Часть 1
3 января 2019 г. в 23:00
Арсений с Антоном спят в одной постели каждую ночь. Они лежат друг к другу спинами, и между ними будто Марианская впадина — холодная, глубокая пропасть. Говорят, что любовь живёт три года, а их прожила целых пять, и жила бы, может, ещё, но никто из них понятия не имеет, когда всё пошло не так. Зуб за зуб, слово за слово, и так уже которую неделю — месяцы — и Арсений пустой внутри. Он больше ничего не хочет: любить не хочет и тащить их отношения на своём горбу тоже.
Антону проще — ему с начала было по барабану, без разницы, всё равно. Он злился и закрывался, курил много, со злостью бросая окурки вниз с пятого этажа, и они летели; вместе со снегом, с дождём, с листьями — опускались вниз. Парень успокаивался и возвращался, потому что ему было действительно наплевать — и из этого, думал, выползут. Увы, не выползают уже много времени — Шастун не считал, сколько. Арс чуял запах табака — говорил, Антон видел в этом претензию, и по второму кругу: сигареты, окурки, разные погодные условия — взахлёб, а потом снова претензии, сигареты, окурки.
Шаст не разбирался в причинах и считал это бесполезным процессом, только выматывающим и без того истончившиеся донельзя нервы.
А ведь когда-то было так, что они вдвоём на тесной кухоньке хрущёвки Шастуна, которую он снимал каждый раз, когда приезжал на съёмки, на другие съёмки или просто — Москва, сидели, трепались о всяком разном, молчали по утрам немного угрюмые от недосыпа, пили кофе. Вернее, Арсений выхлёбывал по три кружки за день, а Антон ему его заваривал, и каждый раз у Попова бегущей строкой в голове фраза, которую он где-то когда-то слышал, но упорно не мог вспомнить, где.
Самому себе кофе заваривать неинтересно; интересно, когда тебе заваривают.
Так и жили, бок о бок, на три города, по одному и тому же пути «Воронеж-Питер-Москва», много лет, сошлись неожиданно, но при этом ожидаемо — они не помнят, с чего вообще всё началось. Вот вроде Арсений, обычный, утренне-хмурый Арсений, в спортивных штанах и взъерошенным на голове «сурком», как Антон называл его причёску. Вот Антон, что-то активно рассказывающий и бряцающий своими «цацками», как Арс называл его кольца. Потом первый поцелуй, на той же кухне, по приколу произошедший после вопроса: «А что, если я тебя сейчас поцелую?» — озвученным нахальным голосом Антона. И ведь поцеловал.
Потом постель, свидания, вернее, смотрения телека с пивом на диване, но телевизор для условности, потому что он вообще никому не сдался. Антон всё шутил, что отношения, начавшиеся с утреннего секса не будут долгими — будто ночной секс чем-то отличается. Но, тем не менее, прожили, целых пять лет, полных чем-то.
Чем-то, потому что никто из них уже не помнит, из чего состояли эти отношения.
Возможно, из одинаковых молчаливых утр и шумных алкогольно-чайных вечеров, из съёмок днями напролёт и из сна точно такого же. Отношения, которые были им, как пыль в этой обшарпанной квартире — стабильные, постоянные, что-то из разряда «я буду тебя ждать по утру после странствий, когда ты предпочтешь тишину». В этих отношениях хамоватый Антон был на своём месте, и интеллигентный Арсений тоже — будто весы без друг друга накренялись слишком сильно. А что потом случилось, непонятно даже им.
На самом деле, когда один тянет одеяло на себя, другому холодно.
Они друг другу не уступали. Боролись, как хищники за последнюю на земле лань, они оба — грубые, острые на язык, резкие, будто всё время в какой-то опасности. Вот только поздно они поняли, что дом им не опасность и не поле боя, а место, куда всегда возвращаешься. Один раз Арсений после съёмок так туда и не пришёл, уехал к Серёже, как раз где-то на неделе второй или третьей этой «сидячей» войны, когда всё глотаешь, как последнюю рюмку плохой водки. Противно, глаза из орбит вылетают, но пьёшь как дурак.
В другой раз пришёл с засосом. Никто бы и не подумал, что Арс первый начнёт ходить налево — да он и не ходил, на самом деле, не смог, стоило только визажистке на одних съёмках поддаться незатейливому флирту. И тот — из желания отомстить. Но Антон об этом не знал и не знает по сей день; влепил ему тогда по морде и больше не вспоминал.
Потому что у него сердце за Арсения держится, а у Попова уже нет.
Тому не за что держаться, потому что сейчас их отношения напоминают скалу — не в том смысле, что крепкие и нерушимые, а в том смысле, что они по разные её стороны, и нет ни одного выступа, за который Арс мог бы зацепиться.
У них сейчас — молчание утром, но не то, старое, тёплое и шипящее, а болезненно скребущее по барабанным перепонкам, скомканный, кряхтящий звук старого радио по утрам — Шастун включает уже по привычке, чтобы не слушать тишину. Он всё чаще в Воронеже или в Москве, избегая Петербурга, потому что здесь горько и вязко на языке от того, что стало с былым. На работе — дрянь какая-то, а не смех, шутки и импровизация — они больше не сыгрываются, никак, ни одним словом не могут зацепиться. Как и друг за друга тоже.
Говорят, любовь живёт три года, а их прожила целых пять, и это слишком много, наступило п р и в ы к а н и е, как к лекарствам от длительного приёма, как к шуму запылившегося приёмника, на котором то про погоду, то про гороскопы, то Киркоров или Пугачёва — Арсений не имеет понятия, где Антон нашёл такую древнюю волну. И он совершенно не хочет больше драться за эту лань несчастную, бороться за то, что уже разлетелось в клочья — ему хочется снова «а что, если я тебя поцелую?» и «Арс, смотри, как я пиво глазом открывать умею!». Он бы переплыл, обогнул, перепрыгнул бы впадину, выскреб бы из скал выступы — что угодно, только верните ему Антона, чтобы больше не приходилось спать с замёрзшими руками и ногами, ведь у них с Шастом даже за одеяло борьба. И это, блин, глупо, по-детски очень, а им уже не десять и не пятнадцать, чтобы заниматься такой ерундой.
Поэтому в очередной вечер, когда Арсений приходит домой, он падает на стул с грохотом мешка с камнями — оно и неудивительно, у него на плечах — горы: вины, недосказанного, скрытого, по нужде забытого. Пора бы начать вспоминать, почему так. Пора бы начать исправлять ошибки, или себя — смотря что получится на исходе. Пора бы начать.
Рядом Антон сидит, в одной руке держа чай, вернее, остывшую жижу, а в другой — сигарету, дымит в потолок, затуманивает свет вопреки ранним просьбам Арсения не курить в квартире или хотя бы открывать окна. В лампочку бьётся мошка. В кухне тускло, мерзко, серо, но не из-за дыма. Из-за них. Кафель впитал в себя ругань, пол — топанье ногами, воздух — сорванные голоса, стены — удары невидимым молотком. Они по очереди разрушали стены собственного укрытия, которое им служило таковым много лет. Место, где они могли от всех спрятаться, сплести руки и ноги, целоваться часами, смотреть кино и жевать всякие полуиспорченные продукты, или лучше — делать из них что-то вкусное, было разрушено и представляло собой обломки кирпичей. С едой они так могли, так почему с собой — нет?
— Когда? — подаёт голос Арсений. — Скажи мне, когда?
Каждый воспринимает вопрос по своему. Антон не переспрашивает, что именно «когда». Антон отвечает так, как он понял вопрос:
— Я не помню, Арс. Уже не помню, и, если честно, мне без разницы. Лучше ты мне скажи, когда и что теперь с этим делать, — выдыхает он и поворачивает к нему голову.
Попов вздыхает и откидывает голову на стенку; он смотреть на него боится, потому что его снова сожрут, если он посмотрит. При борьбе за существование именно так: амурский тигр, например, никогда не атакует сзади. Ты должен видеть свою смерть. Арсений верит, что это будет концом.
И давно бы пора. Старое радио своё отшипело. От лани остались кости. Голые руки против стены бессильны.
— Не хочу, чтобы так, — говорит и начинает от нечего делать разминать руки.
Он готов принять своё поражение, собрать манатки и уйти куда-нибудь, лишь бы уйти, потому что он уже не готов бороться дальше, да и Шастун плевал, кажется, на это всё. Если ему это не нужно, то Арсению зачем? Единственное, чтобы шоу не похерить, наверное — там всё-таки неустойки. Да на самом деле у него жизнь — сплошная неустойка сейчас — что ни брось, платить придётся; зато руки в тепле будут, ноги перестанут замерзать. Разве что душу одеялом не согреешь — тут только человек. Но Арсений как-нибудь найдёт, чем заменить — он уже взрослый и научился искать выходы из ситуаций.
Он вздыхает и больно бьётся затылком о стену.
— Я тоже, — звучит вдруг в ответ. — Тоже не хочу.
Арсений дёргает резко головой — шею простреливает, и он шипит негромко, а потом смотрит на Антона, смотрит на свою смерть, потому что бесполезно сопротивляться — это что-то вроде телепатии, мистическое, неясное, и он поддаётся.
— Типа, знаешь, мне, вроде как, не к кому больше идти. Мне своими тараканами не с кем делиться. Я бы мог, конечно, ну, уйти, — говорит он сбивчиво, — мог бы, но не уверен, что стоит, — Шаст замолкает на секунду. — Не уверен, что хочу. Не знаю, как ты, но тут, мне кажется, больше потерь, чем приобретений. Мне всяко проще начать курить на балконе, чем запороть передачу, и купить второе одеяло тоже проще, чем покупать вообще всё новое и искать хату. Говорю так, будто ты мне просто выгоден, но Арс, — он кладёт локоть на стол, тушит сигарету о клеёнку, которая у них вместо скатерти, и не продолжает.
Додумай сам, называется.
Арсений зажмуривается, потому что глаза болят от долгого взгляда на лампу. Антон бросает окурок на стол и, повернув на него голову, долго смотрит ещё на сигарету; принимает какое-то важное, жизненно-необходимое решение. Протягивает руку, ждёт; предлагает попытаться всё вернуть. Арсений видит боковым зрением, но не реагирует долго. Сейчас просто пан или пропал, и непонятно, что есть «пан», а что «пропал», так что тут ещё и игра в угадайку. Но Арсений уже однажды рискнул — всё получилось. По закону подлости второй раз так уже, конечно не повезёт, но если считать, что их с Антоном знакомство — тоже удача, то, по всем известному принципу, один раз — случайность, два — совпадение, а три — закономерность. Вдруг и правда — закономерность?
Арсений вздыхает и, не отрывая взгляда от потолка, находит Антонову руку; а к чёрту всё — решает. К чёрту. Не умрут же они, если попробуют заново? Да даже если и умрут — неустойки платить не придётся.
Арсений невесомо переплетает их пальцы; он слышит Шастунскую усмешку. Внутри что-то чуть подтаивает: до тепла дожить ещё надо, но льдам годами не стоять точно.
Может, завтра они снова проснутся и будут слушать раздражающее радио, чтобы не говорить; может, они завтра заснут снова лёжа друг к другу спинами; может, это всё временно, как туман пасмурным утром.
А может, нет.