по наитию;

Все чаще ей кажется, что матери бы лучше не восставать из мертвых. Матери бы не восставать из мертвых, ей не давать самой себе второй шанс на нормальную жизнь, а лучше и вообще — прекратить врать самой себе и проверить все-таки состояние собственной печени. У Джессики не жизнь, а круговорот из однообразного повторения одних и тех же действий, которые она называет работой. Щелчки камеры. Не совсем законно добытые архивы. Печать-печать-печать. Папка доказательств, улик, итогов расследования, перетянутая резинкой, чтобы ничего не вылетело. С перерывами, а порой и без перерывов, на то, чтобы снова нажраться и не чувствовать ничего. Она снова не подходит к телефону, когда звонит Триш. Она снова избегает Оскара в коридорах дома. Язвит на любую фразу, брошенную Малькольмом. Порой ей кажется, что ее окружает слишком много людей; а если они рядом с ней, то могут стать пушечным мясом, наживкой. Могут стать следующими. Джессика отталкивает окружающих по наитию. Хорошо, что дешевый алкоголь не имеет свойства заканчиваться в магазине напротив. Все чаще ей кажется, что лучше бы вернуться в тот самый день аварии, и просто сдохнуть. Не становиться этим модифицированным чудовищем, не превращаться в то, чем ее задумал тот психопат в очках. Труп девчонки-подростка был бы в несколько раз живее, чем пропитая женщина с термосом виски в руках. Она уже не пытается жить; существует по какой-то привычке. И в который раз повторяет себе, что она — не долбаная героиня, когда снова оказывается втянутой в очередную историю. Когда снова оказывается не бесчувственным куском мяса, а той самой, на которую Триш смотрит с надеждой. (Ей бы снова посмотреть в глаза Люку, чтобы вспомнить, что она — убийца, а не сраная героиня.)