Солнце сияло с небес вовсю. Впереди, под холмом, живописный пейзаж рассыпался на мазки акварели, а по небу плыли ленивые облака. Неровная, каменистая дорога радостно ложилась под сапоги. Внизу, по левую руку, виднелась знакомая рыжая макушка.
Точнее — рыжая макушка, пара огромных наплечников и длинный тёмный плащ, наполовину закрытый плащом рыжих волос.
Каждый день для Гаури был похож на предыдущий — ну, не считая тех времён, когда их с Линой все пытались убить…
Наверное, поэтому он ничего особо и не запоминал. Да и когда пытался вспомнить — не мог. Всё размывалось. Он даже слабо представлял себе, куда они прямо сейчас идут.
Идут — и всё. По солнечным, пёстрым лесам, холмам и городам. Мимо людей — невзрачных и похожих в большинстве своём. Ругаются по дороге время от времени и отчаянно бьются за еду в каждой встречной таверне.
Зачем вот только?..
Лина что-то рассказывала сейчас — оживлённо, своим звонким и ужасно выразительным полудетским голоском. Ветер взметнул единой волной её волосы и плащ, перебрал по листику кроны ближайших деревьев. И всё это было как-то…
не так. А Лина всё говорила.
Гаури иногда казалось, что голоса — единственное, что есть реального в их постепенно сереющем мире.
Он знал — надеялся, по крайней мере, — что Лина его понимает. Не может не понимать. Видел иногда в её красных глазах — огромных, тёмных, с большими полукруглыми бликами прямо под ресницами — ту же самую неосознанную тоску.
Неосознанную. Какие он, однако, слова знает…
Иногда ему казалось, что всё это неправильно и неправда. Сон, который может рассеяться в любой момент. Небрежный рисунок, сделанный чьей-то небесной рукой. Искажённый отблеск, не более.
Лина ведь — это живое, яркое пламя волос, невинные глаза и чуть коварная улыбка. Тёмно-малиновый, чёрный, фиолетовый — и обязательно золото, и глубокий блеск камней. Переплетённая с резкостью грация. Смелость. И что-то ещё: невидимое, но самое-самое главное. Такое свободное, неповторимое и светлое, что не поймаешь никакими словами.
Сила воли, может? Свет её души?
Это — Лина. И никак иначе.
Вот только… их мир для неё,
такой, недостаточно хорош. И — как сквозь грязное стекло — медленно колышутся на ветру тускловатые, чуть тронутые тенями и светом ровно-оранжевые пряди. К камням наплечников словно приклеены круглые белые блики, да торчит острый носик из-за щеки.
…
а может, где-то есть и правильный мир?
Кристально ясный и яркий, как радуга. Живой, по-настоящему живой — как то пламя, которое пылает у этой девочки внутри. Целый мир, где они оба могли бы наконец побыть самими собой…
—…да ты меня
слушаешь вообще?! Гаури! — резко обернулась вдруг волшебница. Злая, как десяток голодных троллей.
— Прости, прослушал, — в ответ Гаури смог только, глупо улыбаясь, почесать затылок. — Можешь повторить?
— Вот ведь медузьи мозги! — взвыла Лина. —
Так вот, я в пятый раз тебе говорю…
Он честно слушал её — минуты две, — а потом снова отвлёкся. Стянул с руки перчатку и, сам не зная почему, с тоской начал рассматривать свою ладонь.
Ровно-бежевую, обведённую чётким чёрным контуром.
***
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней,
Сонно перелистывает лето
Синие страницы ясных дней.
Маятник старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам секундам рубит
Головы хорошенькие их.
Так пыльна здесь каждая дорога,
Каждый куст так хочет быть сухим,
Что не приведет единорога
Под уздцы к нам белый серафим.
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустьи
Точно ветер из далеких стран.
Там, где всё сверканье, всё движенье,
Пенье всё, — мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
