Музыкальное сопровождение

      Почти конец Второй мировой войны. Немцы везут пленных англичан.       Англичане нравились немцам: они вместе чем-то похожи. Такие же наглые, такие же преданные, так же упорно трудятся, защищая интересы родины и своей нации, неглупые, местами юморные. Они даже подружились в эти нелегкие для обоих народов времена. Даже подружились.       В вагоне АО71 не царил настоящий ад, как в других пленно-вагонах. Да и жаловаться ему не было на что: еды — завались, воды — хоть купайся, шоколад, кофе, табак, тонны сахара, тысячи консерв, свечи, бритвенные приборы, мыло…       Вообще, сначала какой-то офицер, отвечающий за доставку пищевых продуктов и предметов первой необходимости пленникам, перепутал их количество, отчего англичанам казалось, будто живут они в неплохой гостинице, а не в вагончиках для отбросов.       Но, радуясь случаю, парни, а были это, преимущественно, юнцы, не забыли все добро приобретённое спрятать. Благодаря смекалке, их контору быстро и не раскрыли. А когда пронюхали — поздно было.       Так и жили мужчины в гармонии: немцы считали, что англичане достойны уважения и уважали их, а англичане немцев уважали потому, что обходились те с ними, как с людьми, а не с животными.       Одним вечерком не немцы устроили чаепитие. А почему бы и нет? Война — войной, чай — чаем. И решили позвать своих немцев — сотоварищей.       Свечи зажгли, какая разница, что сделаны они были из жира мертвых людей, которых сожгли в концлагерях, столы накрыли и музыкальное сопровождение нашли. Чудный ужин.       Музыкальное сопровождение было среднего роста, до чертиков рыжее и нереально голубоглазое. Как это, нереально? А вот так! Глаза музыкального сопровождения внеземной силой светились, ярко-ярко… Аж жуть берет! Кажется, словно можешь утонуть в них, в этой бездне… Так, о чем я? А умело оно играть на одной лишь гитаре, которую жизнь успела изрядно потрепать.       Джон. Джоном его звали.       Гости пришли. Вагон притих, и… Тут же его заполнил веселый, радостный смех и громкие приветствия. Мужчины устали. Юноши устали. Все они устали от войны. Всем им хотелось отдохнуть. И время остановилось.       И кто бы мог подумать, что ещё совсем молодой Джон, рыжий англичанин, станет яблоком раздора, чуть ли не испортившим великолепный вечер.       Шёл уже второй час чаепития и третий — ночи. Чай давно сменился крепким алкоголем, который, в отличии от чая, помогал лечить раны. Но не поцарапанные коленки, а разбитые сердечки.       Герберт Майер, высокий, мускулистый, гладковыбритый брюнет, подошёл к Джону. Герберт был главным. Главным среди всех.       — Голди, сыграй что-то другое.       — Джон. — Не переставая играть, поправил его Джон.       — Солнышко, — брюнет улыбнулся так, будто встретил наконец-то в этой обители мужиков девушку, — ты слепишь мне глаза, уйди. Не хочу тебя видеть. — Он налакался. Нормально так напился.       Спорить с ним было бы глупо. Он же вождь. Но труднее — быть рыжим и постоянно терпеть эти дебильные издевки, подколы и «высокоинтеллектуальные шутки», вроде: золотце, солнышко, лис, ржавчина, таракан и подобная хрень. Вот Герберт и стал последней каплей солнышка.       — Джон я, черт тебя побери! Джон! Шлюху свою солнышком называй!       И эта тишина проклятая! Все замолчали! Сразу же!       Майер не переставал пучить свои зеленые глазища. Походу, начал тонуть в океане Джона.       — За мной! — Рявкнул он. Нет, не ушёл на дно.       Командир схватил за руку пленника и поволок на улицу.       — Продолжайте. И чтоб никто не беспокоил нас. Пусть попробует! — Парни даже не поняли, что имел в виду немец, но не рискнули проверить. Веселье возобновилось.       Холодно было, смертельно! Дубак! Джон, в одной только футболке да штанах, плёлся рядом, пытаясь вырваться. Но Герберт держал крепко. Железно.       — Отпустите меня!!!       — Нет уж, Солнышко.       — Я ведь сказал Вам, чтобы не называли меня так!       — Ты мне сказал, чтобы я так называл свою шлюху.       — И где здесь логика? — Не унимался парень. Брюнет лишь хмыкнул.       Он толкнул парня в вагон и одним махом захлопнул дверь. Темнота, как в душе. Герберт включил лампу, которая освещала лишь две кровати, задвинул шторы окон, скинул куртку.       — Мне надоел этот цирк, я пойду! — Джон думал, что голос его прозвучит угрожающе, мужественно. Но получился какой-то писк полудохлой мышки.       Герберт снова хмыкнул, поправил темные волосы, постоянно падающие на глаза, и заломал парню правую руку. Рыжий взвыл, начал было кусать Майера, но тот задрал руку ещё выше, отчего ноги Джона согнулись, будто тонкие тростинки. Крик стал громче, голова немца зазвенела.       Грубо приперев рыжего к стене, Герберт не выпускал его. Одна рука уже была занята, а другой заткнуть англичанина Майер не мог. Тогда главный сильней прижал лицо Джона к стене, чтобы тот, в конце концов, заткнулся. И у него получилось.       — Мне больно, прекрати! — Кость ныла. Джон и сам хотел заныть.       Слезы блеснули в свете керосиновой лампы, и брюнет ласково притронулся к щеке юноши, поглаживая:       — Солнышко, побереги слёзки. Поверь, тебе будет намного больнее, адски. — Чужой язык медленно облизнул ухо рыжего. — Сол-ныш-ко… — Герберт пьяно шептал прямо в лицо Джону, который чувствовал, будто сам сейчас опьянеет от перегара Майера.       — Никто мне не перечил… — Ремень громко упал на пол. Пленник задергался. — Тише… — Боль пожирала руку. Джон прокусил нижнюю губу, чтобы хоть как-то ее перебить, но получалось, честно говоря, не очень. — Никто не позволял себе лишнего… — Военные штаны командира тоже мягко спали. — А тут ты!       Одной левой Герберт стянул с Джона брюки. Бледные округлые ягодицы напряглись, как только мужская, грубая ладонь коснулась их.       — Берёг свою невинность для «той самой», да? — Рыжий гулко сглотнул, слезы и кровь, которая текла из нижней губы, смешались в скверную жижу.       И Стрэнд вспомнил, как летом, ещё ребёнком, сидел на краю озера со своей подружкой, любуясь рассветом. Вода так забавно мерцала. А они, ХОХОТ, за ручки держались! Боже, что они тогда понимали в любви? Держались, значит, дети за ручки…       — А-А-А!!! — Взвыл ребёнок. Саму кишку, казалось, жгло. Так резко, так мерзко…       Белые пальцы сжали руку Герберта, которая все равно заламывала их. Из губы вытекали все соки.       — Думай… — Басистый голос. Не Ноэми, той девчушки, волосы который были цвета льна. А НАСТОЯЩЕГО немца. — А потом говори! — Особо сильный толчок.       Молочное лицо корчилось, мучительно морщинясь, кукожась… А потом розовые губы открылись, тело расслабилось, смирилось. Чёрствый немец нежно целовал его шею, не переставая то входить, то выходить.       Голубые глаза смотрели на керосиновую лампу и тени, которые она отбрасывала: бёдра мужчины долбили его зад; загорелые руки запутались в огненных волосах и уже не держали его, но Солнышко и не думало бежать. Солнышко смяли. Солнышко отымели. Солнышко устало. Солнышко погасло.       Стрэнд тяжело дышал, слыша мужские хриплые стоны. Наверное, ему не надоест.       Внезапно толчки прекратились. Тело рыжего схватили и резко повернули.       Мокрые темные волосы мелькали у брюнета перед зелёными глазами. Рот, полуоткрытый, жадно хватал воздух, а щеки красно пылали. Грудь возбужденно вздымалась.       Смотря в глаза Герберта, Джон думал о том, какого черта он здесь забыл. Речь идёт даже не об этом проклятом вагоне, а в целом, НА ВОЙНЕ. Вот какого черта? Почему? Почему он так дёшево продал себя? И речь идёт даже не о том, что его изнасиловали, а в целом, О ВОЙНЕ!       Голова мужчины опустилась на плечо рыжего, и Майер томно дышал в ключицы, лениво их покусывая.       Мальчик же смотрел в потолок, задрал голову и смотрел на потолок блевотно-болотного оттенка и не хотел плакать. Если бы здесь была Ноэми, она бы успокоила. Чудная девчушка.       Немец обнял Джона за талию, поцеловал пленного в обнажившуюся шею и упал на кровать, сонно храпя.       Рыжий окаменел. Как жертва, он прирос к треклятой стене и практически не дышал: все пытался переварить, что его изнасиловали. Джон не верил. И когда тихо вышел из вагона, аккуратно закрыв дверцу, тоже не верил. И смертельно холодный ветер, обдувавший его полуголое тело, тоже не верил. Всё не верило, что его отпустили.       На следующий день англичане устроили ужин — извинение, чтобы попросить прощения перед главным командиром. Свечи зажгли, какая разница, что сделаны они были из жира мертвых людей, которых сожгли в концлагерях, столы накрыли и музыкальное сопровождение нашли.       Музыкальное сопровождение было среднего роста, до чертиков рыжее и нереально голубоглазое. Как это, нереально? А вот так! Глаза музыкального сопровождения внеземной силой светились, ярко-ярко… Аж жуть берет! Но теперь жуть брала не из-за того, что они поражали своей глубиной, а потому, что они выглядели совершенно пустыми, стеклянными.       Герберт Майер, высокий, мускулистый, гладковыбритый брюнет, подошёл к Джону. Герберт был главным. Главным среди всех.       — Голди, сыграй что-то другое. — Второй раз попросил он. Но разве Майер помнил, что второй?       — Хорошо, сэр. — Печальная Музыка сменилась радостной, холодный блеск в глазах командира — счастливым, а голубые глаза Солнышка так навсегда и остались пустыми, стеклянными.