***
Я зеваю. Точнее, зевает кто-то другая — точная моя копия. Она идёт с велосипедом, держа его за руль, с ручек которого свисают под завязку набитые пакеты с продуктами. Она идёт по тротуару неспешно, не смотря на торопливо текущие вокруг неё потоки угрюмых людей в ветровках и толстовках. Её глаза полузакрыты и едва замечают лужи на сером асфальте. Её веки ещё больше сжимаются, когда сквозь тучи на небе проступают редкие солнечные лучи и бьют по глазам. Возникает чувство, что она вообще никогда не спит, но, не смотря на это, она улыбается. Она о чём-то задумалась. Кажется, шум города не даёт ей уснуть. Мне жаль эту женщину. Я начинаю понимать, почему на эту женщину с жалостью смотрела моя сестра. Я помню её. Помню этот день. В голове у неё роятся мысли самоотверженного быта. Она радуется, что дождь не застал её, а лился тогда, когда она ходила с тележкой между стеллажами супермаркета. Она не хочет опоздать домой. Она должна приготовить знатный ужин своим детям, которые так ей дороги. Она жутко устала, хочет спать, но, как говорится —на том свете выспимся. Она держится на несгибаемой воле, ведь когда Бог обрушит на неё все трудности, и она стойко выстоит, то обязательно получит награду, и не нужно будет так уставать, так жертвовать собой. Она попадёт в Рай. Вот только загробная жизнь не такая, какой она себе её представляла. Правы были одиниты, и эта самая жестокая шутка, которая с ней будет сыграна. Из её сумочки выпадает телефон. Его подбирает какой-то пацан, который и не собирается его возвращать. Так держать, пацан! Она ступает на пешеходный переход, где никого нет. Я не пытаюсь её остановить. Я не кричу, что через несколько секунд она получит роковой удар. Она должна это пережить. Должна, чтобы понять. Завывают шины несущегося на скорости автомобиля. Я отворачиваюсь и вижу на противоположной стороне дороги моржа, стоящего на задних ластах во весь рост. Я знаю, что это за морж. Я открываю тяжелые веки, и сквозь слипшиеся ресницы, как сквозь туман, вижу большого моржа. Морж дотрагивается до меня своей ластой. — Вставай, дорогая, — говорит морж голосом мужа. Я опять проспала, и беспомощный морж со своими моржатами не знает, что делать. Он вновь меня трясёт и говорит: — Дорогая, ты проспала. Во мне вспыхивает ярость. У меня идут последние дни отпуска! Я резко отворачиваюсь к стене. — Залей хлопья молоком и отвали! — неожиданно для себя самой рявкаю я. Я его не вижу, но наверняка рожа у него непередаваемая. Он что-то ворчит себе под нос, а потом, словно специально, громко топает на кухню. За ним мельтешат шаги сыновей. Топ-топ. Туда-сюда. Я не могу заснуть из-за шума. Да и так не смогла бы, потому что злюсь. Но я продолжаю лежать, провожая на работу и учебные заведения своих чад лишь своими ушами. Я не встаю, пока входная дверь не захлопывается. — Что это такое? — зыкает муж. У него в руках визитка моей сестры, которая, по всей видимости, выпала у меня из сумочки и всё это время валялась в коридоре. — Это баба с визитки тебя всему этому научила? — спрашивает он и ведёт своей ручищей по воздуху, показывая пыльный грязный ковёр в комнате, крошки на диване и раскиданную одежду. — Так это же вы здесь насвинячили! — вырывается у меня. Я на долю секунды теряю ощущение присутствия, голова кружится, а руки становятся легче, как за секунду перед спаррингом. Муж сверлит меня взглядом. — Я не думал, что ты с ней общаешься. — говорит он. — Ты же помнишь, как она с нами обошлась. Я нахожу в себе смелость, я в ударе! Мы на ринге, и у нас бой. Я говорю: — Это мы ей жизни не давали, а она говорила мне то, до чего я сама так долго доходила. Я не конвейер для производства семейного счастья! Я человек, не лучше, не хуже вас! У мужа даже отвисла челюсть. Такого удара он не ожидал. — Перестань нести ерунду, — наконец отвечает он, — ты моя жена, мать моих детей. — Тогда почему ты меня не ценишь? Муж снова закипает. Похоже, я его сильно задела. — Я тебя не ценю? Да если бы не я, вы бы с голоду подохли! — И подохнем. — отвечаю я почти сразу же. Я хватаю спортивную сумку и пытаюсь обойти мужа. Он хватает меня за руку и смотрит мне прямо в глаза. Я не отвожу взгляд. — Куда пошла? — спрашивает он. — Не говори, что ты связалась с этими курицами… амазонками. О них мужики на работе говорят, о тупых феминистках. Вместо того, чтобы быть женщинами, они лупят друг друга по мордам. Он время от времени замечал синяки по моему телу. Неудивительно, что он догадался. — Уж поумнее тебя будут! — взрываюсь я. — отпусти! Глаза мужа угрожающе прищурились. Он сжимает мне в запястье с огромной силой. Я скалюсь. Мне больно. — Отпусти! Он отпускает. Запястье пульсирует, но боль уходит. Я бросаюсь в прихожую и там обуваюсь. — Иди-иди, — говорит он. Ещё один бой, и ещё одна победа за мной.Четвёртая часть
11 сентября 2018 г. в 13:15
Мы встречаемся вечером, и сестра ведёт меня к двери подвального помещения одного из жилых домов. На двери приклеен плакат, на котором изображена ощерившая клыки пантера, обрамлённая словом «Амазонки». Под пантерой написано: «клуб единоборств. Пн, Ср, Пт с 19:00 до 21:00». Плакат выглядел бы неплохо, если бы его не украшали контуры мужского полового органа, мастерски нарисованного толстым синим маркером.
— Вот уроды, — комментирует она творчество неизвестного художника.
Она уверенно распахивает дверь, и в первом помещении нас встречают толстые уродливые трубы с облупившейся краской, пролегающие вдоль серых стен.
— Сначала мы хотели назваться валькириями, — говорит сестра, — но валькирии ж забирают павших воинов с поля боя, а значит — прислуживают мужикам. А мужики — отстойники.
По трубам журчит вода. Пахнет сырой затхлостью. Мы проходим во второе помещение, и там нас встречают скамейки старого советского образца, покрытые десятым слоем зелёной краски. Я сразу вспоминаю спортивный зал в школе, где такие скамейки стоят веками. По раскиданным на скамейках джинсам и футболкам я догадываюсь, что это раздевалка.
— А амазонки больше подходят по духу. — говорит сестра. — Амазонки независимы от мужиков.
Из-за следующей двери, ведущей в зал, слышатся гулкие удары и громкий женский смех. Я сглатываю подступивший к горлу ком слюны. Сестра это видит.
— Не волнуйся, сеструня — говорит она, — здесь все свои.
— Я не волнуюсь, — говорю я, но мои руки дрожат, а голос становится выше.
Мы начинаем переодеваться в спортивную одежду. Сестра обвязывает колено эластичным бинтом.
Я представляю себе брутальных лысых женщин с огромными бицепсами и мужскими лицами. У всех фингалы под глазами и пластыри над бровями. Они лупят друг друга и смеются над этим.
— Забери всё ценное с собой, в зал, — говорит сестра.
— Хорошо, — говорю я, и, отбрасывая дурные мысли, беру свою сумочку.
Войдя в зал за сестрой, я чувствую, как запах сырой затхлости смешивается с резким запахом пота. В зале уже собрались женщины и девушки. Тут есть даже несколько совсем маленьких девочек, которые бегают друг за другом, кричат и пинают друг друга. Взрослые разминаются, разговаривают между собой. Все они — амазонки. Я осматриваюсь и вижу источник гулких ударов. Это полная женщина, которая со всей силы лупит подвешенный кожаный мешок в углу.
— Она так постоянно делает, — говорит сестра, выходя в центр помещения.
Я испытываю небольшое облегчение. Ожидания от разыгравшейся фантазии об огромных бой-бабах разрушены. Но я всё равно волнуюсь в незнакомой компании.
Вдоль стен и на высоких подоконниках стоят сумки, спортивные лапы и боксёрские перчатки. В окнах проносятся, время от времени, ноги прохожих.
Нас с сестрой тут же окружают амазонки. Сестра представляет меня им и я приветственно киваю. Амазонки кивают в ответ. Все они разномастные, яркие, с фингалами и синяками. У большинства амазонок короткие волосы, у некоторых крашенные в яркие цвета. У нескольких татуировки. Среди них, вопреки моим ожиданиям, есть и те, кого хоть сейчас помещай на обложку женского спортивного журнала.
После приветствий все они встают в шеренгу. Маленькие амазонки остаются слева в шеренге, а я неуверенно втискиваюсь где-то посередине. Моя сестра остаётся в центре зала. Она руководит тренировкой.
Мы начинаем с разминки, бегаем по кругу как угорелые, машем руками и ногами прямо во время бега. Прыгаем и кувыркаемся. Все изливаются потом. Затем идут парные упражнения. Так как пары мне не нашлось, со мной работает сестра. Сначала она показывает удар, или бросок всему залу, а затем подходит ко мне и начинает работать со мной, комментировать правильность выполнения.
— Я не знала, что у тебя есть спортивный разряд — говорю я сестре, пригибаясь при её имитации удара «лапой» и бью в ответ боксёрскую «двоечку» по этой самой боксёрской «лапе».
— А у меня и нет, — говорит она с долей гордости, — я научилась всему здесь. Наша тренерша ждёт ребёнка, вот я её и подменяю, как самая опытная.
— Ты молодец, — говорю я, но пропускаю удар «лапой» по скуле.
Я хватаюсь за саднящую скулу, а сестра, вместо слов извинений, говорит мне не зевать.
Ближе к концу тренировки, уже порядком уставшие амазонки стаскивают спортивные маты (татами для дзюдо, как объяснила сестра) к центру зала, создавая импровизированный ринг, и садятся вокруг. Они упираются пятками в края ринга из матов, чтобы он не разъехался. В зале стало жарко. Я села с остальными, а сестра вышла в центр ринга, держа в руках шлема с металлической сеткой там, где должно находиться лицо, и перчатки с утолщением на костяшках. Она спрашивает, кто желает провести спарринг, и через какое-то время вышли две амазонки. Они надевают шлемы и перчатки, приветственно стукаются кулаками, и сестра объявляет о начале спарринга.
Для меня, как человека, не знакомого с единоборствами, их драка выглядит жестоко: они пинают друг друга по бёдрам. Лупят со всей силы по шлемам и бросают друг друга на татами, а затем, не церемонясь, начинают добивать ударами кулаков, или скручивать руку соперницы, пока та не застучит ладонью по татами. В такие моменты сестра поднимает обеих присуждает один балл той, кто доминировал. Потом всё повторяется по новой, а сестра продолжает стоять рядом и хладнокровно наблюдать за спаррингом, комментируя, наставляя. Те, кто сидят, подбадривают выкриками, провоцируют к действию.
Мои бёдра и руки начинают дрожать, а в горле пересыхает. Я представляю, как выйду на татами, и меня также будут лупить. Мне охота побыстрее сбежать отсюда.
Первая пара перестаёт биться. Ужасно вспотевшие, с дрожащими от усталости ногами, они обнимаются и уходят на свои места — садятся вокруг ринга из матов. На амазонок их спарринг действует абсолютно противоположным образом, чем на меня. Сразу же появляются желающие на следующий спарринг, и на следующий. Некоторые вызываются, чтобы биться без шлемов (как и моя сестра), и в такие моменты моё лицо изображает боль, когда слышу хлёсткие, словно кнутом, удары по лицу дерущихся. А те, кто дерутся без шлемов, словно этого не замечают и всегда уходят после спарринга с неизменно довольной, раскрасневшейся от ударов, физиономией.
И вот, на ринге остаётся одна из амазонок, которой не нашлось спарринг-партнёра. Сестра смотрит на меня с улыбкой.
— Давай, — говорит она, — выходи.
Амазонки смотрят на меня и одобрительно подбадривают: «Выходи, новенькая!»
Я втягиваю голову в плечи и мотаю головой: «Нет». Моё недавнее желание врезать кому то пропало, словно его никогда и не было.
— Такое бывает, — говорит мне сидящая рядом амазонка, — я тоже в первый раз боялась.
— В этом нет ничего страшного, — говорит мне сестра, — можешь драться без использования ног и бросков.
Сестра походит к подоконнику и берёт с него две пары боксёрских перчаток.
— Давай, сеструня, — говорит она, — в шлеме и боксёрских перчатках, поработаешь на руки, это почти не больно.
Я смотрю по сторонам, амазонки кивают, на их лице нет упрёка.
— Хорошо, — говорю я под общим давлением и неуверенно подхожу к центру ринга.
Сестра помогает мне надеть шлем и боксёрские перчатки. Я смотрю на соперницу сквозь сетку шлема — она на голову ниже меня, но чуть шире в кости. Сердце колотится как бешенное — это мой первый бой. Я смотрю сквозь сетку шлема в глаза соперницы, которые тоже под сеткой — они спокойные, ничего не выражающие. Мы подходим и приветственно ударяемся перчатками. Сестра объявляет начало спарринга.
Я стою, как показала сестра: левая нога впереди, правая чуть позади, руки подняты, локти у корпуса, кулаки у лица. Я чувствую себя в этой стойке как не в своей тарелке. Соперница делает шаг вперёд, и я делаю шаг назад. Ходить в стойке ужасно неудобно. А соперница чувствует мою неуверенность, она забирает всю территорию и без того небольшого ринга себе, пока я не остаюсь в крохотном уголке и не натыкаюсь на амазонку, сидящую у края.
— Прости, — говорю я той амазонке, отвернувшись от соперницы, и тут же плачу́ за это:
Первые удары приходятся мне по шлему, словно разряды тока. Удары неприятно отбрасывают мою голову назад и я, пытаясь уйти в сторону, путаюсь в ногах и падаю. Кто-то из сидящих по краям хихикнул, — это была маленькая девочка. Я вижу ноги сестры. Она спрашивает:
— Ты в порядке?
Я киваю и встаю. Моя соперница невозмутимо стоит в стойке. Я тоже становлюсь в стойку. Сестра снова объявляет начало спарринга.
— Не бойся, сеструня — говорит мне сестра.
Соперница вновь приближается, и я начинаю атаковать. Но я забываю удары, которые мне показала сестра, и неумело набрасываюсь на соперницу. Это было больше похоже на попытки отогнать мух. Соперница закрывается от моих ударов, которые не приносят ощутимого эффекта. Она смотрит сквозь перчатки, выжидает. И тут её перчатки срываются с места. Мою голову вновь отбрасывает назад, а дыхание сбивается. Моя соперница нанесла комбинацию ударов в голову и живот, когда я была открыта.
— Привыкай, — говорит мне сестра, — вспомни, что я тебе показывала.
Соперница продолжает наступать, а я продолжаю пятиться назад. Соперница много раз бьёт слабыми ударами в сетку моего шлема левой рукой.
«Нащупывает дистанцию», — вспомнила я комментарий своего мужа к боксёрскому бою по телевизору.
Я вновь чувствую ногой, что дошла до края ринга, поэтому останавливаюсь и бью навстречу с правой. Так, как сестра показывала — правый прямой. Из-за длины рук, я попадаю по сопернице раньше, чем она успеет начать очередную комбинацию ударов, и та, ошеломлённая, отступает и закрывается.
— Молодец, — говорит мне сестра, — не бойся.
Тут я понимаю, что в спарринге и правда ничего страшного. Я начинаю наступать, нанося прямые удары левой и правой руками поочерёдно. Так, как показывала сестра. Соперница защищается, увиливает, уходя с прямой линии атаки. Подлезает под мои руки и наносит боковые удары в корпус и голову. Удары в голову не болезненны, только неприятны. Удары по корпусу не так болезненны, когда адреналин течёт по венам. Я бью в ответ, в основном прямыми ударами, нанося «двоечки». Моя соперница увиливает и бьёт со всех сторон, то в голову, то в корпус, она знает много комбинаций. Я пропускаю удар за ударом. На один мой удачный удар приходится пять её, но я продолжаю драться, идти вперёд. Я чувствую, как руки тяжелеют, но я их не опускаю, всё как учила сестра. Я замечаю, что моя противница выдохлась тоже. Я наношу больше ударов, вынуждая её отступать. За мной полностью закрепиляется территориальное господство. Но уже пора заканчивать, нас останавливает сестра, и мы «разоружаемся». Обе мы выдохлись. Я жму руку сопернице и она хвалит меня, сквозь тяжёлые вздохи говорит, что у меня «хорошая выносливость и каменный пресс». Я вспоминаю свои занятия фитнесом. Что же, она справедливо заметила. Я говорю: «спасибо». Говорю так же, сквозь тяжёлые вздохи.
— Молодец, сеструня, — говорит сестра и хлопает меня по плечу.
Мы разбираем импровизированный ринг и, сестра заставляет нас отжиматься и приседать в конце тренировки, когда мы уже выжаты, как лимон.
Дома, жутко уставшая, но довольная, я ужинаю со своей семьёй. За столом царит гробовая тишина. Все делают вид, что вчерашнего просто не было. Не смотря на мои тщетные попытки избавиться от запаха с помощью моющих средств, в коридоре до сих пор едва разиличимо пахнет рвотой.
— Чем занималась? — спрашивает муж, пока есть куриную ножку. — Чего такая радостная?
Я чуть не рассказываю про то, где была, но вовремя останавливаюсь. Упоминать сестру между нами не принято.
— Наслаждалась выходным, — говорю я.
Муж замечает красноватый след на моей скуле и спрашивает, что это такое. Я вру, что просто расчесала комариный укус. Он пожимает плечами и возвращается к еде: он ужасно чавкает. Сыновья превратились в тихие, изредка чавкающие, декорации. Я с удивлением замечаю, что когда отец ужинает с нами, они изволят кушать на кухне, а не у себя в комнатах.
— Как насчёт пересмотра обязанностей по дому? — говорю я неожиданно для всех.
На кухне повисает тяжёлое молчание. Все смотрят на меня с недоумением. Они впервые слышат что-то подобное от меня.
— Я устаю, — говорю я. — вы, например, можете мыть за собой посуду, время от времени убираться… помогать мне по дому.
Мне стоит больших усилий сказать это, и если бы не недавний спарринг, внушивший мне уверенность, я бы не сказала чего-то подобного. Потому что, потому что… считаю сказанное чем-то неправильным? Но почему?
Висящее на кухне молчание, приобретает форму, от него можно откусывать, как мой муж откусывает кусочки от курицы.
— Дорогая, — муж наконец начинает разжёвывать молчание, как это только что делал с куриной ножкой, — почему ты говоришь это? Столько лет всё хорошо было.
— Не знаю, — говорю я, и корю себя за то, что не могу сделать над собой ещё одно усилие и открыть всю правду, — после аварии мне тяжело.
Что со мной не так, господи?
— Тебе просто нужно время, чтобы привыкнуть, — говорит он, — раньше же всё хорошо было, и ты не жаловалась. Женщина — хранительница очага. Так было и так будет. Так правильно, дорогая.
Я долго молчу, перед тем как возразить. Коплю смелость. Сыновья смотрят на нас, так и не доев свой рис.
— Но так нечестно, — наконец отвечаю я.
— Так наши предки жили, — говорит он, — так заведено, и это не может быть нечестно.
Он цитирует:
— Каждому своё.
Цитирует надпись над входом Бухенвальд.
Он откусывает последний кусок мяса с куриной ножки и начинает дробить конец кости своими челюстями.
— Каждому отведено своё место на земле, — говорит муж с набитым ртом, — ты же знаешь. Каждой твари божьей.
Я ничего не отвечаю, но муж читает в моем взгляде протест. Дожевав, он кладёт обглоданную кость в тарелку и вытирает руки о кухонное полотенце. Поднимается и смотрит прямо мне в глаза. Сверлит взглядом.
— Я — добытчик, — говорит он, повышая голос — я вас содержу, и вы мне обязаны. Если бы ты в своей столовой зарабатывала как и я, то я, может быть, подумал бы, чтобы делить обязанности с тобой. А так…
Он бросает полотенце на стол и уходит в туалет. Сыновья возвращаются к своей трапезе, ни сказав и слова. Я поворачиваюсь к ним и говорю:
— Ну а вы? Я вам тоже обязана?
Они пристыжено смотрят на меня и хлопают глазами.
— Мы будем тебе помогать, — говорит старший сын и тыкает локтями своих братьев. Те начинают кивать.
Я продолжаю занятия с амазонками, и это, помимо жуткой боли в мышцах, предаёт мне уверенности. Я научилась биться в полный контакт и бороться. То, как я использую приобретённую уверенность, может казаться смешным, но я чувствую себя настоящим бойцом. Я начинаю делать меньше работы по дому. Тут не вытру пыль, там вещи в стирку брошу позднее обычного. Там не пропылесошу, тут посуду не помою. Домочадцы это замечают, но ничего не говорят.
В конце тренировок сестра собирает нас вкруг, мы садимся на маты и начинаем говорить о делах насущных, о проблемах. Я молчу и слушаю. Большая часть проблем упирается в мужчин и их привилегированность в современном обществе. Мне кажется это смешным, ведь для женщин в нашей стране установлены равные права. Но они каждый раз находят новые и новые проблемы с женской стороны. Тут сестра приводит в пример меня. Говорит, что я жила под гнётом мужа и неспособных ухаживать за собой детишек, но смогла улучшить себе жизнь. Амазонки смотрят на меня и начинают хлопать.
— Так держать, подруга! Эмоциональные горки должны быть в хороших романах, а не в отношениях.
Я смущённо улыбаюсь, ведь я солгала сестре и сказала, что муж пошёл на уступку в делах домашних обязанностей. Но отчасти это было правдой, ведь сыновей я работать заставила.
Я не указываю сыновьям сделать что-то по дому, а оставляю это на их совести.
Поэтому я с ещё бо́льшим пылом продолжаю отлынивать от домашних обязанностей, медленно способствуя превращению дома в свинарник. Время от времени они делают что-то. То мусор вынесут, то посуду помоют. Но этого оказывается мало.