Death hears no sound from the Earth

Возможно, они оба в ужасе, кошмарном и беспросветном, будто пятно липкой нефти на глади синего океана. По крайней мере, Андерсона накрывает: всё должно быть не так. Не здесь. Не сейчас. Проклятье. Его воля истёрта в ангельскую пыль где-то на одной трети пути его священной праведности. Сложно не замечать смердящие тела упырей. Их вонючие раны, их грязные оскаленные морды. Сложно игнорировать жёсткий огонь войны, грохот снарядов, строчки прошивающих пуль и разбросанные убитые камни некогда прекрасного Лондона. Это их обоюдное отвратительное предательство, но остановиться они не в силах; им плевать, кто и за что их будет судить, сколько умрёт из их армий, выживут ли они сами… неважно. Искариот точно в курсе: он — нет. Терять ему нечего, а время… Время не ждёт никого. Время превращается почти в ничто одним только кратким стоном, что позволяет себе одинокая душа, на мгновение найдя себе последнее пристанище. Нет ничего прекраснее игл бессмысленной пустоты в льдистых глазах этой прекрасной леди. Нет ничего отчаянее, чем эта хватка на чужих широких плечах, этих тонких мощных пальцев, что приучены сжимать только рукоять серебряного палаша и огнестрела. Нет ничего теснее этого девственного лона, омытого невинной кровью, впервые в жизни заполненного до предела изнывающей плотью, отчаянно жаждущей единения с, казалось, такой далекой, недостижимой, никем не обласканной девочкой, что сейчас отдаёт своё самое драгоценное сокровище, когда-либо данное дочерям Евы. И нет ничего желаннее этих сухих тонких губ, вечно сжимающих сигарету, бледным хрупким цветком раскрывшихся навстречу его собственным, властным и подчиняющим. Регенератора хмелит, лишает рассудка эта внезапная власть над последней из Хеллсингов; он теряется в ней, как на дне моря, исступленно вскидывает бёдра, пронзает её самое в сердцевину удовольствия — и сам чуть ли не падает от невероятности происходящего. Их Боги не смотрят с небес: они отвернулись разом от всей Англии. Дьявол, любящий весь людской род; прощает им всё: его чувства не знают различий и условностей. Смерть пока что не тянет к ним свою косу: она занята на других фронтах, собирая богатый урожай. А Жизнь, содрогаясь, горячо льётся в сладко дрожащие недра, заставляя забыть честь, доблесть и своё проклятое имя, еле слышно выдыхая чужое. Они оба не верят, что это случилось с ними. Они не хотят уходить обратно в настоящее, к нацистам, католической церкви, крестоносцам и отряду «Диких гусей». Их мутные глаза не видят земного ада — только друг друга, беспорядочных, раздробленных на части внезапным откровением. Интегра снимает очки, машинально поправляет одежду; остывающие жемчужные капли стекают по гладкой коже. Теперь она могла сказать что угодно. Сделать с ним что угодно. И она сказала, утверждая уже свою власть над тем, кто ради неё отказался от всего, что знал и любил раньше: — Выживи. Только выживи, Андерсон. Это приказ. Александр хотел бы соврать, но не выходит. Хотел бы обещать, но не обещается. В последний раз касается её губ, пряча там как тайну своё маленькое светлое «прощай». Смерть смотрит на бессмертного пустыми глазницами и кивает. Земных голосов она так никогда и не услышит.