Луссурия всегда прав

Грелль был, на самом деле, довольно невзрачным. Он не выделялся на фоне остальных студентов, по крайней мере, внешне — длинные темные волосы, собранные в хвост, огромные круглые очки, строгий стиль одежды делали его настоящей серой мышью. Если же говорить о внутреннем мире Грелля, то... О нем он как раз таки старался не распространяться. Когда одна из сокурсниц во время первого года их обучения в университете залезла в галерею на его телефоне — который, вообще-то, просила позвонить, — ора было на весь лекторий. Да, Грелль понимал, что множество фотографий расчлененных трупов в разной стадии разложения — зрелище, приятное далеко не каждому человеку, но его тянуло к теме... Смерти. Однокурсники этого не понимали. После полугодовой травли Грелль решил больше никогда не высовываться и не выделяться среди остальных, лишь бы его оставили в покое. Он ничего не мог с этим поделать. Днями шерстил интернет-сайты в поисках статей о серийных убийцах, рассматривал видеозаписи вскрытий, шатался по кладбищам. Смерть, смерть манила его, но Грелль был достаточно умен, чтобы понимать — такое увлечение было сложно назвать нормальным. Люди должны были смерти избегать, это был их основной инстинкт, а Грелль... Грелль уродился таким. Неправильным. Нескладным. Не красивым и не уродливым, не сильным и не слабым, не больным психически и не здоровым в то же время. У Грелля, как назло, все шло не так, как будто сама судьба играла против него. Он не смог поступить на врача, умудрился в первую же неделю знакомства с группой попасть в опалу, а теперь, три года спустя, был настолько зашуган, что ронял все, что вообще брал в руки. Он стал нервным, неловким, и интерес к смерти постепенно преобразовался в его голове в навязчивую идею... От которой он пытался избавиться так, как мог. Он знал, что суицид — не выход. Постоянно повторял себе, что его как раз оставили в покое, теперь все будет иначе, он заживет по-новому — без неврозов, комплексов и душевной боли, — да только знал: ничего уже не изменится. Лишь исчезнут старые обидчики и появятся новые, которые будут показывать пальцем в спину, насмехаться, распускать слухи, портить одежду, избивать в темной подворотне, обзывать извращенцем. И каждый раз, когда Грелль думал о том, что скоро, почти вот-вот, все вновь пойдет по кругу, ему хотелось застрелиться. Вместо этого он шел в бар. — Тебе как обычно, сладкий? Грелль поднял глаза. Бармена, которого звали Луссурией, он никогда не обременял своими историями: просто молча садился за барную стойку и заказывал немного яблочного мартини. Однажды, еще до закрытия единственного не гейского бара на улице, ему там сказали, мол, такое пьют только педики, да и ты выглядишь как педик. Грелль не то чтобы прислушался к совету: когда «Радужный павлин» остался последним заведением на весь район, где наливали алкоголь после полуночи, выбирать не приходилось. Но в «Радужном павлине» он чувствовал себя и правда лучше. — Да, мне... — Яблочный мартини, — кивнул Луссурия, и Грелль уселся за стойку. Ему, на самом деле, доставляло удовольствие смотреть на то, как работал Луссурия. Он был человеком довольно... Специфической внешности, но Грелля не могли не восхищать его мускулы, над которыми наверняка нужно было долго работать. Руки у Луссурии были ловкие, и, смотря, как он вертит в руках бутылку водки, Грелль всегда ненароком думал о том, что с ним Луссурия был бы таким же ловким. Если бы у Грелля хватило смелости. Вновь поймав себя на этой мысли, он потупил взгляд и крепко, почти до боли, сжал кулаки. Он никогда не ставил перед собой вопрос собственной ориентации, это казалось ему... Довольно... Неважным, если честно. Люди были людьми, вот и все — просто некоторые привлекали Грелля куда больше. А вот что делать с ними дальше, он понятия не имел. На самом деле он боялся, что все закончится так же, как в тот единственный раз, когда он смог очаровать девушку. Она была, пожалуй, единственной со всего потока, кто относился к необычному хобби Грелля без опаски; вероятно, то, что в постели она любила пожестче, как-то перекликалось с этим. Грелль до сих пор не понимал, почему тогда не мог так долго разжать пальцы на ее шее, хотя она начала уже и брыкаться, и царапаться. Впервые он подумал о том, что, возможно, убить кого-то может быть не менее интересным опытом, чем убить себя. Мысль тогда пронеслась молнией, но бороться с последствиями Греллю пришлось еще долго: единственная, кто, казалось, понимала его, тоже оборвала все связи, и Грелль остался один. Погружающийся в пучину самобичевания, страха быть избитым вечерком после пар и желанием, чтобы все уже закончилось — неважно, каким путем. — Твой мартини, — улыбнувшись, поставил перед ним бокал с долькой яблока Луссурия. Грелль кивнул и осторожно взялся за стеклянную ножку. Замер, так и не донеся бокал до губ. Луссурия смотрел прямо на него, и смотрел, причем, крайне заинтересованно. — Ч-что? — спросил Грелль, нервно поправляя огромные круглые очки, которые частенько становились причиной насмешек над ним. Ботаник ведь не может ответить, верно? — Сегодня тоже ничего мне не расскажешь? Грелль мазнул языком по губам, вмиг ставшими сухими, и выдохнул, ставя бокал с еще неотпитым мартини обратно на стойку. — Ну... — он замолк, поднимая на Луссурию неловкий взгляд, и тот игриво двинул бровями, будто подмигивал Греллю. Грелль не мог видеть его глаз, скрытых за солнцезащитными очками. Он же сам был перед Луссурией как на ладони — и в то же время Луссурия не знал о нем ничего кроме места учебы. — Малыш, бармены существуют, чтобы ты высказывал им тяготы своей души. У Грелля на душе было много чего, на самом деле. Того, что он боялся сказать вслух — да что там, самому себе признаться. К примеру, как вчера вечером впервые представил, как запирает у себя дома старосту группы. Она бы, конечно, начала вырываться, да, но Грелль был мужчиной. Несмотря на хрупкое телосложение, сил у него было немало... Интересно, смог бы он действительно ударить ее виском о дверь? Вчера он представлял, что смог. Приложил головой о металлическую ручку, в один момент отправив старосту в глубокую несознанку. Связал бельевой веревкой, заткнул рот кухонным полотенцем, сел сверху и ждал, пока она очнется — чтобы высказать ей все, что думал эти годы. О ее мерзких подружках, о ее привычке шариться в чужих вещах, о том, что лак для ногтей, вообще-то, он купил сестре — для себя, на самом деле, но этой суке об этом знать не следовало. Грелль много чего хотел сказать той, кто вчера снова доебалась до него перед всем курсом, еще и вертела своей размалеванной рожей перед его носом, приговаривая «Ну вот и что ты мне сделаешь, Сатклифф?» Грелль представлял, как медленно, не допуская потери сознания, он кухонным ножом делал бы надрезы на ее предплечьях. Как погружал бы нож прямо в рисунок по-шлюшьи убогой двойной татуировки с именем первого парня, который ее, конечно, давно бросил. Поддевал бы острием кожу, рвал бы ее, отворачивая вместе с жиром, туго отсепаровывая ножом от белых фасций. Наслаждался бы тем, как она давилась полотенцем, пытаясь кричать. Он бы срезал с нее каждую татуировку, которыми она так гордилась. Ведь она была «крутой», она была «модной», она была «современной». Издеваться над парнем, который всегда сидел на галерке, очевидно, было очень модно, круто и современно, если она раз за разом опускала Грелля перед всеми. Грелль мотнул головой. Когда он снова вспоминал об этом, он понимал, что что-то шло не так. Не в его жизни — в его голове; он приходил в «Радужного павлина», чтобы напиться. Но сегодня ему было необязательно оставаться наедине с собой. — Я... У меня не самая лучшая душа, — косноязычно, но честно сказал он. — Не говори так. Я тебя совсем не знаю, — чуть кривовато улыбнулся Луссурия, наливая себе что-то в рюмку. — Расскажи мне что-нибудь. Почему ты приходишь сюда? Грелль мог сказать, что это был ближайший бар к его дому, но, если говорить по чести, любой другой мужчина пошел бы в обычный бар. Для натуралов. — Н-не знаю. — Ты гей? Грелль вздрогнул и осторожно посмотрел на Луссурию. Это было... Тяжело, доверять кому-то, чьих глаз он не видел. Но Грелль правда восхищался Луссурией — не только его накачанным телом, прекрасным вкусом и смелостью в выборе прически, но и добротой. Луссурия ко всем в баре относился хорошо, Грелль знал это — и все равно был благодарен. К нему никто больше не был добр. — Я не знаю. Не думал об этом. Тут просто... Хорошо, — он пригубил мартини. Язык неприятно потянуло вкусом алкоголя, но Грелль знал, что это необходимая жертва, чтобы на душе стало лучше. Пусть и потом. — Я рад, что тебе нравится в «Радужном павлине», — хлопнул Луссурия в ладоши, — так как прошел твой день, Грелль? Расскажи мне, не стесняйся, — постучал он по стойке. Греллю, на самом деле, почти ничего не нужно было рассказывать. Его день был сер и уныл, как он сам — за целые сутки он помнил лишь свои трясущиеся руки и то, как оглядывался, возвращаясь вечером домой по темным переулкам. Но Луссурия его выслушал, и Грелль впервые осознал, что не только алкоголем можно было облегчать душу. Он вернулся через неделю. — Здравствуй, Грелль, — подмигнул ему Луссурия. Это Грелль вновь понял по еле заметному движению его брови. — Как всегда? — Как всегда, — согласился Грелль, присаживаясь за стойку. Вслепую ходить было довольно сложно, но не выходить из дома вообще он не мог. Где быть слепым кротом — в своей комнатушке или же в баре? Уж наверняка лучше в баре. Вчера он провел целый день, думая о том, как умертвил бы парня с другого потока. Они пересеклись на физкультуре, Грелль буквально ничего не сделал — вот совсем ничего, но парню показалось, что Грелль странно на него смотрел. Ладно, возможно, глядя на поджарое, подкачанное тело, Грелль и правда... Возымел некие особые мотивы, но он верил, что жил в цивилизованном обществе, где за косой взгляд ничего не было. Парень, который разбил ему не только нос, но и очки, очевидно, считал иначе. Грелль запомнил это, очень хорошо запомнил. Он представлял, как эти сильные, грубые руки обвисали вдоль хозяйского тела после подрезания соответствующих нервов. Как парень хныкал бы, попробуй Грелль провести конусную ампутацию, как вырывался бы, как просил бы о помощи, пока Грелль вскрывал бы клетчатку с кожей, слои мышц один за одним, добираясь до кости. Как текла бы кровь по пальцам этого орангутанга, пропитывая желтые слипшиеся куски подкожного жира, вылезшего из пещеры сразу в универ, чтобы жить по законам неандертальского общества. Грелль начал понимать, что его фантазии были крайне живыми, и пришло осознание — нет, не собственной жестокости, — того, что в голове самого Грелля было что-то не так. Не так вращались шестеренки, не так отсчитывала часы кукушка. — Что с тобой случилось? — сочувственно поинтересовался Луссурия, проводя пальцами по ряду бутылок перед собой, и Грелль снова подвис на мгновение, смотря на его руки. — Да... В универе избили, — наконец, смог выдавить Грелль. Он до сих пор не был уверен, не сломали ли ему нос. — Хуже всего то, что нужно новые очки покупать... — Оу, да, знакомая проблема. Уже решил, что изменишь? Грелль перевел взгляд на свои ладони, что держал на стойке. Слушая Луссурию, он параллельно засматривался на него, на его прическу, мужественное лицо, широкие плечи... Самому Греллю такое при всем желании не светило. Но в одном Луссурия был прав: Грелль не менялся. Он был молчащим, скромным малым с самого детства, да таким оставался и сейчас. — В смысле? — Твои очки разбили, верно? Это повод подумать о смене имиджа. Ты довольно милый, на самом деле, Грелль, но... — Луссурия поджал губы, все же заканчивая предложение, — твой внешний вид... Ты... Все портишь. Грелля немного кольнуло его замечание, но вместе с тем он все же поднял взгляд на Луссурию. Тот поставил перед ним бокал с яблочным мартини и сложил руки на стойке. Грелль качнул головой. — Я... Не знаю. А что бы ты изменил во мне? Луссурия склонил голову на одно плечо, потом на другое, вдруг протянул к его лицу руки и ткнул пальцем в переносицу. Грелль вздрогнул, а Луссурия осмотрел его с головы до ног и, тяжко вздохнув, ответил: — Для начала поменяй очки. Возьми другую форму, какую-нибудь... Вытянутую к вискам, чтобы твои глаза визуально стали больше, — скользнул он ладонью по щеке Грелля, проведя пальцем под его нижним веком, и Грелль оторопел. Несмотря на то, что Луссурия был крупным и крепким мужчиной, прикосновения у него были осторожные и даже... Нежные. — Потом нужно будет что-то сделать с твоим мышиным хвостом. У тебя шикарные волосы, детка, — продолжил Луссурия, — но, если с ними не делать ничего интересного, какой в них прок? Конечно, есть особый шарм в твоем образе строгого студентика, честно говоря, даже во мне пробуждаются некоторые... Желания. Напоминаешь мне о моей молодости, — его губы изогнулись в улыбке. — Я любил строгих заучек, жаль, что сам я им не очень нравился. Ну и, конечно, — оживился он после секундной паузы, — одежда. Черный всегда в моде, что верно, то верно, но стоит разнообразить твой гардероб. Грелль прикусил губу, едва сдержавшись, чтобы не потянуться вслед за рукой Луссурии. Чувствовал ли он так себя из-за одиночества? Из-за того, что в лучшем случае его касались лишь костяшки кулаков одногруппников? Грелль не знал, но что он знал точно, так это то, что в «Радужном павлине» он мог хоть немного выветрить из головы мерзкие мысли и тревоги. И дело было вовсе не в том, что ему наливали — дело было в том, кто. — Начни с очков. Есть какой-нибудь яркий цвет, который тебе нравится? Грелль задумался, но долго гадать не пришлось. Единственное, что оставалось в его фантазиях неизменным, была кровь ублюдков, которых ему так хотелось прикончить, и, наверное, это был знак свыше. — Красный, полагаю. — Купи красную оправу. Поверь, тебе пойдет больше, чем очки Гарри Поттера, — мягко погладил Грелля по руке Луссурия. На следующий день Грелль заказал очки. В университете ничего не изменилось. Все еще перешептывались, глядя на него, и усиленно игнорировали, явно надеясь напасть как-нибудь исподтишка, но почему-то целую неделю Грелля никто не трогал. Возможно, жалели, потому что на те дни, что он остался без очков, он стал слеп, как крот, и с трудом мог вообще хоть что-то записывать за преподавателем на семинарах. Возможно, решили просто не тратить на него свое время на этой неделе. Вернувшись домой в пятницу вечером, Грелль медленно опустился на пол у двери. Только дома, пожалуй, он чувствовал, что ему ничего не угрожало — и на сей раз ему даже не пришлось ничего представлять, чтобы выпустить пар. Неделя прошла относительно хорошо, а когда он надел новую оправу и впервые увидел себя в зеркале в этих очках, понял, что все было, на самом деле, куда лучше, чем он боялся. — О, Грелль! Прекрасная оправа, — похлопал в ладоши Луссурия, уже беря со стеллажа с бутылками водку, а из холодильника под стойкой достал яблочный сок. Грелль на секунду замер, смотря, как он смешивает эти напитки, но когда сам Грелль сел за стол, там уже был яблочный мартини. Как и всегда. — Тебе нравится? — М-мне? — Ну да, тебе. Нравится новая оправа? Грелль привычно мазнул языком по губам. Он не знал, что произошло, но очки будто... В очках будто был фильтр, через который он смотрел на мир. И красная оправа явно делала Грелля смелее — особенно когда он вспоминал, каким видел себя в зеркале. Грелль в том зеркале был немного, но лучше обычного молчащего Грелля, который сидел на заднем ряду лектория и надеялся, что сегодня его не тронут. — Да. Я чувствую себя... Свободнее. Грелль всмотрелся в свой бокал. Свет, что проходил через зеленый коктейль, причудливо преломлялся, окрашивал яблочный мартини в интересные оттенки, и Грелль осторожно взял пальцами яблочную дольку. Положил ее в рот, а потом поднес к губам и сам бокал, отпивая. Алкоголь снова отдался терпким привкусом на языке, но по горлу прокатилось чувство приятного тепла, и, в конце концов, Грелль стал ощущать лишь вкус яблочного сока. — Еще один, пожалуйста. Луссурия кивнул и налил. — Ты сказал, — осторожно беря бокал с мартини, подал голос Грелль, — что в университете ты не нравился парням? — Ну, — отвернулся на мгновение Луссурия, делая что-то около стеллажа с бутылками, — я все же довольно эксцентричен. Уже тогда моя внешность была... Как бы сказать... Выходила за рамки дозволенного. Свою челку я начал отращивать именно в университете, — с любовью погладил он себя по зеленым волосам, — и тогда за это били. Грелль замер. — Тебя... Били? Честно говоря, смотря на Луссурию, на его крепкое телосложение и очевидно мощные мышцы, Грелль бы вообще никогда не рискнул и пальцем его тронуть. Возможно, поэтому Луссурия был избавлен от пьяных приставаний клиентов, общаясь лишь с приятными личностями: никто не хотел получить по роже. Луссурия тихо рассмеялся. — Тогда геев били только так. Так что мне крайне повезло, что я увлекался муай таем. Ко мне быстро перестали лезть, ведь это было бы так позорно для натуралов тех времен — получить по роже от гея, представляешь? Думаю, даже было бы правильным сказать, что я шел в наступление, пытаясь побороть скучную гетероприроду некоторых мужчин. Грелль подвис на мгновение, а потом понял, что уже полминуты сидел с долькой яблока в руке, которую так и не донес до рта. — Ты... Ты... — не смог выдавить из себя очевидный вопрос Грелль, но Луссурия и так на него ответил. — Нет, я ни к чему не принуждал этих несведущих глупых мальчиков. Но никто не мешал мне оказывать им знаки внимания, понимаешь? — скользнув в сторону, забрал оплату по счету еще одного клиента Луссурия, тут же вернувшись к Греллю. — В конце концов, я тоже мечтал, что когда-нибудь найду своего голубка. У Грелля никогда такого не было. Он просто старался не выделяться, а об отношениях — что с мужчинами, что с женщинами, — не думал. После той... Девчонки... У него словно осталась психологическая травма, но наоборот. Навязчивые фантазии, из-за которых Грелль перестал сближаться с людьми. Желание причинить боль не только врагам, но и близким, будь они у него. Но когда рядом был Луссурия, Грелль переставал думать о подобном, и вовсе не из-за того, что Луссурия наверняка мог одной рукой оторвать его от пола, схватив за горло. — Это-то и интересно, сладкий, — снова протянул руку к Греллю Луссурия, и тот дал прикоснуться к своей щеке, — преображение всегда начинается по-разному. Но зачастую стоит изменить свой стиль — и внутренний мир тоже меняется. Как ты и сам сказал, в новых очках ты чувствуешь себя свободнее. Луссурия взял аккуратную тряпку и начал протирать стойку, но говорить не перестал. — Возможно, тебе стоит копнуть глубже. Что ты можешь поменять в себе такого, чтобы чувствовать себя увереннее? Когда я впервые покрасил челку в рыжий, я стал увереннее, а вот когда добрался до красных и зеленых оттенков... — почти мечтательно вспомнил он, гладя себя пальцами по виску. — О, я понял, что могу плевать на общественное мнение. Особенно в том вопросе, в чьи штаны я забираюсь одинокими вечерами. Луссурия был, конечно, прав. Во всем был прав. Стоя около салона красоты, Грелль долго не решался зайти. Он не знал, что делать в таких местах, как общаться с работниками, понятия не имел, чего хотел, на самом деле. Все, о чем он думал — как бы изменить свою внешность так, чтобы... самому совершить что-то смелое. — Вас подровнять? — Что? — Грелль вздрогнул, когда услышал вопрос. Вышедший из салона мужчина, чем-то напоминавший Луссурию, посмотрел на него и сощурился, повторив: — Вас подровнять? Грелль перемнулся с ноги на ногу и обнял себя руками, тайком присматриваясь к мужчине. Он был высок, статен и, конечно же, привлекателен, но его руки были тонкими и изящными. Грелль почему-то не доверял ему, однако, видя его прекрасные длинные бирюзовые волосы, он не мог не признать: если этот человек работал в салоне, свое дело он знал. — А вы можете? — спросил Грелль, и мужчина снисходительно усмехнулся. — А птицы могут летать? Конечно, могу, — показал он свой бейджик. Грелль его поначалу не заметил, теперь же присмотрелся: на нем было написано «Кике». — А можете... Покрасить волосы? — вновь задал вопрос Грелль. Он практически прочитал вопрос «Кому, тебе, мышка?» в глазах Кике, но вслух тот ответил куда вежливее. Грелль понимал, что не выглядел как парень, постоянно экспериментирующий со стилем, но это же не означало, что не стоило начинать!.. В конце концов, Луссурия тоже когда-то был обычным юношей... Наверное... Грелль не был уверен. Сказать по правде, ему казалось, что Луссурия всегда был неотразим, если это слово можно было применить к Луссурии. То есть, конечно же, было можно, просто... Он был несколько странным — и потому Грелля так восхищал. — Могу. У нас как раз скидки на естественные цвета. Черный, быть может, хотите быть блондином? — предложил Кике, поджимая губы. Грелль замялся. Он думал о рыжем, но... Видя прекрасные волосы Кике и вспоминая яркую прическу Луссурии, он понимал, что рыжий — это вообще ни о чем. Как можно вообще стать кем-то большим, чем частью серой массы, если ты даже не рискуешь покрасить волосы во что-то нетривиальное?.. — А есть... Что-то яркое? — Яркое? Рыжий? Грелль неловко улыбнулся. — Ярче. Как ваш бирюзовый. Какой неестественный цвет мне подойдет, на ваш взгляд? Кике оттолкнулся от стены, на которую опирался, и сделал шаг к Греллю. Протянул руку, беря в ладонь прядь темных волос Грелля, посмотрел на него — Грелль вздрогнул: несмотря на то, что лицо Кике было невероятно красивым, что-то опасное читалось в его взгляде, и потому Греллю стало не по себе. — Если выбирать из яркого, я бы посоветовал красный. Учитывая цвет ваших очков, которые подойдут не к любой одежде, было бы логично покрасить волосы именно в красный. Руки Кике и правда были очень ловкими и осторожными. Грелль никогда раньше не посещал салоны — ходил в ближайшую парикмахерскую, как сначала и подумал Кике, подравнять секущиеся кончики. Потом собирал волосы в хвост и уходил, так ничего в себе и не меняя лет с четырнадцати, но сегодня Греллю хотелось выйти за привычные рамки своих привычек. Увидев себя в зеркало после покраски, он сначала пришел в ужас. Его волосы и правда были красными. Не рыжими с красным оттенком, не темно-бордовыми — красными, как кровь, и Грелль запустил дрожащие пальцы в них, перебирая прядь за прядью, запутывая, словно не веря, что он это сделал. Черт возьми, он покрасил волосы в красный. Грелль был уверен, что теперь его убьют, но вдруг поймал свое отражение на улыбке — чуть безумной, но такой... Счастливой. Греллю нравился новый цвет, а за счет парочки бальзамов и масок, посоветованных Кике, прическа стала казаться еще и пышнее. А вместе с красным цветом волос к Греллю пришло и облегчение, будто он сбросил какой-то груз со своих плеч. Убьют его? Да пусть рискнут сунуться. Он имел право на то, чтобы быть собой, имел право красить волосы, имел право отвечать на каждый злобный выпад однокурсников. Грелль слишком долго был обычным парнем с задней парты, тем самым странным козлом отпущения, что был в любой университетской группе. — Это что? — процедила староста с таким пренебрежением, словно перед ней, королевой, не склонились подданные. Грелль не успел ничего ответить — она протянула руку к нему и схватилась за его волосы, дергая на себя. — Ты что, самый модный теперь, Сатклифф? Давно не били? Господи, да ты стал еще уродливее... Раньше Грелль просто молча выворачивался и уходил, вжав голову в плечи — если, конечно, на него не набрасывалась парочка пацанов. Тогда он шел не на следующую пару, а в медпункт. Староста действительно была той еще мразью, и конкретно сейчас она собиралась доебаться до его волос, до которых, вообще-то, ей не должно было быть дела. Грелля это невероятно раздражало. Он схватил ее за запястье и резко сжал, впиваясь ногтями в кожу. Староста вскрикнула; ее пальцы свело судорогой, и она разжала ладонь, отпуская волосы Грелля, а тот, скрипнув зубами, заломил ей руку за спину, толкая на парту. — Ты что творишь?! Больной ублюдок! — заорала она. Грелль сильнее потянул ее запястье наверх, к лопаткам, и староста зло зашипела: — Мне же больно! — Мне тоже больно, когда мои волосы пытаются вырвать, — ответил Грелль, но тут же замолк. Он сам не узнал свой голос. Сидя дома перед зеркалом, смотря на свои алые волосы, он понимал, что изменится: Луссурия был прав, иногда менять себя можно было начинать и с внешней оболочки. Красный цвет давал Греллю уверенности, он будто был в своей стихии — и сейчас не собирался терпеть. Он отпустил руку старосты, отходя, и та, резко вывернувшись, тут же прижала ее к груди второй ладонью. Ее окружили подружки-наседки, и одна из них, приобняв старосту за плечо, бросила Греллю: — Вот верно мы говорили, ты больной, Сатклифф! Грелль стиснул кулаки. Пока он шел до бара, надеялся, что хотя бы сегодня сможет избавиться от навязчивых фантазий, но на деле же еще когда ехал в автобусе, стал представлять, что бы он сделал с этим сборищем куриц. Каждую бы долго, медленно мучил, не отпускал, не убивал — просто отрезал бы от их тела кусочек за кусочком, наслаждаясь стекающими по коже полосками крови, холодным ножом бы вспарывал пальцы, вырывая разукрашенные ногти прямо с корнем, заливал бы воском раны, чтобы эти дуры теряли сознание от боли, получая ожоги. Наматывал бы их волосы на дрель, снимая их чуть ли не вместе со скальпом, чтобы сукровица вместе с алыми каплями стекала по вискам, обнажая белоснежный череп. Грелль понимал, что его уже начинало нехило заносить, а потому спешил в бар. Ему нужно было поговорить, ему нужно было выпить, ему нужно было увидеть Луссурию и узнать, что он думал о его волосах, прическе, новых туфлях, которые он купил, пока в состоянии счастливого аффекта шел из салона красоты домой, и за которые ему тоже попытались сегодня разбить нос — да что угодно, Грелль просто хотел услышать его голос, мягкий, успокаивающий, его странные интонации, похожие на заигрывания. Но, зайдя в «Радужного павлина», он не увидел знакомой зеленой челки. За стойкой был другой мужчина — высокий, статный, но одетый более скромно, чем Луссурия: светлая рубашка и, как смог убедиться Грелль, подойдя к стойке, черные брюки. С другой стороны, волосы у этого бармена были все такие же шикарные: длинные, почти до бедер, светлые, идеально вычесанные. — Что-то налить? — поинтересовался бармен довольно-таки недовольным тоном, и Грелля тряхнуло. Этот мужчина ему явно не нравился. Хотя, возможно, бармен был недоволен тем, что на него откровенно пялились. — Да. Мартини, — неуверенно кивнул Грелль, и бармен потянулся к ближайшей бутылке вермута, — яблочный. Новый бармен поджал губы и взял водку, потом достал яблочный сок. Грелль с интересом проследил за тем, как он готовил коктейль: это было интересное зрелище в исполнении любого рукастого бармена, а у этого... Греллю стало стыдно, что он откровенно пялился на мужчину. Тот, вероятно, решил, что Грелль разглядывал его металлический протез, который заменял ему левую руку. Грелль взял предложенный ему яблочный мартини, тут же положив оплату на стойку, и бармен громко поинтересовался: — Что-то еще? — Да, — кивнул Грелль, присаживаясь на ближайший стул, — а где Луссурия? Бармен посмотрел на него, как на идиота, и на автомате продолжил что-то делать за стойкой, похоже, прибирать рабочее место. — Сегодня среда. Луссурия будет в пятницу. Закуску? — предложил он, но Грелль, вмиг став печальным, мотнул головой, отказываясь. Бармен отошел к блондину, сидевшему через стул от Грелля и пытавшегося выпить немного граппы — судя по вкусу и приятному аромату винограда, который Грелль почему-то чувствовал на таком расстоянии. Пытался — потому что выронил из рук стакан, за что сразу же получил нагоняй от бармена: — Господи, Дино! Это уже второй стакан за сегодня! У него и впрямь был очень громкий голос. — Я еще на входе упал и, кажется, немного испачкал кровью ближайший к двери диван, — смущенно добавил блондин. Грелль всмотрелся в его лицо: да, под носом как раз запеклась кровь. Ругаясь, бармен достал из холодильника под стойкой немного льда и, вложив его в полотенце, отдал блондину, а потом подозвал официантку и отправил ее убираться. Блондин благодарно улыбнулся, а потом показал бармену еще и порезанную осколками стакана руку, и тот начал просто обкладывать его трехэтажным матом, вместе с тем заботливо роясь в аптечке и пытаясь оказать первую помощь. Грелль смотрел на то, как стеклянные осколки криво пропарывали его кожу, обнажая подкожный жир и мышцы, смотрел на ярко-красную кровь, стекающую по запястью блондина, и ему это нравилось. Мотнув головой, он быстро допил мартини, положил в рот кусочек яблока и поспешил домой, чтобы запереться, сползти спиной по двери и прижаться к ней затылком, зло ударяя кулаком по стене. А потом он посмотрел на свои новые туфли. Продавщица сказала, что они, вообще-то, женские, но Грелль все равно их купил. На его ногу они сели идеально, да и, сказать по правде, он тогда не совсем понимал, что делал: после покраски волос он чувствовал себя окрыленным, поэтому купил еще и туфли. Надевая их утром, он думал, что это была большая ошибка, но почему-то мысль о том, как он будет в них смотреться, будоражила Грелля. Он кусал губы, представляя, как изящно будет передвигаться на этих пусть и широких, но все же каблуках, и не сдержался. Зашнуровывать их было приятно, а чувствовать себя выше, увереннее — вероятно, из-за того, что Греллю приходилось держать осанку на каблуках, — было и вовсе прекрасно. Греллю это все нравилось. Несмотря на опасность получить по роже, он все равно надел их и в четверг, и в пятницу, а вечером после учебы сразу же отправился в бар. Конечно же, он хотел, чтобы его внешний вид оценил Луссурия. — Ма-а-амочки, — протянул тот вместо приветствия и приложил ладонь к своей щеке, оглядывая Грелля. — Я еще и туфли купил, — довольно улыбнулся Грелль, поднимая ногу. Луссурия уперся крепкими руками в стойку и приподнялся, глядя на обновку Грелля; его улыбка стала такой же довольной, как и Греллевская. Грелля вдруг прошибло осознание того, что он начал говорить без пауз, не запинаясь. Был ли то волшебный эффект преображения?.. Грелль был уверен, что да. В конце концов, впервые с детства он почувствовал себя... Собой. Он слишком устал быть странным парнем потока, которого шпыняли при первой возможности. Ему хотелось быть большим, чем частью толпы, которая, к тому же, его еще и презирала — а раз так, то на мнение людей можно было и плюнуть с высокой колокольни. — Малыш, я горжусь тобой, — привычно открывая водку после кивка Грелля, сказал Луссурия. — Ну и как ощущения? — Я чувствую себя увереннее, — поведя плечами, как иногда делал сам Луссурия, ответил ему Грелль. Луссурия поставил водку на стойку, а потом и свои локти, приближаясь к лицу Грелля; тот смог удержать себя, даже не вздрогнул. Лишь облизал губы. С такого расстояния он мог видеть глаза за солнцезащитными очками Луссурии, но все еще не был способен разглядеть их цвет. — Рад за тебя. Тебе очень идет красный, Грелль, — игриво коснулся кончика его носа пальцем Луссурия, второй рукой добавляя в водку сок, а потом начал встряхивать сосуд, так и не отрывая взгляда от Грелля. — Боже, красный! Красный — явно твой. Только волосы нужно распустить, — потянулся к Греллю он. Тот не стал сопротивляться. Почувствовал, как Луссурия ослабил резинку на его затылке, а потом и вовсе снял ее, превращая аккуратный хвост Грелля в яркую копну алых волос, которые тут же рассыпались по его плечам после парочки движений пальцев Луссурии. Они были теплыми и осторожными. Грелль даже не заметил, как перед ним оказался бокал с яблочным мартини. — Вот так ты просто очаровашка! — подвел итог Луссурия. И, как всегда, оказался прав. Уже через мгновение Грелль почувствовал, как его довольно-таки бесцеремонно схватили за плечо. Он повернулся на стуле; одна нога соскочила с подставки из-за каблука туфлей, и он чуть не улетел носом в стойку, как тот блондин в среду. Прядь его волос бесцеремонно вертел в руках еще один блондин, но другой. Не такой высокий, с жутковатой улыбкой и в принципе неприятным лицом: Греллю никогда не нравились эмо, а этот индивид, очевидно, отдавал дань этой культуре, скрывая глаза за челкой. — Какой очаровательный юноша. Хочу видеть тебя в своей спальне, поверь, она почти королевская, — мерзковато протянул он. Грелля передернуло, и он одним движением плеча сделал так, что его волосы выскользнули их рук блондина. Луссурия подавил смешок и замахал на блондина ладонью, словно пытаясь прогнать нашкодившую кошку: — Не твой тип, Бельфегор, не твой. — С чего ты взял? — возмутился тот, кладя на стойку немного денег. Сел на соседний стул; Луссурия тут же начал расставлять перед собой рюмки для шотов, устало качая головой. Грелль хотел было отвернуться, но у него в голове словно щелкнул переключатель. Он еще одним кокетливым движением подбросил свои волосы и снисходительно протянул: — После столь сомнительных комплиментов — точно не твой. Мужчина должен быть вежлив, если хочет произвести впечатление. Бельфегор же как-то странно зашипел, но улыбка с его лица не сошла, так что Грелль сделал вывод, что его первая в жизни попытка отшить парня была более чем виртуозна. Луссурия разлил по рюмкам коктейли в несколько слоев жидкости и по два выставил их перед Бельфегором. Стоило тому отвлечься на алкоголь, как Луссурия вернулся к Греллю, открыл было рот, чтобы что-то еще сказать, но его подозвал уже подошедший мрачный мужик с енотьим хвостом, вплетенным в волосы. Этот эксцентричный гражданин потребовал виски, «да поживее», и начал что-то рассказывать про то, как его уже задолбал кто-то там, кто постоянно орет и отказывается наливать своему мужчине. Но этом моменте Грелль свое внимание отключил, но ненароком вспомнил того бармена, которого встретил в среду. Начал медленно пить — перед ним вновь возник Луссурия, прижимающий палец к губам. — Прости, работаю, — тихо сказал он, — но у меня есть идея! Ты завтра учишься? Грелль удивленно посмотрел на него. — Нет. — Тогда пошли по магазинам. Обещаю, тебе понравится. Грелль тяжело вздохнул. У него оставались деньги, причем немало, все-таки, раньше он ни копейки на свою внешность не тратил, стараясь не выделяться. Перспектива провести целый день в компании такого мужчины, как Луссурия, невероятно привлекала его — но Грелля терзал один вопрос. — Почему ты это мне предлагаешь? Вряд ли ты каждого клиента зовешь за покупками, — протянул он, прикусывая губу и уже заранее боясь ответа. Луссурия провел пальцем по краю его бокала с зеленым напитком и пожал плечами, а потом прошептал: — Считай это моим хобби. Судя по всему, он не соврал. Пока продавец в магазине — на его бейджике почему-то не было имени, просто была нарисована черепушка, — искал то, что предложил Греллю купить Луссурия, он что-то пробормотал про то, что «хобби Луссурии преображать молодых юнцов заходит слишком далеко». Грелль уже холоднее посмотрел на Луссурию. Конечно, было глупо ожидать, что он был особенным для кого-то, кто работал барменом в баре с названием «Радужный павлин», но Греллю... Хотелось надеяться. — И многих ты уже... — не стал даже договаривать вопрос. Луссурия показал пальцем на Черепа, который выглядел крайне эксцентрично: фиолетовые губы, яркие тени, пирсинг на лице, волосы темно-лилового оттенка, приталенная одежда, подчеркивающая довольно привлекательную фигуру... Да, этот парень чем-то был похож на Грелля. — Таких у него было уже четыре. Ты пятый, я был вторым, — доставая из десятка плащей один конкретный, ответил за него Череп. — Между прочим, — вдруг покосился он на Луссурию, — ты обещал сходить со мной на свидание! Лицо его было таким забавным: вроде бы злобным, но в то же время Грелль не чувствовал в нем вообще никакой угрозы. — Ох, я и забыл, — словно извиняясь, протянул Луссурия, складывая руки на груди. — Но ты плащик все-таки дай. — А ты выполни свое обещание, — прошипел Череп, прижимая к груди роскошный красный плащ. Грелль с первого взгляда влюбился в него, на самом деле. Протянул руки, коснулся ткани — гладкой, прекрасной, идеальной, — про себя восхитился темно-бордовому банту... Да, эта вещь точно ему подходила. Луссурия был прав: он знал, что ему было нужно. — Ну я правда забыл, малыш, — попытался оправдаться тот. — Уже несколько лет забываешь! — У меня стабильные отношения, я не могу сейчас изменять своему сладкому! — Это с Леви-то? На почве неразделенной любви? — Любовь может порождать еще большую любовь! — А я-то почему должен делать тебе одолжение? — Так по старой дружбе же! К тому же, — понизил голос Луссурия, словно пытаясь что-то внушить, — это твоя работа. Череп недовольно цыкнул, но всучил все-таки Греллю плащ. Тут же сложил руки на груди и фыркнул, ворча: — Он все равно женский. Хотя к твоим туфлям подойдет. — Благодарю, — ответил Грелль лукавой улыбкой, натягивая на себя плащ. Черт возьми, он был мал. Он был так мал!.. Греллю даже стало обидно, но Луссурия одним движением прекратил его страдальческие попытки натянуть пальто женского покроя на свои плечи: взял Грелля за руки, и тот замер. — Не натягивай. Пусть будет твоей фишечкой, — и подмигнул. Грелль послушался — и посмотрел в зеркало, осторожно поправляя плащ. Тот стягивал его плечи, заставляя не просто держать осанку, а выпрямляться, подобно манекенщице; красные туфли прекрасно сочетались с новой покупкой, и Грелль ловко развернулся на каблуках, пытаясь осмотреть себя отовсюду. Длинные волосы поднялись вихрем; зеркал было достаточно, но ни одно из них не могло отразить того, насколько легче Греллю стало на душе. Он наконец-то почувствовал себя иным. Не таким, как всегда: исчезли последние остатки тревоги и страхов, желания пресмыкаться перед кем-то и бормотать, склонять голову и соглашаться на все условия. С каждым разом, когда Грелль что-то менял в себе — очки, прическу, обувь и одежду, — он чувствовал себя все увереннее, но, кажется, только сейчас он понял: похоже, этого и хотело его сердце, забитое, затравленное и желающее освободиться. — Так ты еще и пидорас. Грелль резко обернулся, услышав знакомый голос, и память его не подвела. Это был парень, который частенько обливал его кофе просто за то, что Грелль попадался у него на пути — отбитый урод. Однажды он плеснул ему кипяток в лицо, и Грелль неделю ходил с лечебными мазями на лице. И вот теперь он оказался в магазине женской одежды, да еще и со своей девушкой. Какой приятной была эта встреча, однако. — Я всегда знал, — усмехнулся парень, а вместе с ним хихикнула и его пассия, — но кто бы мог подумать... Это ж бабское шмотье, Сатклифф, — вовсе не скрываясь, достал он телефон из кармана и сфотографировал оторопевшего от такой наглости Грелля, — думаю, все на потоке заходят это увидеть... Грелль стиснул кулаки и повернулся к этому ублюдку, чтобы сказать все, что думал о нем, но услышал явный хруст около себя. Луссурия разминал пальцы и плечи, явно надеясь на то, что его великолепная мускулатура сгодится в действии. — Твой знакомый? — крайне мило поинтересовался он у Грелля. Грелль кивнул. — Могу его обучить манерам... И вкусу, его блузка просто отвратительна. Но если это сделаешь ты, может быть, станет получше, — предложил ему Луссурия. Грелль мягко похлопав себя пальцем по тонким губам, добавил: — Именно. Мой же знакомый, — и, улыбнувшись в предвкушении, двинулся к однокурснику. Тот уже общался со своей девушкой, по ходу разговора оскорбляя ее и называя идиотиной; Грелль был, в принципе, согласен, редкой идиоткой нужно было быть, чтобы встречаться с такой мразью. Он подошел к парню почти вплотную, и только тогда тот обратил на него внимание: — Чего тебе? По роже хочешь? — Да. По твоей, — широко улыбнувшись, добавил Грелль и, не успел тот парень что-то сообразить, сделал то, что давно хотел — схватил его за шею и сильной рукой впечатал в ближайшую колонну. Она была, очевидно, украшением интерьера торгового центра, но сейчас пригодилась как нельзя кстати. Его однокурсник ударился головой о стену, и Грелль с удовольствием добил его ударом сначала в живот, а затем — коленом по яйцам. Господи, как давно он хотел это сделать... Как давно!.. Но каждый раз думал, что ему наваляют еще больше, недооценивал свои силы, рассчитывал, что один раз наиграются и оставят в покое. Зря. Не убирая пальцев с шеи ублюдка, Грелль медленно приблизился к нему и невинно прошептал: — Я надеюсь, что хорошо получился на твоей фотографии, — и мягко, едва заметно, поцеловал начавшего хныкать парня в уголок губ. Стало лучше. Грелль боялся, что однажды не сдержится и забьет кого-то насмерть, начнет измываться, но теперь, когда он весь был в алом, ему не очень и нужно-то было видеть кровь, чтобы насладиться ее видом. Достаточно было лишь выпустить пар. Луссурия, похоже, всегда был прав. И, почувствовав его руки на своих плечах, Грелль отпустил шею однокурсника, с милой улыбкой оборачиваясь. — Плащ, я так понимаю, берете? — впервые за все это время подал голос Череп, наворачивая на палец цепочку пирсинга, и Грелль кивнул. — Беру. Он прекрасно на мне сидит. — Знаю место, где тебе могут сделать хороший маникюр, — предложил Луссурия, вовсе игнорируя кряхтящего урода на полу, и Грелль последовал его примеру. — Я только за. Чувствую себя... Обновленным, — повел он плечами, и ему показалось, что за его спиной раскрылись крылья. Луссурия был прав — всегда и во всем. И Грелль был рад, что принял эту аксиому в тот момент, когда впервые оказался на пороге «Радужного павлина».