Всем бездомным котам и домашним кошечкам
Циклы. Цикорий. Цикады. Боржоми в банке через соломинку. Тусклый свет торшера размазывает по обоям твоё лицо. Но стреляешь ты. Черные волосы и глаза. Дырявят меня. Скула, шея, бедра. Щетина. Изуверская гильотина — никогда не доводит дело до конца. Надрезает по чуть-чуть. Ты режешь мою тонкую кожу, но больно совсем не там. Длинные ноги на моём ярком словно маковое поле ковре. Пере-ступай. Бритни Спирс на фоне кажется чем-то сумасшедше-неправильным. Чем-то, что разрушает мозг. Но на самом деле она — лишь маленькая соринка. Ведь всё познается в сравнении. Обжигаю нёбо черным. Город плывет в красном. Я буду в желтом. А лучше голой. Еще одна и полетели. — Покороче ничего не нашлось? Молнии. Во взгляде, в небе, на цвета застиранной джинсы шортах. Текила приятно греет глотку. Так, наверно, и спиваются. Женский не лечится. Но я ведь не одна. Ты вытащишь, обязательно, если в этом бассейне я заплыву слишком далеко. Боюсь тебя. Боюсь, что тебя не будет. Когда смотрю на твое лицо — кажется, постигаю высшие законы мироздания. Когда припадаю горячим от спирта и страсти ртом к твоему, судорожно задирая на тебе футболку, под ногтями — частички хлопка и кожи — кажется, стремительно падаю в ад без лифта. Котёл уже закипел, я достаточно грязная для самого жесткого, строгого режима. А твой. Твой где-то по соседству. А может ты тот, кто выставляет на дисплее температуру. Ноготком по груди — срывается. — Тсс, малыш, протрезвеешь — будет обидно. Я непослушно опускаюсь ниже, но взлетаю высоко. И ты — всё, что соединяет меня с этой планетой. Парадоксы. С тобой — перестают быть ими. И даже я перестаю быть собой. В ванне встаю на четвереньки, ледяная вода рьяно бьет по так и непрорезавшимся крыльям. Я дурно смеюсь и закусываю запястье. Ты выносишь меня. Как. Ты выносишь меня. Мой просмоленный Иерихон. Сегодня упрямые синоптики снова пророчили тебе бури и нелетную минимум на ночь. Ты выносишь меня, укутанную в плюшевый халат — кажется, если не только что родившейся, то уже полумертвой. Я плету какую-то тихую бессвязную, все ещё пьяную чушь (дай мне кредит) и засыпаю на своей половине. А потом неотложное утро размагничивает мои мозги и дерет горло пустынной засухой. Режу салат, усваиваю цитрамон. За окном голубь, как в песне, и в душе какая-то херь. Тошно. И не от похмелья. Пальцы плавят как микроволновка сыр на скидках. Пищит три долгих раза. А ты поцелуй еще один. Еще один. И, Бога ради, исчезни. Не уходи. Податливая кожа, дурацкий характер. Снимаю тебя. Как порчу. Как отпечатки. Как надоевшее платье. Как надавивший лифчик. Снимаю. Снимаю. Пока спишь, пока бесконечные темные ресницы покоятся где-то на щеках, и живот вверх-вниз. Вверх-вниз. Мне нужен телефон, который снимает и под водой тоже. И в вакууме. И в космосе. И в аду. Подари. Дура, знаю. Как мартышка с зеркалом — на кровати рядом. Просто слишком много фильтров и красивый натуральный свет. Ты миришься. Ты всё еще притворяешься спящим. Ты не из тех, кого заводит home видео. Но я из тех, кто постоянно его снимает. Потому что оно home. А ты в нём. И я … я где-то все также рядом. Джипси вотер. Да я такая же конченная как и ты. Смотри. Видишь? Если так я могу надеяться, что твоя машина не заведется. Если так оно и есть. — Мне даже священник уже не поможет. А у тебя из грехов разве что проглоченный ополаскиватель. Да. И дурацкая инфекция, застрявшая в организме на вечность. Ученые присвоили ей номер, внесли в реестры, и, конечно, не придумали лекарств. А я всё жду. Жду пока само рассосется. Жду пока пройдет затянувшееся обострение. Жду когда мы будем такими же счастливыми как эти люди из телемагазинов. Без проблем и горестей. Только улыбаться. Только сейчас. Только по супер привлекательной цене. Только дозвонись — иначе крышка. Мокрый ветер, обдувая распаренное тело, заползает в душу. Соль как кислота прожигает слизистые. Ты приучил меня к силе. И я не знаю как это — без поводка. Слышал, после цирка — только в зоопарки? У меня, наверно, больше нет шансов. Скоро клоуны уедут и я перееду в новый дом. Это приходящее на смену эйфории опустошение. То ли сквозняк, то ли кровь шумит в ушах, а где-то ниже так противно ноют мышцы… все до одной, но одна особенно… Это так наркотически странно — можно так лететь, внутри взрываются петарды, внутри ракеты, полёты, сгорает топливо. Когда рука — большая красивая ладонь якобы случайно касается моей груди — а под футболкой нет бюстгальтера. На воле. Вся. Вся. Для тебя. Может быть. Это так патологически больно. И все кровяные депо не справляются — когда испаряется этот ток, когда есть «кто-то» и «где-то», когда твой один палец касается ниже ребра, надавливая, входит на две фаланги. Когда есть фальшивое «может быть». Когда «в другой раз». Если «ты много фантазируешь». Если «прости» сигаретным привкусом отчаяния в центр грудины. А под футболкой нет бронежилета. Ты, верно, хилер. Так поговори со мной под этим затяжным филиппинским ливнем. Я умру от потери, если хочешь.знать. Но ты знаешь. — Ты мне снился вчера. Или, может быть, в среду. Отвечаешь так лениво, так нехотя. Не вижу, но слышу усмешку сквозь небрежно выпущенные изо рта кольцами слова. — Что я делал? В твоём сне. — Ты сидел на моей кухне. Я готовила нам то ли ранний завтрак, то ли поздний ужин. Ты смотрел новости или смотрел на меня. Или на листья на моём халате. — Его давно надо выкинуть. «Как и меня». Продолжаю, сопротивляясь приступам отвратительного бруксизма и в бодрствовании тоже. — Ты говорил: «Якутску 300 лет, ты в курсе?». Ты говорил: «совы умирают раньше жаворонков». Ты говорил: «из твоего района не выбраться до понедельника… и пробки с мостами не причём». Ты просил соскочить с супрастина и подтягивал вентиль на кране с горячей в моей ванной, потому что по ночам он сводил меня с ума. И ты как кран с горячей в моей ванной. «Ты просто любил меня». Это я, конечно, не говорю. Но ты понимаешь. Наверно. Мне нужно завязывать с глупыми снами. Я так хотела чтобы ты ушёл, прямо сейчас. Ведь одной лучше и удобнее. Но одна я не справляюсь. И тогда я молилась иконам на твоей спине — в глазах лимонные кварцы — застывшие соляные пещеры — и мне так больно. Мучительно. Остро. Невероятно. Вырвать мою лопатку с костями, цепляясь пальцами, как за крыло, как ты отрываешь ногу на пожаренной курице. Жить в вечной затяжной депрессии с короткими стабилизациями, без стойких ремиссий — это твои предупреждения, твои побочные, твоя цена — набей, нашей, оглашай сразу. Так будет честнее. А лучше молчи. Я знаю, а другим знать не обязательно. Лучше не знать. Я молчу. Ты молчишь. И это нервная, тугая тишина недосказанности выматывает похлеще эмоциональных скандалов. От напряжения затекают руки и трясётся подбородок. Но я продолжаю молчать, ты курить. Вся квартира — воронка, а мы оголенные провода с занебесным вольтажом. Накуренный, небритый больше, чем положено, и тебе охерительно идет эта несвежая рубашка — перед глазами вертолеты, но я же вижу. И эти драные джинсы — чистая порнография. Ты подходишь как нападаешь, настигаешь словно хищник добычу, в коридоре, безобразно узком и темном, и так обнимаешь, сжимаешь, ещё секунда и, мне кажется, меня не станет — я растворюсь в пространстве как псевдокофе в кружке. Темно — но перед глазами вспыхивают красные, кровавые звёзды. И сосуды в головном мозге медленно отмирают. Мы боремся, я царапаюсь и хочу сбежать, но слишком быстро сдаюсь. Потому что не знаю куда бежать. Или потому что не хочу. Ты поднимаешь меня, отрываешь от земли. Ты лишаешь почвы. Пола. Порно. Пофиг. Переносишь в комнату, погруженную в легкий табачный туман раскуренного кальяна, к послеполуденному северному свету. Хорошие символы. Ждешь, пока успокоюсь, немного восстановив дыхание. Я держу твои руки на себе — уже мягче. Но все еще опасливо, потому что все еще страшно. Запах травы и молока бьёт в нос. Потом ты говоришь тихо, вкрадчиво, на ухо: — Смотри, так ты тоже можешь двигаться. И я упираюсь в стену ногами, боюсь шелохнуться. Кольцо рук как обод сдавливает скрипящие ребра ожесточенно. Я как прирученный кролик. Как зверек. Ты как зверь. Ты как удав. Но в клетке я. Цирка больше не будет. Так любуйся, у тебя пожизненный абонемент… Сколько бы районов я не меняла. — Ну, давай же. Смелей. Сделай шаг. А потом ты немного отходишь и я легко пробегаю по стене, едва касаясь ступнями. Раз. Два. Три. Три шага — карманы из-под джинсовых шорт торчат так красиво, мне кажется у меня красивые ноги, и, мне кажется, ты замечаешь. О чем мне еще думать, если не об этом. — Когда ты позволяешь? — Откашливаюсь, краснею — кровь приливает в голове. Жарко. И еще эта удушливая, щекочущая ноздри трава, щекочущая нервы любовь. Лихорадит. — Нет, когда ты хочешь. Достаточно сделать усилие. Начать что-то делать самой. Я летаю. Петарды. Фейерверки. Алые паруса. Но мой Грей никуда не уезжал. «Просто помни об этом». Колкое прикосновение бороды к щеке… Как наждачкой. Как высшая степень благодати. Сумасшедшая. Да и был ли ум вообще, если я так быстро выскочила на первой же станции. Ты расслабленно падаешь на диван, разводишь драные колени, хватая мундштук, вызывающе смотришь на меня. Я показательно разворачиваюсь на пятках и выхожу. Смотрю повтор битвы на кухне, грызу ногти, тяну вино, обнимаю озябшие голени. После полуночи я прихожу в комнату — спина жутко затекла, я хочу спать в своей постели. Но только смотрю на тебя, не решаясь потревожить ни единым звуком, а потом возвращаюсь обратно. Унося с собой лишь одно фото.***
Спортивные штаны. Белая майка. Та, которую зовут алкоголичкой. Все алкоголички на тебе, ну надо же. Какая карма, товарищ доктор. Какая ирония. Выбираешь порог лоджии, потираешь бровь устало, сгибая ноги. На табуретке пачка. В углу я. Еле тёплый восход так бухается на холодные крыши с шипением как блин на сковородку … а потом замолкает. Кури. Кури. И уходи. Я устала. И уже не отличаю сегодня от вчера. А вчера от завтра. — Ты, наверно, действительно святая. Балконное распятие смотрит угрюмо и с упреком. На меня и последний купленный комплект. Худые бёдра и выпирающие ребра. — Я ещё та грешница. «Потому что люблю тебя». Ты то ли защищаешь меня, то ли подавляешь. Где та самая грань? Какие еще билеты мне выучить, какие сдать в кассу. И какой ответ ты все время ожидаешь. Какой вопрос никогда не задаешь. И почему никогда не говоришь «останься». С моих волос стекает вода и легкий дым с твоих губ, как с поля боя, медленно рассеивается над городом. Я слышу новые залпы, когда подходишь ближе, прижимая меня к окну. Я чувствую старую боль. Та, которая с оттенками блаженства. Фиолетовые сумерки в цвет моих утренних отеков. Не раздевайся. Или раздевайся. Просто белый — это твой цвет. А у меня внутри — твой дом. Вот и всё. Циклы. Цикорий. Цикады. В седом от пепла Иерихоне сегодня снова пророчили туман. И ни один запасной аэродром не благословил тебя на взлёт.