Безбожница

      Меня выписали из больницы под утро. Оказавшись дома, я испытываю шок: квартира запустилась без женской руки. По углам распиханы грязные носки. Словно прячась, они прижимаются друг к другу в ожидании чего-то ужасного, что их вот-вот заберут и бросят в страшную воронку стиральной машины. На креслах и стульях висит одежда, в которой ходили всю неделю, но так и не отнесли в стирку. Вся эта одежда, нестиранные простыни и носки, прости господи, мёртвые души, которые нужно перевести в загробный мир чистоты и свежести. Ко всему этому полы немыты, ковры задыхаются от осевших на них пыли и сора. На пыльных тумбочках и компьютерном столе стоят немытые кружки и тарелки с засохшими остатками еды. На кухню я даже заходить боюсь. Вот что бывает, когда оставляешь четырёх мужиков одних. Каждый из них оставляет в квартире памятку о себе на самом видном месте: порванные коврики для машины в коридоре как памятка мужа, разбросанные школьные учебники от младшего сына, футбольный мяч посреди комнаты от среднего сына и толстая папка курсовой работы от старшего — всё это лежит там, где не должно.       И самая главная памятка — вонь мочи в туалете. Эти, прости господи, снайпера, расстреляли стульчак, и не очень метко, так что пол теперь липкий.       Смотря на это, я недовольно рычу, и моё горло першит от того, как я часто это делаю. Пока никого нет дома, я собираю грязную одежду в корзину для белья. Я распихиваю весь хлам туда, где ему место. Включаю пылесос, я наливаю воду для мытья полов, воду для мытья полок. Я трачу несколько часов, чтобы привести квартиру в порядок.       Приходит младший сын из школы. Он рад меня видеть. Я целую его в щёчку, заставляю снять грязную одежду, которую он бросает в стирку к другим мёртвым душам, иду готовить ему обед. В холодильнике одни полуфабрикаты, ни намёка на здоровую пищу. Я иду в супермаркет. Без велосипеда это занимает больше времени. Когда я возвращаюсь из супермаркета, меня встречает средний сын, который вернулся из секции по футболу. Он рад меня видеть, хочет кушать. Я готовлю обед. Сыновья сели за компьютер. Между делом, пока варится бульон и жарится лук на медленном огне, я спрашиваю — «когда за уроки возьмётесь?» Они отвечают, что ещё полно времени. Приходит старший сын из университета. Он рад меня видеть. Старший сын идёт к себе в комнату и там играет в портативную приставку. Квартира наполнилась запахом домашней еды, и теперь все ждут, когда будет готов обед.       Обед готов. Я зову всех к столу. Сыновья тут как тут. Видно, что изголодали по нормальной пище, бедняги. Мы благодарим Господа за еду. Меня слегка передёргивает и мне становится стыдно, потому что я чувствую сомнение в своей вере. Мы едим разлитый мной по тарелкам борщ. Я спрашиваю у сыновей — «как учёба?» Они отвечают, что нормально.       Приходит муж, он рад меня видеть. Я обнимаю его, и он пахнет, прости господи, словно мариновался неделю в своей нестиранной одежде. У мужа хорошее настроение. Ещё бы, без меня — как без рук. За столом он жадно разрывает куриные бёдрышки и поедает волокна, словно голодный хищник, а потом обсасывает кости. Он, не прожевывая еду до конца, рассказывает, что, прости господи, подонок, сбивший меня, заплатил приличную компенсацию. Муж рад, и я рада. Он громко рыгает, а затем игриво подмигивает мне. Сегодня ночью нас ждёт супружеский долг, но не раньше, чем я настою на его купальных процедурах.       Дни собираются в недели, мой больничный закончился и я могу ходить на работу. Я и забыла, какая я была энергичная, и что, даже работая, умудрялась следить за фигурой для своего медвежонка, и вертеться по дому. Раньше я не замечала, как это трудно, но сейчас… сейчас я чувствую, прости господи, что моя батарейка начинает садиться. Раньше меня поддерживали правильные установки, мой фанатизм, что тяжёлые труды приведут меня и мою семью к лучшему. Да, я признаю, что была фанатична и за счёт этого держалась. Но после клинической смерти, прости господи, в моей бесконечной вере что-то надломилось. Рутина стала утомлять и хочется, прости господи, послать всех к чёртовой матери. На воскресном посещении церкви я спросила у Батюшки — «что делать, если вера угасает?» Он советовал обратиться к Библии — там есть все ответы на мои вопросы. Он сказал, что вера — это не что-то материальное, чтобы поправить это одним чудодейственным средством.       А жаль, прости господи.       Он сказал, что веру можно поддерживать, если не забывать посещать службы, молиться и так далее.       Словно я этого делаю мало.       Я спросила — «а что, если наша вера не единственно правильная?»       Он пристыдил меня за сомнения и посоветовал обратиться к Библии — там есть все ответы на мои вопросы. Он сказал, что Бог един для всех. А ещё, что святые переносили невероятные мучения — это ли не доказательство правильности их веры?       К сожалению, Батюшка не смог выполоть семя сомнения из моей головы, и оно, прости Господи, ибо мне стыдно, продолжает разрастаться. Я обратилась к Библии, как он советовал, но, к сожалению, тех ответов, которые мне были нужны, я не нашла. Я понимаю, что Библию надо перечитывать и перечитывать сотни раз, чтобы постичь её мудрости, но моя батарейка, как я сказала, садится, и я не нашла способ её подзарядить. Как же мне стыдно от этого отношения к своей исконной вере. Если ты меня слышишь, Господи, дай мне знак.       Я зеваю. Точнее, зевает кто-то другая — точная моя копия. Она идёт с велосипедом, держа его за руль, с ручек которого свисают под завязку набитые пакеты с продуктами. Она идёт по тротуару неспешно, не смотря на торопливо текущие вокруг неё потоки угрюмых людей в ветровках и толстовках. Её глаза полузакрыты и едва замечают лужи на сером асфальте. Её веки ещё больше сжимаются, когда сквозь тучи на небе проступают редкие солнечные лучи и бьют по глазам. Возникает чувство, что она вообще никогда не спит, но, не смотря на это, она улыбается. Она о чём-то задумалась.       Кажется, шум города, не даёт ей уснуть.       Эта женщина — я.       Неожиданно её глаза открываются шире, перестают быть такими пустыми. Она ускоряет шаг. Я узнаю не только женщину, но и этот день. Да, она ускоряет шаг потому, что увидела, как зеленый свет светофора начал мигать. Она хочет проскочить по пешеходному переходу раньше, чем светофор скажет «Стой».       — Стой! — кричу я, пытаясь схватить её за руку, но моей руки не существует. Моя несуществующая ладонь проходит сквозь её руку, сквозь пакет с продуктами.       — Стой! — мой крик превращается в вопль.       Из её сумочки, неудобно дёргающейся подмышкой, выпадает мой старенький телефон. Вот он, шанс! Я, сама не зная почему, наклоняюсь к телефону и пытаюсь его поднять, чтобы окликнуть саму себя и вернуть его, но быстро осознаю, какую глупость пытаюсь сделать. Вместо меня телефон берёт какой-то пацан. Его лицо смазано. Да это и неважно. Давай, пацан, верни мне телефон… то есть ей!       Пацан какое-то время смотрит второй мне вслед, но не произносит ни слова. Ну конечно же!       Тем временем она уже ступает на пешеходный переход. На переходе нет никого, кроме неё. А светофор уже пиликает о скором переключении на красный. Она идёт быстрым шагом.       Я кричу. Я зову её обратно, я умоляю, чтобы она хотя бы замедлилась, но уже слишком поздно. Завывают шины несущегося на скорости автомобиля. Не хочу на это смотреть. Я отворачиваюсь и вижу с другой стороны дороги моржа, стоящего на задних ластах во весь рост.       Я открываю тяжелые веки, и сквозь слипшиеся ресницы, как сквозь туман, вижу большого моржа. Морж дотрагивается до меня своей ластой.       — Вставай, дорогая, — говорит морж голосом мужа.       Я рассматриваю моржа получше и вижу на нём мятую футболку и семейные трусы. Я понимаю, что этот морж, прости господи, мой муж. Глаза привыкают к освещению комнаты, и тучный силуэт моржа, наконец, превращается в моего ненаглядного. Он трясёт меня рукой, говорит, что я проспала. Я вскакиваю и быстро иду на кухню. Это первый раз, когда я проспала. Обычно я всегда встаю раньше, чтобы накормить свою семью.       Я в темпе вальса бросаю яйца на раскалённую сковородку, нарезаю бутерброды. Мои чада бродят как зомби, не понимают, что происходит. Они абсолютно беспомощны и не знают чего делать, ведь бесперебойный утренний ритуал получения пищи дал сбой. Они злятся друг на друга у туалета, рычат и мычат на своём утреннем зомбьем языке. Первая глазунья готова, и я бросаю её на тарелку мужу — глава семьи показывает, что он альфа-зомби. Затем я готовлю сыновьям, и теперь все четверо зомби вяло едят свою яичницу. Я иду умываться и одеваться. Сегодня я обойдусь без завтрака. Боже, как я только могла проспать?       На улице мы разделяемся. Я иду с двумя младшими сыновьями в школу. Муж едет на работу, а старший сын идёт в университет.       Я работаю поваром в школьной столовой, так что утреннюю готовку для семьи я всегда считаю своего рода разминкой. Вместо десяти яиц на семью, я жарю пару сотен котлет на учащихся. Вместо нескольких бутербродов дома, я пеку сотню пирожков в школе. Пот ручьями течёт под моим рабочим халатом, присесть некогда — дети хотят есть. Если подумать, то это не самая тяжелая работа, ведь кто-то, например, работает литейщиком. Но в этот день я особенно устала, может, потому что не позавтракала. А может и правда, прости господи, садится батарейка. Смена закончилась, и у меня есть время сходить на занятие фитнесом, куда я хожу по вторникам и четвергам, но я это занятие пропускаю. Я возвращаюсь домой и ложусь на диван. Включаю телевизор для фонового шума. Весь мир становится мне безразличен.       Приходят сыновья, один за другим. Они сидят за своими видеоиграми, не замечая, что уже давно пора ужинать. А я продолжаю лежать на диване. Перед глазами мелькают новости, поющие дифирамбы лидеру нашей сверхдержавы. «Мы держим правильный курс, — гласят они, — в ближайшие несколько лет планируется… патриарх московский посетил… в то время как в Европе…»       Все эти политические деятели перед глазами превращаются в одного безликого мужчину в деловом костюме, и я не заметила, как задремала.       Просыпаюсь от громкого хлопка входной двери — пришёл муж. Я вспоминаю, что ничего не приготовлено на ужин, и сыновья некормленые. Муж это замечает, на его лице удивление.       — Дорогая, — говорит он, — чего мы есть будем?       Раньше такого не было. Я торможу с ответом.       — Я устала.       Он какое-то время смотрит на меня тупым взглядом.       — Ты не заболела?       Я пожимаю плечами.       — Нет, дорогой, просто устала.       Он пожимает плечами. Он выгоняет среднего сына из-за компьютера и садится сам. Он говорит ему, чтобы он сварил пельменей. Я продолжаю лежать на диване. Прошло уже прилично времени, я даже вздремнула, а силы не вернулись. Пустым взглядом я смотрю в потолок, моё подсознание рисует на нём изображение батарейки, заряд которой стремится к нулю.       — Наверное, тебе стоит взять отпуск, — говорит муж, отвлекаясь от игры в покер через интернет.       — Наверное, — отвечаю я.       С отпуском у меня появилось гораздо больше времени. Но часть времени до сих пор забирали обязанности по дому. В общем и целом, стало легче, и я перестала уставать как раньше, но мысль о том, что отпуск закончится, и мне снова придётся работать через силу, загоняла в тоску. Но самое ужасное в отпуске, что я всё чаще начинаю вспоминать тот богомерзкий языческий Мост в Хельхейм. Иногда он даже мне снится, а вместо Гарма, огромного пса, там стоит, прости господи, мой огромный муж, который черпает бренные души ложкой и, словно пельмени, отправляет их себе в рот.       Сегодня утром, вытаскивая из стиральной машины выстиранное бельё, я замечаю под ней цветастую карточку. Я достаю её. «НаСТОящая тату-кудесница: 8905…» — написано на ней.       Мне скучно дома одной. Я думаю, а почему бы и не позвонить сестре? Ведь она навестила меня в больнице, даже после годов взаимного игнорирования.       Моя сестра отвечает после пары гудков:       — Алло.       — Привет, это я.       Происходит неловкая пауза.       — Привет, сеструня. Как дела?       — У меня отпуск, — говорю я, — и я подумала, может быть, мы могли бы прогуляться?       — Да, конечно.