надобности закрывать ему глаза: он сам старательно закрывает их, жмурясь и словно надеясь, что горячо щипающие слёзы решат перестать течь. Тацухико никогда не любил воспоминания. И потери. — Шибусава-сан, а хотите чаю? — он отстраняется, старательно заглядывая в чужое пустое лицо с понимающей улыбкой на тонких губах и аккуратно обхватывает чужие пальцы своими, доверительно шепча: — Вы уже целую вечность не дракон. Я — не пленник. Давайте всё-таки выпьем чаю? — у мальчонки и самого дрожат губы, выдавая надвигающиеся солёные полоски по царапанным щекам. Он выдыхает порывисто и внезапно подаётся ближе, обнимая и старательно вслушиваясь в дробный стук чужого и всё же бьющегося сердца. Ребёнок. Вечный-вечный потерянный ребёнок. Потрёпанный, окровавленный и вываленный в камнях, бетоне и земле, но, всё-таки, как и Шибусава - живой. — Давайте, всё будет хорошо? Пожалуйста? — Давай. — собственный сиплый шёпот сейчас кажется как никогда правильным.