Послесловие

Не-нежные руки отца при рождении вывели тонкой кисточкой на щеках лиловые слезы — в цвет глаз — поэтому Чируччи не плакала никогда, чтобы дешевая вода из возлюбленных богом очей не смыла краску. Чируччи смеялась и гордо носила черную цифру, которая положила конец её старой жизни, воспоминанием о которой остался только осколок белой костяной маски. Чируччи убивала врагов во имя отца и непустого будущего. Будущего, как оказалось, ей недоступного. Однажды цифра на меловой коже стала трехзначным числом, и дворец, над которым раскинулось искусственное голубое небо, стал для неё чужим. Однажды громовая колдунья увидела новое божье дитя с выведенными тонкой кисточкой на щеках зелеными слезами. А потом началась война, в которой ей не было места. - Шинигами? - зубы скрипят, а израненные руки тянутся к оружию, хоть она и понимает, что сил хватит лишь на то, чтобы угрожающе шипеть. - Нет, - смеется так горько-горько мужчина с широкими плечами, - Нет, я не шинигами. Пыль состарила их раньше времени: головы покрылись сединой, кожа посерела, и даже лиловые слезы поблекли. Мир, заключенный между пустыми и шинигами, был тягостен для обоих, и теперь, когда война закончилась, утомленные не-люди просто шли куда глаза глядят и искали то, за что они боролись. Незнакомец был мощным, иного слова не подберешь; высокий, с сильной шеей и волевым подбородком с ямочкой. Вот только меча при нем не было: то ли потерял, то ли и вправду не шинигами. Огрубевшие руки в темных шрамах и мозолях стиснули предплечье, да так, что Пустая не могла найти себя от боли. Царапалась, кусалась, извивалась, а потом ударила босой ногой по промежности. Мужчина скривился, но прошептал с каким-то странным удовлетворением: - Значит, живая еще... Затем вытащил из-за пояса флягу и предложил воды. Пустые - не люди и даже не шинигами, им пить не нужно, но вдруг вспомнились тихие вечера в неуютной комнате с высокими потолками и чашки с дымящимся напитком из другой жизни. На вкус вода совсем не напоминала чай, но стало внезапно спокойнее. Вдвоем искать смысл их почти победы было несколько легче. Бескрайняя пустыня всё так же вгоняла в уныние, но зато теперь был огонь и не-шинигами с оглушительным хохотом и тоской на дне взгляда. _ В семье Шиба все были великими: Ишшин, капитан десятого отряда, Кайен, лейтенант тринадцатого, Куукаку, блистательный пиротехник, и, конечно, Ичиго, самый что ни на есть Избранный, Спаситель всех миров. Один лишь Гандзю сжимал пухлые обветренные губы и продолжал тренироваться, оставаясь глупым мальчишкой, мечтающим о несбыточном. Вот только почему-то во время этой войны действовало совершенно другое правило — выжили слабые, и не было тех сильных, чтобы указать им путь в этом новом мире, который они защитили своей кровью и своим потом. Не было ни Ишшина, ни Кайена, ни Куукаку, ни Ичиго... остался один лишь Гандзю, продолжающий бороться с чем-то, чтобы достичь несбыточного. Границы между мирами смазались, и непонятно было — а выиграли ли? В мире людей они или в мире шинигами, а может, в Уэко Мундо? Да и вообще, а сами они кто: живые, мертвые или пустые? Допустимо ли описание "полумертвые" по отношению к Пустым? Гандзю не знал, но именно так он бы описал сейчас эту девчушку с яркими лиловыми пятнами на щеках. Она выглядела... довольно ироничное сравнение, и всё же лучшего слова, нежели "опустошенная", он не нашел. Но почему-то в ней было странное спасение, ведь она такая же по сути — брошенная и ненужная новому миру. Но даже опустошенная, она не собиралась сдаваться, а продолжала ползти, цепляясь ладонями с обломанными ногтями за что-то, невидимое глазу Гандзю. - Эспада? - всё же спрашивает как-то, протягивая руки к костру в надежде согреться. - Нет, - она вяло качает головой, - когда-то давно... Слишком давно. Пески этой пустыни давно забрали все воспоминания. Теперь я просто изжившая свое кукла. Про то, что не помнит, ложь, конечно же. И Гандзю, и Чируччи это понимают, но у девчушки вздрагивают тонкие плечики — зябко — и ладошки к огню тянутся. Глупо, конечно, ведь ни духи, ни пустые холода не чувствуют. А тот мороз, что свернулся клубком внутри, прогнать огнем нельзя... ничем нельзя. Такая уж судьба у победителей, переживших войну. _ Объятия этого мужчины были грубыми, но теплыми, а поцелуи колдуньи сочились ядом и горечью, но горели на коже пламенем. Мозолистые мужские пальцы переплетались с когда-то изнеженными женскими, и простоватый работяга пытался вдохнуть жизнь в сломанную куклу-белоручку. Хотя теперь уже нет таких понятий, как работяга и белоручка, победившие и проигравшие, союзники и враги — просто выжившие и погибшие, просто ищущие и сдавшиеся... Доказать себе, что живой, что хочешь жить, а не существовать, доказать, что идешь не просто потому, что надо идти, иначе будешь погребен под песками... любить. Они оба обманывают друг друга, но прогоняют этот мертвецкий мороз, что сжимает в железных тисках. И голос звучит всё тверже, когда она взывает к небесной ласточке, чтобы та подарила ей свои крылья. И кулаки становятся всё крепче... И конец их поисков кажется всё ближе. В какой-то момент в глазах у Гандзю темнеет, и он, словно тысячелетнее трухлявое дерево, падает. Песок горячими волнами укрывает тело, а девчушка громко зовет его, приказывая не валять дурака. И вот спустя мгновение Чируччи опускается рядом и легонько дотрагивается до ран, оставшихся от последней потасовки с другими бродягами. - Вставай, не-шинигами, - голос раздраженный и полный возмущения, - немедленно вставай. - Не смешно... Ты же такой большой и сильный... Ты не можешь вот так вот подохнуть здесь! - в голосе проскальзывает нотка мольбы. - Не спи, дурень! - встряхивает его. - Не смей закрывать глаза! - Ушел туда, куда мне хода нет? Ха, зачем же помог тогда, когда мог оставить? Пустые ведь не перерождаются, не то что духи, придурок... Дешевая вода из возлюбленных когда-то богом и простым всё-еще-мальчишкой очей оставила разводы на лице. Номер 105 в который раз убедилась, что отец, в конце концов, всегда оказывается прав. Так и тогда, выводя когда-то тонкой кисточкой рисунок, он знал, что его дочь с осколком костяной маски будет кого-то оплакивать. Поэтому Чируччи плакала, и слёзы эти, смешиваясь с краской, расцветали лиловыми узорами.