Не вини меня. Я не пророк, я не мессия, Вам стоит поискать где-нибудь повыше. В конце концов, я просто человек, Rag'n'Bone Man – Human
안아줘 (Hug Me) - Park Chanyeol В один из моментов своей жизни, в один из главных, скорее всего, на моем пути встретился человек, перевернувший мое сознание и мою жизнь вверх дном. Это не было чем-то грандиозным, об этом не расскажешь первому встречному, выпятив грудь вперед и залившись гордостью. Скорее эту историю стоит хранить где-то внутри, в подсознании, а сейчас и вовсе забыть о ней, спрятать и закрыть на тысячи замков и засовов. Чтобы лишний раз не тяготить себя прошлым, в которое хочется вернуться. В тот месяц, в ту неделю и в тот день мною завладела ужасная, до безобразия страшная хандра. Она сжирала все внутри. Мне казалось, что выхода нет и что я просто медленно схожу с ума. Моя жизнь начала казаться мне лишним, тягостным грузом. Жалость и отвращение пропитывали меня. Я жалел себя, я смеялся над собой, я ненавидел себя. Я осознавал, что моя жизнь катиться в пропасть, что она более не имеет никакого смысла, что я должен сбросить с себя обременяющие оковы и либо начать жить в новой форме, с новыми возможностями, либо раствориться в этом пространстве, перестав существовать. Я дочитал все пылившиеся на полке книги, прибрал всю свою квартиру, навел порядок везде, где успел натворить бед, и выкурил последнюю сигарету. Я дышал спокойно, впервые за долгое время, чувствовал стук своего сердца, ощущал свои же руки и ноги. Я впервые был властен над своим телом. Оставив мобильник и краткое «до свидания» на дисплее, я вышел из квартиры, не закрыв ее на ключ. Я неспешно преодолевал один лестничный пролет за другим, не чувствуя тяжести в мышцах. Я улыбался. Мне не терпелось совершить то, что я так давно хотел сделать, но на что так долго не мог решиться. Толкнув тяжелую железную дверь, я задышал полной грудью, улыбнувшись шире. Я шел все так же неспешно, позволяя себе насладиться последними мгновениями такой опостылевшей жизни, чтобы потом сполна насладиться секундным падением. Ветер тормошил волосы, город мирно спал, и я созерцал его, такой величественный и такой чужой. Когда-то Сеул казался мне пределом всех мечтаний. Я страстно желал перебраться сюда, построить здесь себя и заявить на весь мир о том, кто я такой. Но все мои мечты со временем угасли, они воплотились в жизнь, но не принесли мне ровным счетом ни толики удовольствия. Страдания — вот оплата моих трудов. Моя рука коснулась перила, я собрался перелезть, но над самым ухом раздался чей-то голос, и я замер, вновь ощутив привычный мне страх: — Почему вы всегда выбираете крыши? Я повернул голову и только тогда заметил, что, подперев стену спиной, на земле сидел какой-то мальчишка. С яркими синяками под глазами и странным, почти таинственным голубоватым блеском во взгляде. Он был бледным, как снег. Я испугался. Что-то в его лице меня оттолкнуло мгновенно. Но что-то… что-то зацепило. Мне показалось, что он был нереальным. Словно бы он был проекцией моего уставшего сознания. Такой казалась мне моя истрепанная душа, избитая и уставшая. — Почему вы хотите прыгнуть вниз, когда можно сделать все иначе? Ты знаешь, что существует такой способ, как снотворное? Выпил побольше и уснул. Разве это не легче? Зачем так париться, зачем пугать множество людей внизу, привлекать к себе лишнее внимание, попадать на полосы множества газет и новостей. Выпендреж, да и только. Даже смешно. Он усмехнулся и провел рукой по шее, исподлобья посмотрев на меня. Тонкие линии его бровей надломились и между ними пролегла небольшая складка. Мне стало не по себе. — Ну чего застыл? Прыгать собрался, а я помешал? Ну прости, я не знал, что именно этой ночью какой-то идиот решит свести счеты с жизнью. — Что ты тут делаешь? — все, что смог выдавить из себя. Я по-прежнему стоял в шаге от своей гибели, с силой сжимая прутья перил. — Вот те раз. Так ты глупый. Боже, знал бы, пошел бы на крышу соседнего здания. Ей-богу. Сегодня звездопад обещали. Я взглянуть на него хотел, вот и забрался сюда. — Он посмотрел на часы на руке и скривил лицо. — Подожди час, хорошо? Я посмотрю и уйду, а ты завершишь то, что уже начал. В тот момент меня захлестнули злость, обида и разочарование. Как в детстве, когда более взрослый мальчишка растаптывает так заботливо сделанный тобой замок из песка. Это было похоже. Только мальчик был не старше, и растоптал он вовсе не песочный замок. Мне хотелось в один момент смеяться и плакать, кричать и молчать. Я хотел ударить его, но он спокойно продолжал смотреть на меня, не делая ничего. Он не хотел уходить, не хотел меня останавливать, чего он хотел, я не знал. Смешок все-таки слетел с моих губ, я посмотрел наверх, на черное небо, и рассмеялся в голос, прикрывая глаза рукой. Единственное, что помогало мне не сойти с ума, единственное, чего я так сильно желал, к чему так сильно стремился, вновь ускользнуло из моих рук. — Эй, прекрати, — сказал мальчишка, и я посмотрел на него. — Ты пугаешь, ты в курсе? — Час. — серьезно заявил я. — Только час. Обещаешь? А потом ты уйдешь, договорились? Он посмотрел на меня более радостно, оживленно, даже немного довольно. Час не так уж и много, я все равно никуда не денусь с этой крыши и сделать шаг в пустоту успею всегда. Вот, чем я потом оправдал свои слова. Зачем я дал ему время? Я не знал. — На самом деле прогнозы звездопада не всегда могут быть точны. Он может начаться раньше, а может и позже. Давай я уйду сразу после него, хорошо? Я вновь разозлился, но какая-то непонятная усталость не позволила мне накричать на него. Я покачал головой, выдохнул, вновь набрал в легкие колючего холодного воздуха, вновь выдохнул и еще раз посмотрел на мальчишку. Что я творил? — Максимально два часа. Потом я сделаю то, что хочу, и плевать, что будешь делать в этот момент ты, — строго отчеканил я и отвернулся. Изо рта шел пар, было на самом деле ужасно холодно. Но я ничего не чувствовал, может быть, просто не хотел. Я дышал спокойно, размеренно, успокаивал бушующее сердце. Чертово ночное небо не подавало никаких признаков жизни, было густо-черным, как смола. Даже редкие белые огни едва ли различались на его фоне. Почему бы мне просто не завершить начатое? И плевать на какого-то глупого подростка. Но я не мог. Почему-то не мог. Мне хотелось сделать все идеально, чтобы никто не мешал, чтобы мой уход был единственно-прекрасным, что я сделал в жизни. Многие люди очень долго уверяли меня, что счастье заключено не в том, к чему я стремлюсь. Что счастье не купишь. Но я никогда никого не слушал. Я посмотрел на огни ночного города и почувствовал, как сердце сжимается от ненависти. Мне ненавистен Сеул, я ненавижу каждое его стеклянное здание, каждый чертов фонарь, ресторан, каждого человека. Еще со школьной скамьи детей заставляют любить свой город, свою родину, детей заставляют любить то, что губит человечество — успех. Успех не сделал ничего хорошего. Когда в последний раз мне удавалось насладиться покоем? Когда работа позволяла мне отдыхать и жить для себя? Когда я чувствовал себя человеком? Десять лет назад я переехал в этот мегаполис, я был полон надежд и амбиций. Первые подработки мальчиком на побегушках, первые победы, первое признание начальством. Мальчишка из обычной семьи, добившийся высот. Ну разве не сказка? Разве не мечта миллионов? Как все банально и скучно. — Эй, — робкий голос разорвал тишину и заставил меня обернуться назад. — Может, сядешь, а? Ты смущаешь. — Чем? — Своим желанием поскорее прыгнуть. Сядь сюда, так будет лучше. Мальчишка похлопал по месту рядом с собой, после чего засунул руку в карман и вновь посмотрел на небо. Я подождал пару мгновений, после чего все же сел рядом с ним, мне не хотелось ругаться или спорить, так что я просто сделал то, что он просил. Я уперся затылком в стену и закрыл глаза. Этот мальчишка все время копошился, меня это раздражало. — Сиди смирно, иначе я вновь пойду к краю. — Зачем тебе это? — Что? Я открыл один глаз и посмотрел на него. Он долго молчал, и я принялся его рассматривать. Он был красив. Очень красив. Я смотрел на него с завистью. Он был воплощением юности, нежности, в какой-то степени невинности. Он был воплощением того, чем мне уже никогда не быть. Я прожил свое, и время нельзя вернуть назад. — Никогда не понимал, зачем люди так делают. Неужели это имеет хоть какой-то смысл? — спросил он и посмотрел на меня удивленными глазами. — Да, — ответил я и опять отвернулся. — Почему именно крыша? Ответь. Почему не лезвие, не петля или снотворное. Именно крыша. Я сам не знал. Я просто хотел поскорее оборвать жизнь. Мне казалось, что есть в этом что-то. Самостоятельно выбрать свою смерть. Для человека, живущего в оковах, это было единственной свободой. Мы рождаемся запертыми в клетке, растем в ней и в ней же умираем. Умираем тогда, когда кому-то сверху надоедает смотреть на нас и на наши глупые ошибки, надоедает переставлять нашу фигурку на шахматной доске жизни, когда мы просто становимся неугодны. А если ты сам выбираешь свою смерть, то ты по-настоящему свободен. Ты сам ставишь точку своей жизни, ты обманываешь всех тех, кто раньше обманывал тебя. А крыша… это просто один из прекрасных способов обдурить остальных. Секундные мгновения свободного полета. Я хотел их ощутить. — Потому что я хочу лететь. — Зачем? — Перестань задавать эти вопросы. Ты раздражаешь. Он сразу же замолчал, и я отвернулся от него. С каждой секундой мне было легче дышать. Я чувствовал приближающийся конец, я почти дышал в спину смерти, нагоняя ее. Мне не терпелось все поскорее прекратить, я ужасно хотел покончить со всем, но почему-то не мог пойти против этого мальчишки. Он спокойно сидел рядом и смотрел на небо, прикусив губу. Он больше не казался мне отражением моей поломанной когда-то души, он был простым мальчишкой, маленьким и невинным. Я повернул к нему голову и увидел, с каким трепетом он смотрит на кромешную темноту впереди. Даже ночной мрак не помешал мне увидеть этот блеск в его глазах, это тихое восхищение, это волнение. Я усмехнулся и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил: — Почему бы тебе не пойти на другое здание? — Я не хочу. Мне здесь нравится. Потерпи немного, — сказал он, окинув меня быстрым взглядом. Потом мы долго молчали. Ни он, ни я не говорили ни слова, просто выдыхали белый пар, периодически поглядывая на черное небо. Я обрадовался, когда вспомнил, что в кармане домашней кофты, в которой я вышел, лежала пачка сигарет. Я достал ее, вытянул сигарету и зажигалку, и через секунду табачный дым смешался с паром изо рта. Мальчишка поморщился и искоса посмотрел на меня. — Что? — раздраженно спросил я. — Не кури, мне дышать этим не хочется. — Я живу последние минуты, дай насладиться последней сигаретой. — Не заканчивай с жизнью, тогда эта сигарета не будет последней. — Тебе легко говорить. Ты не я, — выдохнул и посмотрел на небо. — Когда будет твой звездопад? — Не знаю, у меня еще есть полчаса, не спеши. Я докурил сигарету и выкинул окурок. Становилось холоднее. — Как тебя зовут? — спросил этот мальчишка и вновь испытывающе посмотрел на меня. — Пак Чанёль, — я не подумал перед тем, как сказать, но было поздно что-то менять, так что я просто повернулся к нему и спросил в ответ: — А тебя? — О Сехун. Но, наверное, представляться не было смысла. Если ты сделаешь то, что хочешь, завтра утром мы уже не будем друг друга знать. А больше уже и не встретимся. — Случайные знакомства на одну ночь… разве в этом нет своей романтики? Тем более ты встретил человека, чью судьбу уже знаешь. В твои годы это должно тебя радовать и волновать. — Ты романтизируешь неправильные вещи, тебе так не кажется? В смерти нет ничего радостного или волнительного. И те, кто считают ее чем-то прекрасным, на самом-то деле идиоты. — Он подул на свои руки и потер ладони друг о друга. — Сколько тебе лет? — Тридцать пять. — Мне девятнадцать. И мне кажется, что я умнее тебя. Я рассмеялся. — С чего бы? — С того, что у меня хватает мозгов не заканчивать жизнь самоубийством. — Тебе всего девятнадцать, парнишка. Тебе рано говорить о таких вещах. — Тебе всего тридцать пять, и тебе тоже рано говорить о таких вещах. Я ничего не ответил. Просто не смог ничего придумать. Вокруг вновь повисла тишина. Этот мальчишка, Сехун, больше не смотрел наверх, его взгляд был опущен к земле, он прикусил губу. На улице становилось холодней, Сехун начал дрожать. Я снял с себя свою домашнюю кофту и отдал ему, получив в ответ благодарную улыбку. Я улыбнулся в ответ. — Можно я спрошу? Он так легко говорил со мной на «ты», хотя я был куда старше. Мне начинало нравится отсутствие формальности. Я кивнул и потянулся к пачке сигарет, но все-таки отдернул руку. Не буду курить при нем. — Спрашивай, — я прикрыл глаза. — Почему ты все-таки хочешь умереть? Неужели так не нравится жить? — Совсем не нравится. — Но это же не выход из ситуации. — Выход. Еще какой выход, Сехун. Не все способны терпеть. Я не способен терпеть. Я устал. — Ты придурок, — с большой обидой сказал мальчишка и отвернулся. Мне стало не по себе. Я тут же положил руку ему на плечо, но он им дернул и так и не повернулся обратно. Часы на моей руке отсчитывали оставшееся время. Я выдохнул. Собрался с мыслями и проговорил: — Не бери в голову, хорошо? Забудь обо мне утром. Словно бы не видел, договорились? — Что у тебя случилось? Расскажешь? В глазах у него почему-то застыли слезы. В груди все сжалось, но он покачал головой, не разрешая мне спросить. В ту секунду, готов поклясться, что-то внутри меня перевернулось. Меня потянуло к его юности. К его невинности, еще не увядшей ребячливости. Он был чем-то несуществующим, казалось, что стоит протянуть руку и он исчезнет. Растворится в пространстве, перестав существовать. Я коснулся его ледяной щеки, просто, чтобы понять, что он все-таки реален. Что он не плод моего воображения. Сехун был настоящим. Щека была ледяной, и скатившаяся слеза попала на мою кожу, я смог ее ощутить. Волосы у него были мягкими, как у девушки. Миловидный, таких обычно называют смазливыми, таких приглашают на телевидение или в модные журналы, такие, как правило, наслаждаются жизнью. Но не он. Почему-то я был уверен, что это не про него. Сехун прикрыл глаза и поддался навстречу, он ткнулся носом в мою ладонь, словно приласканный щенок, найденный на улице. Я улыбнулся. В его глазах так и горела просьба говорить, я откашлялся и, собравшись с духом, начал: — Ты еще мал, мальчик. Многое для тебя непонятно. — Объясни. Я не знал, что и как сказать ему, мне было трудно собраться с мыслями, придать им словесную форму и сказать их вслух. Это казалось само собой разумеющимся, я не думал, что когда-нибудь мне придется объяснять их совсем не знакомому мне человеку, едва ли не ребенку. — Знаешь, как построен мой день? — спустя минуту начал я. Сехун покачал головой, и я ухмыльнулся, подул на ладони, чтобы согреть их, и продолжил: — Каждое утро некое подобие зарядки, стакан апельсинового сока, йогурт или яичница. Путь на работу. Подписи договоров, несколько совещаний, ровно четыре чашки кофе, обед за обсуждением контракта, надоевшая улыбка секретарши, путь домой, но перед этим заехать в магазин и что-нибудь купить. Удивительно, но каждый день мне обязательно что-то нужно. Потом ужин на скорую руку из обычных продуктов, купленных по завышенной цене, работа и наконец-то сон. И знаешь, никого не интересует, как я чувствую себя, когда приходит время гасить свет в спальне и оставаться наедине с самим собой. Каждый день меня окружает бессчетное количество людей, но никто никогда не спрашивает, как я. Брендовые часы, ручки в золотом корпусе, зажим для галстука из чистейшего белого золота — все это значит, что я в порядке. Значит, что я прожил последние десять лет жизни не напрасно. Что с того, что по ночам я вынужден глотать снотворное? Зато под окнами у меня стоит Ауди: R8 V10 — и значит, мне не о чем волноваться. Я живу в бесконечном потоке трудовых муравьев. Я одинок, Сехун. А одиночество толкает и не на такие поступки. Особенно одиночество жителя мегаполиса. Я улыбнулся. Смешно, но я вновь проникся той глупой жалостью к самому себе, какой обычно пропитывались мои ночи. Мне стало нестерпимо жаль самого себя. Захотелось, как в детстве, протянуть конфету себе и забыть о проблемах, подбежав к телевизору с мультфильмами. Тогда жизнь казалась мне чем-то прекрасным. Сехун положил голову мне на плечо и пододвинулся ближе. Ночь становилась гуще, даже те неяркие огни пропали совсем. Звездопада все еще не было. Я понял, что сказал не все. Что не выговорился. Сехун словно бы чувствовал это, он молча кивнул, и у меня сорвало тормоза, я начал говорить, задыхаясь от обиды и слез. — Знаешь, что самое страшное во всем этом? Я обрел все, но все потерял. Я один. По-настоящему, Сехун. Моих родителей больше нет. Авария пять лет назад. Но я не был на похоронах, я не смог вырваться, на носу была важная сделка, сорвать которую было нельзя. В тот момент, когда моя сестра и остальная родня стояли у могил, прощаясь, я улыбался куче пузатых мужичков, стараясь выторговать лучшие условия для кампании. А после мне было стыдно приехать на кладбище. Моя сестра ненавидит меня, мы не общались с тех пор. — Ты любил? — тихо, невпопад спросил Сехун, он сжал мою руку своими ледяными пальцами, и я усмехнулся, было нестерпимо жаль, нестерпимо больно. Я хотел провалиться сквозь землю. Прямо в тот момент сигануть с крыши вниз, чтобы выполнить свое желание. Если бы Сехун не сжимал мою руку, клянусь, я бы сделал это незамедлительно. Он знал, куда надо бить. — Любил. Кажется, даже не переставал. — Расскажешь? — А что рассказывать? Все банально до неприличия. Она из простой семьи, как и я, мы переехали сюда вместе, оба старались найти себя. — Ты себя потерял, а она нашла, да? — отчего-то горько усмехнулся Сехун. — Как ее зовут? — Дахён. Ким Дахён. — Красивое имя. Она, наверное, красотка. — Она прелестна, Сехун. Она любит улыбаться. Знаешь, когда Дахён улыбалась, мне начинало казаться, что солнце тускнеет, такой яркой была она в тот момент. — Что с ней сейчас? — У нее семья. Двое прекрасных детей, заботливый муж. Она флорист, Сехун. Простой флорист, на безымянной для большинства улице в маленьком ларечке. Вот так вот. — Ты хочешь умереть? — серьезно спросил Сехун и посмотрел на меня. Часы показали, что два часа прошли. Время истекло. Звездопад не наступил, а значит — я могу смело выгнать этого мальчишку с крыши и закончить начатое мной ранее. В детском личике Сехуна сейчас было столько взрослости, тревоги и страха. Меня это забавляло, мне это льстило. Я улыбнулся, поднялся на ноги, отряхнув джинсы, и протянул руку Сехуну. — Тебя так волнует мой ответ? — он промолчал. — Да, я хочу умереть. — Дурак! — Сехун сам быстро встал с места, проигнорировав протянутую мной руку, толкнул меня в грудь и сжал кулаки, обессиленно, как мне показалось, опустив плечи. — Ты дурак. Он нахмурился и скинул мою кофту с плеч, она упала на землю. Дорогая ткань тут же измазалась в грязи от лужи, куда угодила. Сехуну было плевать, мне, собственно, тоже. И все-таки его лицо притягивало меня. Что-то в нем было, что-то такое, непередаваемое, что ли. И сам он, этот глупый мальчишка, был таким, что передать невозможно. — Ты, Чанёль, такой придурок. — Что-то еще? — с улыбкой отозвался я. Мне стало ужасно смешно. — Да! — взорвался Сехун. — Ты придурок. — Повторяешься. — Завались. — В тебе нет ни капельки уважения к старшим. — Да плевать мне на это уважение. Я думал, что ты одумаешься. Ты хоть представляешь, что собираешься сделать? Ты придурок. Я не понимал, что стало причиной такой разительной перемены в этом мальчишке. Я не понимал, и меня это злило. — Придумай что-нибудь новое. Я проигрывал этот момент у себя в голове тысячи раз. Тысячи раз я забирался на эту чертову крышу, тысячи раз представлял, что будет после. Я, черт возьми, хорошо представляю, что собираюсь сделать! — Каждый, — Сехун перевел дыхание, его захлестывали эмоции. Мне же хотелось поскорее его выгнать, но почему-то я не мог. — Каждый самоубийца переживает один из самых страшных моментов. Это не связано с физической болью. Это твоя личная точка невозврата. Когда ты сделаешь шаг вперед, то уже ничего не исправить, понимаешь? Только жаль, что это осознание придет слишком поздно. Ты не ощутишь полет, не сможешь. Последние мгновения твоей жизни превратятся в одно горькое сожаление. Ты готов пойти на такой шаг? — Моя жизнь — вот мое горькое сожаление, Сехун. Уходи. У нас был уговор. — Хорошо, я уйду. — Он посмотрел на небо и протер рукавами толстовки заплаканные глаза. Сколько слез он выплакал? Из-за меня. Из-за постороннего человека. — Только знай, что звездопада никакого нет и не будет. Я это просто так сказал. От балды. Подумал, что ты передумаешь, когда осознаешь, что собираешься сделать глупость. Удачи с самоубийством, придурок. Сехун прошел мимо меня, задев мое плечо. Я выше, гораздо мощнее, но это движение чуть не опрокинуло меня — настолько я был обессилен в тот момент. Я чувствовал, как что-то внутри разрывается на тысячи маленьких кусочков. — Придурок, — сказал он и скрылся за железной дверью. — Придумай что-нибудь новенькое, — ответил я пустоте и повернулся к краю. Пять шагов, одно усилие, еще один шаг, и наступит конец. Я глубоко вдохнул. Посмотрел на раскинувшийся подо мной город. Он убил меня. С особой кровожадностью высасывал из меня жизнь по крупицам, он будто бы наслаждался каждый день тем, как я тихонько иссыхаю, становлюсь чуть ли не тенью. И сейчас он с улыбкой, подобной монстру, смотрел на меня, готовый сожрать мое бездыханное тело. Завтра полосы газет украсит мое имя, кучи сотрудников и директоров моей кампании объявят день скорби, мне посвятят что-нибудь грандиозное. Тысячи людей будут говорить о том, каким замечательным человеком я был. Они будут задаваться вопросом, как Пак Чанёль, такой счастливый и получивший от жизни все, решился на такой ужасный поступок. И никто не задастся вопросом о том, интересовался ли он когда-нибудь мной больше, чем толщиной моего кошелька. Век лицемерия и двуличности. Век толстосумов и брендовых вещей. Век тщеславия и глупости. Я лишь одна из пешек этой большой игры, одна из песчинок, одна из шестеренок отлаженной системы, которая медленно убивает человечество. Где-то внизу раздался громкий сигнал автомобиля, он вывел меня из раздумий. Я подошел к краю. Вновь сжал перила, привычная холодность металла. Я собрался перелезть, но меня опять остановили, грохот за дверью. Что-то внутри подсказывало мне, что стоит проверить, но я ужасно не хотел вновь прерываться. Я выругался и все-таки пошел к двери. Открыв ее, замер на месте. На лестничном пролете, в тусклом лунном свете, лежал Сехун, сжимаясь клубком и мелко дрожа. Что я подумал в тот момент? Как он красив. Он был чертовски прекрасным. Молочная кожа, мягкие черные волосы, тонкие брови, пухлые губы, круглый нос. Внутри меня все кричало о том, как он красив. Протяжный, надрывный всхлип вновь вырвал меня из раздумий. Глаза Сехуна смотрели на меня жалобно, испуганно, устало. Мне стало больно. Я подорвался с места и помог ему встать, но он падал, тяжело дыша. Ткань моей футболке не спасла меня от царапины, когда Сехун с силой сжал ее и задел ногтями кожу. — Ты можешь идти? Он покачал головой. Я подхватил его на руки и прижал к себе, сбегая вниз по лестнице. Тот путь, что казался мне последним в жизни, вновь предстал передо мной. Я несся так быстро, как только мог. Дверь в мою квартиру была не заперта. Я, ступая грязными ботинками по белоснежному ковру, прошел внутрь и положил Сехуна на диван, он не отпускал мою руку, продолжая сжимать ткань моей футболки. Его лицо исказила ужасная гримаса боли. Таким, как он, никогда не стоит портить свою красоту болью. — Что болит? Сехун! Ты слышишь меня? Я вызову скорую. — Стой! — Сехун резко открыл глаза, в них вновь стояли слезы. — Не надо. Скоро пройдет. Просто посиди здесь, хорошо? Пожалуйста. Я не мог смотреть на ту боль, что этот глупый мальчишка пытался скрыть за вымученной улыбкой. За пеленой слез, которые он утирал рукавом своей толстовки. Я кивнул. Он вынудил меня. Сехун подвинулся к спинке дивана, освобождая мне место. Я сел рядом с ним, и он сжал мою ладонь своими все еще ледяными руками. Его била мелкая дрожь, по лбу катилась капелька пота. Он опять помешал мне все закончить. Но я не смог разозлиться. Вместо этого я начал гладить его по голове, пропускать пальцы сквозь взмокшие волосы, гладить плечо и касаться бледных щек. Время тянулось, Сехун успокаивался. Мне становилось легче. Только когда он открыл глаза и его тело наконец-то расслабилось, я вспомнил о кофте, наверняка грязной и намокшей, которую я забыл на крыше. Несколько тысяч долларов сейчас безвозвратно портились на крыше одной из сотни высоток Сеула. Я высвободил свою руку из хватки Сехуна и снял с него грязные кеды, прошел в прихожую и снял обувь с себя. Я закрыл дверь на ключ, смирившись с тем, что именно в эту ночь не смогу завершить начатое. Меня сопровождал внимательный взгляд мальчишки. Я принес из спальни плед и накрыл им Сехуна, после чего прошел на кухню и попытался привести свои мысли в порядок. Чайник кипел, я открыл окно и потянулся к новой пачке сигарет. Старые остались в кармане кофты. Когда зажигалка потухла и я сделал первую затяжку, только тогда я заметил, как тряслись мои руки. Чайник вскипел, но я продолжил упрямо вдыхать никотин, успокаивая себя. Мне не было понятно, что злило и беспокоило меня больше. Все вкупе, наверное. Я выбросил сигарету и закрыл окно, после чего разлил по кружкам чай и прошел обратно в комнату. Сехун так и не сдвинулся с места, или же мне это просто казалось. Я поставил кружки на стол и сел на пол перед диваном. — Что это было? — устало спросил я. Сехун смотрел не отрываясь, он будто бы хотел просверлить во мне дыру. — Главный парадокс этого мира, Чанёль, — хрипло отозвался он и постарался сесть, морщась от остатков боли. Какое-то время Сехун сидел молча, смотря в одну точку. Я боялся нарушить его покой. Мне не было известно, о чем он размышлял, что заставляло его так сильно кусать губу, вот-вот из нее должна была пойти кровь. Потом Сехун резко встал, покачнувшись, и сел напротив меня, оперевшись спиной на диван. В его взгляде было столько усталости. Он взял в руки кружку, посмотрел внимательно на меня и вдруг заговорил: — Я хочу жить. Чанёль, знаешь, как сильно я хочу жить? Это так несправедливо. Ты рвешься спрыгнуть с крыши этого чертового здания, ты так сильно хочешь умереть, хотя у тебя и правда есть все. Ты придурок. — Повторяешься. — Заткнись! Как ты не поймешь, — у Сехуна вновь глаза наполнились слезами. Сколько он копил в себе? — Я жить хочу! Жить! Понимаешь? Он сжал кружку. В моей груди что-то окончательно надломилось. — А я не могу, знаешь? Не могу. Я не доживу до твоего возраста, Чанёль. Я не уверен, доживу ли до завтра. Доживу ли до дня рождения своего брата, смогу ли встретить новый год. Я ни в чем не уверен. Я так хочу жить. Хочу дышать, не чувствовать боль. Я борюсь за каждый удар своего сердца, в то время как ты хочешь бросить свою жизнь на ветер. Он замолчал. Сехун больше не смотрел на меня. Что я чувствовал? Я не понимал. Не мог понять себя. — Ты болеешь, да? Что с тобой? — сухо спросил я. — Остеогенная саркома. — Сколько тебе осталось? — Я не знаю, Чанёль. Я не знаю. Порой трудно описать причины своих же собственных действий. Сложно описать, зачем и почему ты поступил именно так. Что двигало тобой в тот самый роковой момент. Это касалось меня, когда я протянул руку к Сехуну и прижал его к себе. Мне было нужно вновь почувствовать реальность его существования. Реальность того, что происходило в тот момент. Сехун сжимал меня своими руками, он плакал, моя футболка пропитывалась слезами. — Зачем ты соврал мне? — Я хотел тебя переубедить. Думал, что смогу. Но я не нашел нужных слов. Я разозлился, прости. — Что ты делал на крыше? — Я сбежал. Моя больница находится неподалеку, я просто устал там сидеть. Меня не хватятся до утра. — Почему именно это здание? — Просто кто-то открыл мне дверь. Я правда не знал, что все обернется так. Прости, Чанёль, прости. Не умирай, я прошу тебя. Очень прошу. Живи. Живи вместо меня, хорошо? Мне осталось не так много. Живи после меня, Чанёль. Я баюкал Сехуна как маленького ребенка, прижимал его к своей груди и сдерживал свои же собственные слезы. Именно в эту ночь, когда я так устал жить, какой-то глупый мальчишка решил, что это лучшая ночь для побега. Просто кто-то пропустил в этот дом сломанного человека, чтобы он встретил другого, такого же разбитого и побитого, чтобы случайно ему помочь. Я не знаю, судьба это или простое совпадение. Кто этот Сехун, что он делал в моей квартире, что руководило мной. Все, что я знал, заключалось в одной простой истине: в эту минуту, в это чертово мгновение границы моего прошлого стирались, они бесследно пропадали, я почти видел, как призраки прошлого отступают от меня. Как я остаюсь один, как жизнь медленно принимает меня обратно к себе. В моих руках гаснула чужая, незнакомая мне жизнь, наполняя меня самого до краев. — Обещаешь? — тихо прошептал Сехун и протянул мне руку с оттопыренным мизинцем. — Обещаю, — ответил я и закрепил свое обещание, сжав его палец в ответ.***
— А еще я никогда не прыгал с тарзанки, — пожал плечами Сехун. Он лежал на моей кровати, укрывшись одеялом, смотрел на меня и старался улыбаться. Я смотрел на него в ответ и не мог поверить, что слушаю. Что не могу прогнать его. Не могу оттолкнуть. Я нуждался в этом мальчишке. Между нами было шестнадцать лет разницы, это целая жизнь. Мне казалось, что я украл ее у Сехуна. Что я нагло забрал себе то, что по праву принадлежало ему. — Ты красивый, — сказал я, и Сехун просиял. — Тебе бы на обложке журнала светиться. Или в дораме какой-нибудь сниматься. Тебе бы пошло. — Я хочу стать артистом. Хочу стоять на сцене и петь. А еще мне танцы очень нравятся. Но я больше не могу ими заниматься. — Ты занимался танцами? — Да, где-то с двенадцати лет. Думал, что буду заниматься этим всю свою жизнь. Хотя, так оно и оказалось в конечном итоге. — Споешь мне? — Не сейчас. Придешь ко мне в больницу? — Обязательно. — Вот там я тебе спою. У меня в палате стоит гитара. Я спою тебе. Обещаю. — Я запомню. — Чанёль? — Да? — Сколько девушек у тебя было? — Я никогда не считал. — Я жалею лишь о том, что перед концом я так и не узнал, что такое любить. Опиши мне, что это такое. Сехун не боялся ни одного своего слова. Он говорил это так легко, порой улыбался. Искренне. Солнце поднималось, оно светило в окно и освещало лицо Сехуна. Его глаза напомнили мне тягучую карамель. У губ был приятный оттенок чайной розы. — Любить? Это похоже на взрыв фейерверка внутри. Хочешь все сказать человеку, поделиться с ним своими эмоциями и чувствами, но каждое слово кажется неподходящим, сухим и банальным. Простое «я люблю тебя» не передает и сотой доли того, что чувствуешь. Ты не можешь выразить это словами. Любовь — это постоянное желание прикоснуться к человеку. Коснуться его волос, губ, кожи. Желание не отпускать ни на секунду. Все время быть рядом. Любить — это не видеть несовершенств, видеть лишь красоту, задор и счастье. Иногда любить — это больно. Разрывает на части с такой силой, что невозможно сдерживаться. Но зачастую любовь — это прекрасно. Как бы ни было, как бы не кончилась эта история, она будет одним из восхитительных моментов жизни. Любовь никогда не забывается. Я замолчал. Глаза Сехуна горели ярким огнем, а на губах была светлая, счастливая улыбка. Я провел рукой по его волосам и улыбнулся в ответ. Он вновь ткнулся носом мне в ладонь, словно приласканный щенок, которого нашли на улице и обогрели. Почему-то я не удивился, когда Сехун, прикрыв глаза, поцеловал мою ладонь. Его губы были до ужаса нежными и теплыми, меня словно бы накрыло горячим одеялом и обожгло. — Поцелуй меня, Чанёль, — попросил Сехун. И я поцеловал. Аккуратно клюнул его в уголок губы на пробу, но, встретив трепет в его взгляде, я позволил себе продолжить. Сехун отдавался этому поцелую с завидным рвением, он брал от этого мгновения все, что мог унести с собой. Все, что умещало его крохотное слабеющее сердце. Я запомнил то мгновение на всю свою жизнь, я впитал в себя все. Когда я отстранился, Сехун облизнул губы и улыбнулся. — Порой, это вовсе не фейерверк, Чанёль. Это звездопад.***
После нашего разговора я отвез Сехуна в больницу, где нас встретил рассерженный медперсонал. Меня благодарили родители Сехуна и медсестры. Лицо у его матери было осунувшимся. По одному взгляду в ее глаза можно было понять, сколько боли и силы в ней. Когда Сехуна увели к лифту, он улыбнулся мне и помахал рукой. Я помахал в ответ. Я стал частым гостем Сехуна, навещал его каждое утро и вечер. Я привозил ему фрукты, завозил книги, которые он хотел прочитать. Иногда, в особо теплые дни, нам разрешали выходить на улицу и гулять на свежем воздухе. С каждым моим приходом Сехун становился все тоньше и тоньше, он грозился раствориться в пространстве в любую секунду. Когда часы приема заканчивались, я все равно не хотел покидать его палату, мне казалось, что стоит мне выйти, и я не смогу сказать ему «прощай». А сказать это раньше времени я просто не мог. Он улыбался ярко. Мне стало казаться, что в моменты его улыбок, тускнеет солнце. Я заражался его весельем и улыбался в ответ. Он часто играл мне на гитаре, пел или показывал видео своих старых выступлений. Он горел желанием творить. И это желание пропитывало меня. Я пел старые песни Сехуну, вспоминал, как обращаться с гитарой, под руководством маленького учителя. Мы много говорили о музыке, так много, что всего уже и не вспомнить. Родители Сехуна не переставали благодарить меня за то, что я навещаю их сына. Они искренне не понимали, зачем мне это. А я не мог объяснить. Миссис О часто угощала меня домашней едой, которую я делил с Сехуном. Когда ему стало хуже, я помогал ему во всем. Я кормил его, возил на коляске на улицу, читал те книги, которые он просил, включал любой фильм, который он только мог пожелать. Я бы рядом все время, меня больше не выгоняли. Мы часто лежали на его кровати, он много спал, я же старался согреть его извечно замерзшее тело. Когда он молча лежал под моим боком, я молился, чтобы он смог открыть глаза. Я просил, чтобы нам дали новый день вместе, просил забрать как можно больше от уготованной мне жизни и отдать это все ему. Девятнадцатилетнему мальчишке, который хотел жить. Сехун продолжал улыбаться и называть меня дураком, когда я принимался целовать его исхудавшие руки. Я больше никогда не задумывался о смерти. Мне запрещало мое собственное обещание, данное той ночью, которую мы оба выбрали подходящей для нашего спасения. Все закончилось в начале сентября, когда первый золотой ковер из листьев усыпал дорожки. Сехун просто закрыл глаза, на его губах играла по-прежнему яркая улыбка, он отпустил мою руку и аппарат, считывающий сердцебиение, противно запищал. В ту ночь небо разразил красочный и яркий звездопад. О нем говорили в новостях, писали в газетах, весь мир шумел об этом явлении. Ученые не могли понять, с чем это могло быть связано, ничто не говорило о том, что он будет. Тогда я сидел на крыше своего дома и улыбался. Мне было больно. Слезы душили и совсем не помогали унять буйство внутри груди. Мне не хватало смеха рядом с собой, не хватало карамели живых глаз. Мне не хватало Сехуна. Мне чертовски сильно не хватало его присутствия рядом. Звезды словно бы понимали меня, они плакали со мной в унисон, надрывно моля о помощи. На похоронах я стоял рядом с семьей О, мать Сехуна цеплялась за мою руку и плакала рядом со мной. Я грузил гроб. Я читал прощальную речь. Я помогал каждому скорбящему человеку. Спустя два месяца я отправился в свой родной город навестить могилы родителей. Я встретил там сестру. Мы смогли поговорить и уладить все наши проблемы. Мы не виделись больше пяти лет, но теперь мы созваниваемся каждую неделю. Я навещаю своих племянников. Муж у нее замечательный, он искренне любит ее, он души не чает в детях. Я люблю находиться у них дома. Моя работа больше не тяготит меня. Я не позволяю ей разрушать себя и свою жизнь. Фальшивые улыбки я пропускаю мимо себя, встречи и договоры больше не в приоритете, я уделяю время себе. Жизнь наладилась. Я справляю свой тридцать шестой день рождения и не могу поверить, что всего этого могло не быть, если бы какой-то неизвестный мне человек не пустил Сехуна в наш дом. Когда-то, очень, очень давно, я встретил человека, который изменил всю мою жизнь. Человека, которого мне не хватает сейчас. Человека, у которого было красивое имя. Сехун.