«Музыка смолкла, слова позабыты, Луна постарела и солнце зашло. Корабли волшебства бурей времени смыты, Пламя чудес из остывшего сердца ушло».
Дж.Р.Р.Толкин
Лот первый и второй: черные латы, тиснение золотом. Парные сабли, отделка рубинами. Он проснулся в месте пыльном и темном, больше напоминающем склад. Пробуждение было мгновенным и неприятным, словно его облили ледяной водой и грубо выдернули откуда-то из небытия: как дитя не спрашивают, желает ли оно появиться на свет. Мелькор пробежал по воспоминаниям незримой ощупью в своем же сознании и не смог восстановить порядка событий, которые привели его сюда. Все, что произошло там, не имело никакого значения, и от сейчас всю историю, завершенную неизвестное время назад, отделяла темная стена неизвестности. Он пошевелился. Фана казалось ощутимым, но непривычно легким – будто все тело превратилось в нежную текучую ткань. «Где я?» Мелькор переступил границу ящика: настоящий квадратный гроб – и фэа с легкостью миновало деревянную стенку. Раньше бы такого не вышло. Через предметы он никогда не проходил, сколько себя помнил. Из полумрака выступали силуэты золоченых рам с бесчисленными изображениями внутри них странных - и уродливых - аданов. Лица были искажены и вытянуты, волосы завиты в неправдоподобные мелкие кудри, а костюмы пестрели таким количеством оборок и изгибов, что походили на пирожные. Старая патина поблескивала тусклой усталостью. Шелковая обивка мебели выцвела и – розовая, зеленая или голубая – одинаково казалась в этом месте цвета пыли. Место продирало скользким мерзотным холодом: здесь творилось нечто, отвратительное даже для него. Мелькор обернулся: позади него и впрямь стоял деревянный ящик, а на боку был маленький клочок пергамента, квадратный и гладкий. Язык был незнаком, но волей неизвестного случая буквы, сложенные там, обрели смысл. «Латы… тиснение золотом. Время изготовления неизвестно. Регион изготовления неизвестен… что?!» Гнев поднялся физически ощутимой страшной силой. Ему показалось, что где-то задребезжали невидимые хрустальные подвески и мебель, стоящая в комнате, дрогнула. «Оценочная минимальная стоимость». Это был не склад. И даже не музей. Это было место, где в равной степени уничтожалось и обесценивалось всякое волшебство, потому что волшебство не измерялось деньгами. Это был аукционный дом. Мелькор вылез прямо на сцену, куда люди – эти ненасытные твари – тащили и тащили те вещи, многие из которых он все еще помнил. Сквозь огромные окна проливался ленивый свет сумеречного дня, и город снаружи был нагромождением серых каменных строений, где по улицам равно скользили лошади, таскающие повозки, и блестящие серебром металла непонятные машины, из которых выходили люди. Талии женщин на улицах были так узки, словно им переломали ребра. Никто его не заметил. Разве что мужчина, затянутый в нелепый костюм из серой ткани, обтягивающей живот, обернулся, словно почувствовав прожигающий спину взгляд. Может быть, почувствовал запах осеннего леса, железа и горечь ядовитых трав. Люди в зале шумели, и волнами бежало шуршание голосов. Все те же женщины, покачивающие перьями шляп, все те же одинаково одетые мужчины. «Суки. Безмозглые выродки». Сейчас Мелькору не требовалось объяснений, что происходит. Аданы деловито делили между собой, меряясь своим ничтожным богатством, то, что никогда им не принадлежало. На его глазах кому-то продали серебряный кувшин, палантир и неведомо как найденную статую дракона из коридора к его тронному залу. Продали статую короля Финвэ, сработанную Нерданэль: Мелькор слишком хорошо ее помнил. И дракон, и Финвэ поблекли и покрылись ракушками, время откололо дракону крыло, а нолдо – локоть, но он бы ни с чем их не перепутал. - Я тут стою, ничтожества! - он крикнул это вслух. – Верните эти вещи туда, где вы их взяли! Его никто не услышал. И не было никого другого, кто вышел бы на помост вместе с ним и хотя бы попробовал остановить этот кошмар, который казался чудовищным видением. Первый раз за все свое существование Мелькор видел то, что легче было бы назвать ложью, порожденной слепотой и безумием. С его вещами, с вещами квенди – никто и никогда не посмел бы давным-давно поступить так. «Где же вы? Проснитесь! Проснитесь, мои старые враги, где бы вы ни были! Неужели - не ваше?» Что с ними стало в этом месте? Куда исчезли их песни и гневливая ненависть к нему? Куда исчезла старая, страшная, полная горя и радости легенда, связавшая их всех в одно? Когда в их дом пришли торгаши и грабители, это осквернение уравняло тьму и свет, потому что люди не видели разницы. Порадоваться бы страданию семьи Фэанаро, которая могла бы видеть, как продают ее историю, но почему-то не получалось. Может быть, потому что их вещи перемешали с его собственными. «Я был прав, когда хотел убить их всех, этих пришедших следом». Но даже его гнева сейчас хватило лишь на то, чтобы разбить окно и обрушить тяжелую ткань штор, и торгашей не остановило даже это. Он был безмолвным призраком полузабытой легенды, которую кто-то нашел, выкрал из морских глубин, поднял со дна, где ей следовало покоиться – и попытался продать, оставив обломки и фрагменты, рассеянные по миру. Развлечение. Дорогая безделушка. В нее превратился даже Сильмарилл, который Валар считали бесценным даром для смертных. «На кого ты понадеялся, Манвэ? На них? А вы, алчущие света и надежды, может, хоть на мгновение поймете, каково быть в вашем прекрасном мире – мной». Его латы – любимые когда-то, те самые, что Майрон сделал ему давным-давно и покрыл переливчатым черным золотом, искрящимся в свете факелов, как желтые угли в костре, ушли какому-то коллекционеру. И этот же ублюдок купил сабли Майрона. Поставил их в огромный зал вместе с его доспехами – и пошел хвастаться удачным приобретением. «А твою жизнь я превращу в пытку. У тебя есть семья, коллекционер. Я видел ее. Я напугаю до смерти твою дочь и едва слышной песней созову ядовитых змей в постель твоей жены, и ты проклянешь тот день, когда решил купить то, что не продается». Огромный зал, в котором держали коллекцию, напомнил ему кладбище. Мечи и доспехи – все они носили внутри почти угасшее эхо, которое Мелькор различал, будто далекое пение на множестве языков. Здесь были, словно куклы со стеклянными глазами и чучела, маленькие погибшие корабли и наколотые на булавки бабочки. На стене висел треснувший алый щит с гербом в виде золотого льва. Был клинок, который держала мраморная женская рука, будто протягивая его из стеклянной водной глади. Он остановился возле неприметного золотого кубка. «Чаша Изольды». Кем она была? И кто она была до того, как затихла здесь, в этой глуши? Кладбище, где умирали существа вроде него, потому что превращались в развлечение. Крики их, запертых в этом доме, слышались все тише – и замолкали навсегда. «Не та игрушка, человек. Я – не игрушка». Сабли Майрона, украшенные рубиновыми волчьими головами, покоились на подставке у окна. «Но ты-то. Неужели и ты меня не слышишь?!» За окном глубокой ночной синевой куталось небо, и в нем просыпались звезды. «Звезды. Твоего голоса тут тоже не слышно, Тинталлэ. Хоть что-то». Когда за спиной раздались шаги, Мелькор резко обернулся – будто живой. Сколько лет они не виделись? Или, может, веков? Майрон. Тень ледяного золота, подсвеченная отблесками раскаленного железа из кузниц и брызгами крови. Ручной зверь. «Может быть, и другие – тоже проснулись? Но где они?» Он пошатнулся, озираясь сонно: слишком живым, слишком материальным жестом. «Ты всегда так делал. Там – всегда». А потом увидел его. - Это ты? – голос прозвучал неожиданно сильно, но легко. – Правда – ты? - Я, - Мелькор смотрел на него, не мигая. И повторил, уже мягче и словно твердо уверенный в сказанном. – Я. Майрон замер, колеблясь неуловимое мгновение. Но стоило ему минуть – он быстрым шагом пересек залу, раскрывая руки навстречу Мелькору. Объятие оказалось настоящим. Может быть, из-за того, что они, призраки в здешнем мире, все же могли касаться друг друга. - Я все знаю, - Майрон говорил тихо и быстро, глядя ему в глаза. – Я знаю, что они сделали. Я услышал тебя – и проснулся. Я видел Фелагунда и его сестру. Их забрали другие. А кто еще – не знаю. «Значит, услышали». Мелькор не успел ни обрадоваться, ни разгневаться. Их прервали шумные шаги и голоса – а потом в зал, мимо них, незримых, прошла компания мужчин, ведомая тем коллекционером, который владел домом. Майрон рядом с ним ощерился, словно зверь. Сцедил холодным ядом: - Я убью их. Мелькор молча кивнул, глядя на то, как люди, не замечая их, изливали по зале многословные и бессмысленные похвальбы самим себе и своему богатству – состязались в том, какие вазы стоят в их домах и какие платья носят их жены, и более всего хвастался хозяин дома. Ему надоело. Он изо всех сил топнул ногой по деревянному полу – и стойка со шпагами и мечами в дальнем углу зала обрушилась, треснув пополам. Мужчины отшатнулись, и разговор смолк. - Пошли вон, - Мелькор не рассчитывал, что его услышат, но хозяин дома побледнел и принялся озираться, будто до ушей его гостей и впрямь долетели эти слова. – Это не принадлежит тебе, ничтожество, ни за какие деньги этого мира. Может быть, и не так громко. Но Мелькор знал, что слабый шепот, звенящий на грани понимания в ушах, может быть еще страшнее, чем крик. Эрухини в Ангбанде всегда пугались его сильнее. Он порадовался, когда люди оставили их. Джон Малкольм Уотерхауз слыл известным коллекционером оружейных диковинок в Уэльсе. Инцидент с обрушившейся стойкой для оружия был досадным, но не первым – множество вещей, которые он покупал, обладали… яркой историей. Он проснулся среди ночи так, словно что-то ткнуло его в бок. Духота в спальне стояла страшная: жар, как в разгар апреля в Индии. И страх. Необъяснимый давящий ужас был похож на воду, пролитую на голову – он не боялся и умом понимал, что дома бояться нечего (не джунгли же, право слово!), но страх не проходил. Когда краем уха ему показалось, будто он слышит смешок, то тщательно объяснил себе, что подобный звук непременно издает щеколда в окне. А затем крик застрял у него в горле. На его столе – абсолютно сама собой! – зажглась настольная лампа. Она бешено замигала, будто кто-то без конца включал и выключал ее. «Это наверняка сон. Без сомнения – сон!» Но железный лязг он уже ни с чем не мог перепутать. Огромные доспехи – те самые, которые он купил только сегодня! – попросту зашли в комнату, и тот, кто носил их, оставался незрим. В свете бешено мерцающей лампы блеснул темный, словно уголь, и подсвеченный жаром огня силуэт. - Поговори со мной, человек, - голос был жуткий. Вкрадчиво-мягкий и низкий, он заполнял все пространство целиком. Но едва сэр Малькольм услышал его, ему захотелось умереть, лишь бы не слышать его еще раз. - Ты так хотел познакомиться с нами, что украл наши вещи, - подзадорил его второй голос. Хриплое рычание зверя. Не лучше первого. Если не хуже. Язык прилип к небу, пижама промокла от пота. Он вжался в изголовье постели, переводя взгляд то на темную фигуру за столом, которая мельтешила в калейдоскопическом рыжем мигании лампы, то на отблеск лат. - Чт… кто…? Он едва выдавил это из себя и был готов разрыдаться от идущего извне навязанного ужаса, как ребенок, пусть остатками разума сознавал, что это не так. Доспехи не могли разговаривать, тени не могли ходить по дому, но… Внутри похолодело, когда прозвучали ответы. - Охота. - Гнев. - Месть. - Смерть. Краем уха, едва сознавая происходящее, сэр Джон Малкольм услышал еще один звук. Тихий шелест, который заполнял комнату. А потом мигание лампы прекратилось, и на несколько мгновений она засияла так ярко, что он увидел источник звука. Сотни змей покрывали пол комнаты подвижным живым покрывалом. Они шуршали и шипели, и льнули к чему-то, что носило доспех, как будто нежно. Черные, золотисто-рыжие, красные, голубые, зеленые – будто все сползлись на им одним понятный зов. Змеи поднялись кобрами, глядя на сэра Малкольма. И все, как одна, прыгнули к нему.