Golden girl & Broken boy

      У Ричарда за плечами лишь руины былой жизни. И пепел этот осевший на языке из разочарования и боли не вытравить совсем выпивкой и привкусом женских губ. Лица он их не запоминает совсем уже, мысленно всё произнося одно и то же имя из проклятых пяти букв, что не отпускают совсем, равно как и образ его — была ли она когда-либо его? — белокурой леди, льнущей к нему с поцелуем и сладким-сладким шёпотом, возносящим неизменно на небеса.       Э-л-л-и-с.       Утонченная, неописуемо красивая, роскошная и такая удивительная, что сердце забилось в груди так быстро, как никогда в жизни, при взгляде на женщину. У Эванса их было так много, что сразу и не сосчитать, но все они затерялись в ту же секунду, как он услышал её проклятое имя из пяти букв, произнесённое с лёгким пренебрежением и полной незаинтересованностью.       Ей нужно было лишь взглянуть на него своими ангельскими голубыми глазами, чтобы он ощутил себя непобедимым и достойным, самым что ни на есть настоящим мужчиной, который способен добиться всего, что только пожелает. Включая женщину, что снизошла будто бы с Олимпа до него, простого смертного, капризно дуя губки порой и всё же податливо отзываясь на каждое его прикосновение, оставляя кусачие поцелуи и игриво проводя ноготками по его затылку, держа тем самым на привязи. Впрочем, Ричард сам бы с радостью затянул ошейник потуже, лишь бы она продолжала так смотреть на него.       Э-л-л-и-с.       В этих буквах нет ни грамма правды. Ничего настоящего не скрыто за её жестами. Абсолютно. Всё сплошь ложь и обман, на который он повёлся, словно глупый мальчишка, вручив самолично ей ключи от своего сердца и своей жизни, которые она забрала с собой, оставив ему на прощание разве что обручальное кольцо и сводящие с ума воспоминания, которые не утопить в алкоголе вовек. Её голос он отчётливо слышит каждый раз, когда задаётся вопросом: способен ли он хоть на что-то без неё? Быть может, забрала и его самого, оставив лишь пустую — никчёмную — оболочку доживать отведённое время?       В Мексике совсем не легче, хотя здесь алкоголь крепче, а женщины ещё более развязные. Но в голове, как назло, куда больше вопросов роится. У него снова нет цели — Эллис, точнее Мэдди, он ведь уже нашёл, взглянул даже в её глаза, но ответы так и не получил. Он снова потерян. И снова верит, пусть и чуть-чуть, что что-то настоящее всё же между ними было; что она любила его хоть самую малость. А затем неизменно кричит себе мысленно: Эванс, ну ты и дурак!       — Поппи Лэнгмор, — женское имя звучит так знакомо, как и улыбка эта на тонких губах, выражающая лишь холодную сдержанность и манеры, что текут по венам вместе с благородной кровью. — Рада знакомству.       Женское имя, пускай и состоящее тоже из пяти букв, словно вихрь врывается в его сознание, вынуждая вынырнуть из утянувшего его отчаяния и сделать вдох: такой необходимый, свежий и всё же отдающий до боли знакомым эксклюзивным французским парфюмом. Странная смесь туманит разум, выбивает из колеи окончательно, и Ричард чувствует, что сейчас вот-вот рухнет на землю от этой свинцовой тяжести на плечах и пульсирующего чувства в висках.       — Andiamo! — голос Поппи звучит игриво, но в то же время повелительно, не скрывая вовсе капризные нотки, что свойственны её непростому характеру.       Одного слово на итальянском достаточно, чтобы Эванс окончательно пришёл в себя. Перед ним точно не Эллис, но у сестры Джулс такие знакомые повадки: тот же стиль в одежде, те же аккуратные гвоздики с бриллиантами в ушах, те же светлые пряди волос, уложенные идеально, тот же стук тонких каблучков, и вздёрнутые горделиво уголки нежно-розовых губ.       Она пахнет, как Эллис. Она разговаривает, как Эллис. Она — и есть Эллис. А, быть может, вернее будет говорить наоборот? Эллис — и есть Поппи? Эллис — это образ, списанный со сверкающего лоском оригинала.       — Мы были женаты, — признаётся он в ответ на её недоуменный взгляд, стоит ему только закончить за неё несколько раз предложения, — Точнее, Мэдди, ну СиСи, использовала тебя, как прототип.       Звучит это так ужасно, что Эвансу просто хочется закрыть лицо руками и никогда больше не видеть этот взгляд голубых глаз, в котором вспыхивает возмущение и легко читаемая злость в ответ на его сбивчивые объяснения.       — Только я и правда богата, — Поппи пожимает равнодушно по итогу плечами, беря себя в руки, как и всегда, слишком быстро, а затем принимается разглядывать его без капли стеснения, гадая, за что же он полюбил её в исполнении Эллис.       У него красивое лицо и явно не менее красивое тело, которое можно с лёгкостью разглядеть под обтягивающей мышцы пресса кофтой. А ещё у него чувственный изгиб губ и завораживающий цвет глаз, в которых, увы, никакого блеска не видно. И ей почти жаль, что она не застала его в тот миг, когда в этих глазах плескалась ещё жизнь.       Сломанный мальчик привык прятать за пренебрежением свою боль, вот только менее сломанным ему от этого не стать совсем — Поппи не составляет никакого труда прочесть его и сделать мысленно выводы. Но решать его проблемы она уж точно не намерена, равно как и собирать его сердце по кусочкам. Ей бы просто вытащить сестру из очередной передряги.       Лэнгмор старается не думать о том, за что же он полюбил Эллис, но чем больше он говорит с ней, тем больший интерес просыпается где-то внутри, будоража сознание и разбавляя её размеренное существование, вызывая озорной блеск в голубых глазах. Он к ней тянется, ластится каждым словом и так уверенно смотрит, будто бы и впрямь уже давным-давно они муж и жена.       — Ты хотела сделать меня мэром, — в его глазах с каждым днём появляется всё больше и больше озорных огоньков, и Ричард всё старается оказаться к ней поближе, коснуться мимоходом и словить игривый взгляд.       — Правда? — она закусывает уголок губ и склоняет чуть голову набок в мучительно знакомом жесте.       Поппи ежесекундно напоминает ему Эллис, и почему-то те воспоминания из прошлой жизни не ранят совсем его более. То ли потому что он вновь чувствует себя самим собой, благодаря Поппи; то ли потому что полный дурак и подсознательно ищет в ней Эллис, с которой было хоть что-то настоящее. И самое страшное для него то, что оба варианта его устраивают.       — Andiamo, — она шепчет ему на ушко, задевая мочку губами, знакомое слово совсем не так: куда более томно, хрипловато и так возбуждающе.       Поппи не привыкла быть на втором месте. И уж точно не привыкла проигрывать жалкой копии, которая никогда не сравнится с оригиналом — Мэдди, как бы хороша она ни была, ни за что на свете не скопировать её верным образом, потому что постичь никому до конца не дано. Ричард влюбился в исключительно поверхностный образ, приправленный совсем иной личностью, и лучше бы Эвансу это понять поскорее.       Губы Поппи на вкус терпкие, такие насыщенные, что он не прикрывает даже глаза во время их поцелуя, рассматривая аристократические черты её лица скрупулёзно. Впервые за последние годы запоминает каждую эмоцию на женском лице, ловит губами её развязные стоны и жмурится довольно от того, как она проводит острыми ноготками по его плечам, куда несдержаннее, и отдаёт ей всего себя — во всяком случае, то, что осталось от него прежнего.       П-о-п-п-и.       Утончённая, неописуемо красивая и роскошная, такая удивительная, что весь блеск Эллис становится приглушённее в несколько тонов, превращая безупречный некогда образ лишь в лёгкое сияние серебра. Буквы те, правда, всё ещё прокляты, но боль не причиняют уже особо остаткам его сердца. Куда больнее теперь встречать раздражение во взгляде её голубых глазах, причину которого ему не понять совсем, и холодно вздёрнутый подбородок, в тот миг, когда она отворачивается от него.       А причина проста на самом-то деле — Поппи не любит сравнения. Она — далеко не Эллис. Целью её жизни совсем не является вдохновлять мужчину на подвиг и говорить ему, что следует делать, а Ричард Эванс как раз из таких.       Золотая девочка никогда не станет собирать сломанного мальчика по кусочкам.