Спи, форт Пенья

Он входит стремительно, вернее сказать, врывается, как варвар в будуар талигойской девственницы, и в один огромный шаг оказывается возле стола. Дико вытаращенные глаза, платье в саже и крови. Осматривается, мрачно бросает хозяину кабинета «моё почтение» и, скинув Жанно плащ и шляпу, падает в кресло. Воцаряется тишина, лишь изредка нарушаемая лаем псов и конским ржанием. Часы не идут — господин граф велел не заводить их более и принимает гостей в блаженной тишине. Роскошь по нынешним временам: ни выстрела, ни взрыва, ни крика. Все это утром, на рассвете, а пока — спи, форт Пенья, спи, наслаждайся покоем... А где-то там далеко, за окном, за каменным валом, за морем, в нескончаемой глубине южной ночи, покоем и не пахнет. Там прилепились к берегу сотни лодок, пляж расцвел тысячей костров. Великое множество людей-муравьев суетится, кишит вокруг огненных гор, пирует награбленным... Да-с, на морисском берегу сейчас весело. Сыто и пьяно, и под рукой у каждого весельчака лежит заряженный пистолет, и лохматые псы преданно заглядывают в глаза, скуля от того, что ночь тепла и полна вкусных запахов, и их хозяевам не надо идти в бой, подставляя животы под талигойские пули... — Жанно, вина. — Да, сударь. «Слухи не врали, а как хотелось верить в обратное, Создатель. Раз Тэргеллах сумел договориться с Бордоном, и минуло пять дней... Еще возможно послать гонца к северянам, но успеет ли... Твари. Это же конец». Мыслить холодно и ясно не получается, напрасно господин граф взывает ко всему, чем богат — опыту, знаниям, логике. Он не политик сейчас, не аллигатор от дипломатии, сожравший столько иноземных и родных ланей, что впору отпустить пузо и отползти в тенёк, уступить место тем, кто голоднее... Он даже не комендант форта, который вот-вот падет под натиском вероломного мориска! И все из-за человека, сидящего сейчас напротив, в выписанном специально для него из столицы желтом кожаном кресле с мощными резными подлокотниками. Отобрав у Жанно бутылку, Марсель сам разливает вино по бокалам, предлагает один гостю. Гость пьет залпом и оттаивает, отмирает. — Спасибо. — Пейте еще, — Марсель отворачивается и уходит к окну. Скрип кресла, плач половиц, полтора шага, и на плечи Валме опускается немалый груз. «Будто мало того, что есть», — Марсель насмешливо фыркает и, выкинув из головы все невзгоды, вжимается в своего человека-скалу. Слегка наклонив голову, подносит к губам руку любовника, целует пальцы сквозь тонкую кожу перчатки. К губам тотчас прилипает мерзкий привкус, и Марселю становится не по себе — все повторяется. Во время отступления солдаты Дьегаррона ели павших лошадей, используя вместо соли и приправ порох. Нет, не надо думать об этом... Не сейчас... Поддавшись не сразу, опустошенная и, кажется, порванная, перчатка падает на ковер. У Рамона крупные, тяжелые кисти рук — их так и подмывает называть лапами. Любая посуда мельче ведра смотрится в них жалко, а Валме, прикасаясь к ним, чувствует себя ледяной скульптурой. Марикьяре. Его человек всегда полыхает, как священный райос — горячая голова, горячие слова, необузданные страсти. Непонимание некоторых простых и естественных вещей. Предательства, например. Зато за годы близкого общения с господином аллигатором от дипломатии он неплохо начал понимать в намеках... — Положение критическое, верно? — К закату тут не останется живых. — Но мы же не сдадимся без боя? Мы будем драться? — Мы — это?.. Будем. Но через час я должен быть на правом валу. — Прекрасно, — Марсель дарит прощальный поцелуй своей последней южной ночи и, обернувшись к Рамону, дарит всего себя, как делал это множество раз. С той лишь разницей, что сегодня в его руках будет чуть меньше холода.