Deus ex machina (Бог из машины)

Николай наслаждается видом с вершины башни. Он наслаждается ветром, развевающим его волосы и распахивающим плащ, наслаждается чистым-чистым воздухом, так высоко и далеко от обычного для города смога. Ему нравится чувствовать такую высоту и как плащ хлопает от ветра за его спиной, словно птичьи крылья. Он чувствует себя стражем, защитником, охватывающим взглядом свой город, словно ангел; и ощущает себя подобным высшему существу, готовящемуся спикировать и вонзиться в любого человека или вещь в городе, словно демон. Ему нравится возможность видеть сразу весь просторный город, лежащий у его ног игрушечной миниатюрой самого себя. Справа - неоновые огни злачных местечек, места, где можно напиться, потанцевать, раскинуть картишки и трахаться, пока твоё тело не пошлёт тебя куда подальше, как дешёвая шлюха, когда у тебя кончаются деньги. Николаю нравится заглядывать в эти ямы наслаждения, где цвета такие живые и красивые; они напоминают ему о бесконечном цирке: всегда в представлениях, всегда в искусственной темноте, всегда приглашающий. Даже когда остальной город блестит и сияет под лучами солнца, злачные местечки погружены в темноту и соблазны. С башни Гоголь всегда может различить свой любимый клуб, так подходяще названный "Цирком", с его трепещущими чёрно-белыми флажками и дрожащими красно-белыми сказочными огнями. Он усмехается, наблюдая, как маленький клоун-аниматроник проворно взбирается вдоль линии огней на вершину "шатра", отмечая время для всех посетителей и танцоров. К тому моменту, когда он доберётся до пика, следующее "шоу" начнётся, и Николай хотел бы увидеть его. Иногда владелец позволяет ему присоединиться к веселью: даёт ему ленту, на которой можно вертеться, кружиться и просто висеть; предоставляет симпатичный костюм со стразами и блёстками, который так отлично демонстрирует его гибкое тело, крепкую задницу и длинные ноги. Иногда ему удаётся побывать одним из актёров на трапеции, пронзая воздух, ловя чьи-то ещё руки и вновь улетая прочь, подброшенный в воздух. Иногда он оказывается "придворным шутом" с маской, закрывающей половину лица и делающей его таким привлекательным, пока он демонстрирует свою магию для восторженной толпы; и тогда ему удаётся трахнуть кого-нибудь за деньги, которые он всегда отдаёт дому. Он хотел бы спуститься прямо сейчас - если он побежит, то он мог бы успеть как раз вовремя; но ему не позволено бродить сегодня, как не было позволено в течение всей недели. Так что он отрывает взгляд от ям удовольствия и смотрит налево, на деловой район. Место, где заключаются сделки в сверкающих небоскрёбах и где рассекают блистательные поезда на магнитной подушке, перевозящие бизнесменов с места на место. Место, где небоскрёбы закрывают солнце и оставляют улицы холодными и мрачным - идеальное место для всякого прочего бизнеса. Внизу, в улицах и аллеях, прячутся прилавочки наркотиков и оружия, продающие что угодно влиятельным дяденькам, которые хотят немного опасности, немного удовольствия, немного чего-нибудь против напряжения. Внизу, в темноте, наполовину скрытых тупиках, людей трясут, им угрожают, даже убивают, а затем приходит команда - такая спокойная, как Вы только можете пожелать - и уносит прочь невезучее тело: быстро-быстро, почти мгновенно. Впрочем, он также не мог поиграть внизу, так что Николай вновь посмотрел на блестящие небоскрёбы, почти столь же высокие, как его башня, и прищурился от бликов на стекле. Если всматриваться достаточно пристально, то можно увидеть Хозяина, сидящего в своём роскошном кожаном кресле на самой вершине здания. Гоголь может различить мягкую белую шапку, которую носит его Господин, покоящейся на мягких тёмных волосах; может увидеть, как Хозяин пожимает плечами под своим отороченным мехом плащом. Если Николай всмотрится ещё внимательнее, он сможет увидеть дорогого, драгоценного Ивана, стоящего у дверей Хозяина и готового в любой момент выполнить очередной приказ. Он та красота, которую можно созерцать вечно - холодно-золотые волосы, такие длинные и такие безупречные, словно просящие Гоголя поиграться с ними, пропускать сквозь пальцы и наматывать на ладони. Ах, нет ничего лучше, чем крепко сжать в ладонях волосы Ивана и держать его неподвижным, притягивая ближе для болезненных поцелуев или заставляя отвести голову назад, чтобы обнажить шею. Нет ничего забавнее, чем пустить Ивану его сахарно-сладкую кровь, припасть к ране губами, чтобы затем обернуться для поцелуя с их Хозяином, пока губы так вызывающе расцвечены розово-алым. Николаю нравится чувствовать Ивана под собой, нравится слышать его отчаянные, возбуждённые тихие вздохи и стоны, которые вырываются из его рта, когда его любовник и Хозяин наслаждаются друг другом над ним. Ему нравится, когда Господин толкает его вниз и заставляет Ивана приподняться, приказывает Гончарову разместиться между бёдрами Николая и дразнить, дразнить-дразнить-дразнить его под взглядом Хозяина. И им обоим нравится разыгрывать это шоу для их многообожаемого Господина. Николай хихикает и ловит конец своей собственной косы, пробегается пальцами по пушистому помпону, вглядываясь в край города, где вода порта уходит, ускользает в стену моря. От него до моря - мили и мили, но он может видеть, как лодочки слегка качаются в воде, поднимаясь и опускаясь в такт тихим волнам - может видеть так отчётливо, словно это происходит прямо возле него. В доке и вокруг него бегают грязные дети, болтающие друг с другом и хихикающие, когда работники дока кричат на них - и Николай слышит их абсолютно чётко. Он знает, что эти дети, впрочем, не были детьми на самом деле, так же как рабочие не были настоящими рабочими. И то же самое насчёт шлюх и проституток в злачных местах - никто из них не настоящий. Но, если уж говорить совсем начистоту, он тоже не настоящий Николай. Никто из них не является на самом деле тем, кем ему полагалось бы быть, но это не имеет никакого значения - важно лишь то, что никто из них не является эспером. Гоголь 8.2 не может исчезать в магическом плаще, а Гончаров 5.3 не может манипулировать землёй, чтобы выполнять приказы. Пушкин 1.7 обладает обширными знаниями о ядах, но он не способен создавать свой собственный, неизлечимый вид; всё, как того желал Хозяин. Ему не нравились способности - он называл их проклятыми, отвратительными и дьявольскими. Хозяину не нравились ни способности, ни их носители, так что он избавился от них. После того, как Николай Гоголь, базовая версия, умер, разрезанный пополам, глаза Хозяина потеряли их гипнотическое сияние. После того, как Иван Гончаров, базовая версия, умер спустя некоторое время, запытанный насмерть ради информации, холодные улыбки Хозяина стали казаться плоскими, ненастоящими. После того, как Александр Пушкин, базовая версия, умер за предательство Хозяина, в его угрозах появились нездоровые нотки. После того, как Крысы умерли и Ангелы пали, Хозяин сделал то, что он всегда обещал, и положил конец всему. Сейчас Николай не совсем понимает, что это значит, но он слышал это достаточно раз, чтобы знать - спрашивать не стоит. Когда Хозяин притягивает его в мёртвой тишине ночи, он не произносит ни слова; когда Хозяин устраивается в кольце рук Николая, Гоголь не спрашивает, почему. Когда Хозяин тянется к Ивану и притягивает его поближе, Гончаров также не произносит ни слова. Никто из них не издаёт ни звука, когда Хозяин располагается в узком пространстве между их телами и спит, как мёртвый. Которым он, фактически, и является. Фёдор Достоевский умер достаточно давно вместе со всеми остальными эсперами, так что теперь он... Бог? Николай не слишком-то уверен, что такое его Хозяин, но он уверен в том, что его Хозяин удивительный, невероятный и любимый. О, так любимый - Николай любит своего Хозяина всей своей сущностью, и Иван любит его ничуть не меньше. Только они вдвоём способны на чистую, беззаветную любовь, и они ежедневно злоупотребляют этой привилегией. Когда мешки под глазами Господина становятся больше обычного, они утягивают его прочь от компьютеров и помогают забыть обо всём в мире. Когда он впускает их в свой кабинет одновременно, они сплетаются друг с другом и сидят тихо, развлекая себя и Хозяина, пока он занят своей работой. Прямо сейчас Николай не может покидать личную башню Хозяина - это всё из-за подозрительных отчётов насчёт восстания, но он думает, что наверху, на крыше, достаточно безопасно. Никому не позволено находиться в пределах пяти сотен метров их воздушного пространства, и любой, кто осмелится нарушить это правило, будет выстрелом отправлен вниз. Кроме того, Николай - своего рода венец творения, один из искусственных компаньонов, и он чертовски хорошо сложен для себе подобных. Конечно, он не так силён, как боевая модель вроде Ивана, но он близок к этому. Гоголь хихикает, сделав стойку на руках и замерев на самом краю своей смотровой площадки: позади него только пустой воздух, а впереди - крыша. Между ним и несколькими сотнями метров пустоты - тонкая грань, линия бетона под его пальцами. Его ноги в воздухе, его голова опущена вниз - всё, что ему нужно сделать, это позволить себе упасть назад - вниз-вниз-вниз до самых улиц где-то далеко. Он ухмыляется, думая о том, каково будет падать сквозь воздух. Он думает о ветре, бьющем в лицо, оттягивающем назад его волосы, и о том, как плащ будет биться позади него, как птичьи крылья. О, его плащ, может быть, сорвётся с его плеч и улетит куда-то вверх; и он знает, что засмеётся. Как-нибудь громко, легкомысленно и истерически. Какой мелькнёт звук, когда он ударится об землю? Будет это оглушительный хруст или противный визг ломающегося металла? Ох, а сломается ли его оболочка? В конце концов, у него усиленный скелет из титана - повредит ли его падение с нескольких сотен метров? А что тогда случится с его симпатичным личиком? Неужели его глаза-хамелеоны выскочат из орбит и укатятся прочь? А его маска потрескается и сломается? А его синтетическая кожа?.. Бедный Хозяин: у него не будет иного выбора, кроме как начать работать над Гоголем 8.3... если он ещё не начал? Фёдор - умнейший человек во всём мире, и Николай точно знает, что во всех его работах есть лишь одна, но фатальная ошибка: они слишком похожи на Николая Гоголя, каким он был на самом деле. Фёдор вложил всё, что он знал об оригинальном, человеческом, владеющем способностью Николае в своих созданий. Он дал им тот же самый голос, то же самое безумие, ту же самую дикую, одержимую любовь и моральные противоречия. Он сделал их настолько же суицидальными, каким был оригинал; он принял на веру, что каждая новая модель станет поступать иначе, или просто решил ждать возможности, пока что наслаждаясь тем временем, которое у него есть. Гоголь 8.2 никогда не жаждал смерти, но он не сомневается в словах своего Хозяина. Если все прочие версии его модели в конце концов приходили к, так или иначе, самоуничтожению - тогда он не думает, что будет тем, кто превозможет это. Нет, он всего  лишь последует традиции и ожиданиям; так что почему бы не сделать это сейчас, когда Хозяин в своём кабинете так далеко? Просто позволить себе "соскользнуть" и упасть, это будет так легк- «Спускайтесь оттуда, Николай». Лёгок на помине! Андроид ухмыляется, но опускает стопы на крышу, одну за другой, а затем поворачивается с небрежным взмахом руки. Он широко замахивается плащом, прикладывает руку к груди и кланяется своему Хозяину и своему любовнику, которые как-то успели вернуться за то время, пока Гоголь терял свой разум. Однако, какой же прекрасный Хозяин ему достался - появился ровно в тот момент, когда Николай нуждался в нём, что вновь обрести ясность мыслей. И они оба выглядят до неприличного хорошо. Фёдор в своём безупречно белом костюме и чёрном меховом плаще - о, он в каждой мелочи Правитель, Господин и Бог этого города. Хотя он больше нравится Николаю, когда на нём только простая белая рубашка и коричневые штаны... Николаю больше нравится Фёдор, который ближе к человеку, чем к Богу, но его предпочтения ничего не значат. Глаза Фёдора такие же фиолетовые, как всегда, и лишь это имеет значение. Его волосы столь же чернильно-чёрные, такие мягкие; ветер игриво подхватывает и развевает их. Николаю интересно, почему бы им не обзавестись витражами с Его изображением - их было бы так прекрасно созерцать. Ангел с Дьявольским коварством. Бог с Дьявольскими амбициями, это было бы так величественно. Николай улыбается, глядя на губы своего Хозяина: м-м-м, он так хотел бы поцеловать их сейчас. Он облизывается, думая об этом: о том, чтобы придерживать цепкими пальцами подбородок Фёдора и вести в поцелуе, чём-то более глубоком и жарком, чем они сейчас действительно нуждаются. Хотя, может ли такое быть? Может ли быть такое, что удовольствия окажется слишком много? Нет-нет, никогда. Он хочет слизать из рта Хозяина каждый кусочек напряжения, высосать утомлённость с его языка и проглотить каждую каплю меланхолии. Николай разбил бы себя на сотню кусочков, если бы это было тем, чего Хозяин хотел или в чём нуждался, если бы это подарило ему хотя бы секунду спокойствия - о, тогда бы он сделал это с радостью. И так же поступил бы Иван: они оба любят своего Хозяина и сделают что угодно ради него, даже если это значит пожертвовать собой. Они - всего лишь одноразовые модели, в конце концов, они могут и будут замещены - но не Хозяин. Фёдор - это всё. Фёдор владеет этим Городом, и всё в нём принадлежит ему. Каждый несчастный человечишка глубоко, глубоко под землёй в лабораториях; каждый андроид и имитирующая конструкция, наполняющие этот город искусственной жизнью и обществом. Всё, что поднимается на поверхность города: каждая пуля в каждой пушке, каждая шлюха в злачных местах, каждый бизнесмен в деловом районе - всё и все принадлежат Фёдору. Даже эти жалкие бойцы-повстанцы - Его. Он позволяет им и их восстанию существовать, несмотря на то, что он мог бы уничтожить их, не пошевелив и пальцем - единственный приказ Ивану, брошенная мимоходом фраза Николаю, и восстание умрёт. Они живут из милости Бога и даже не имеют возможности отблагодарить его, жалкие выродки. "Подойди," - произносит Фёдор, и Николай отбрасывает в сторону полу своего плаща, прежде чем приблизиться к своему Хозяину. Он ожидает, что сейчас его отчитают за игру на грани, за само его нахождение на крыше, но ему достаются не слова. Ему достаётся ладонь, ложащаяся на его затылок и притягивающая его поближе. Пальцы, сжимающиеся на его бедре, впивающиеся так сильно, что если бы на нём могли появиться синяки, они непременно расцвели бы синими пятнами на коже. Хозяин целует его отчаянно, голодно, впиваясь в чужие губы, кусая их и не давая ни единого шанса прийти в себя и перехватить инициативу. "Хозяин?" - вопрошает Иван, столь же озадаченный, как Николай... но никто из них не получает ответа. Обычно агрессия Хозяина обрушивается на Ивана - именно его Достоевский пытается повредить, изувечить; потому что в искусственных венах искусственного Гончарова течёт аналог крови, а синтетическая кожа способна темнеть и краснеть. Гоголь - прекрасен и неизменен: он миленькая фарфоровая куколка, на которую смотрят, которой восхищаются, и которую используют ради собственного удовольствия. Так что этот случай действительно другой, и это почти что беспокоит андроидов, но они не получают никакого ответа на свой вопрос. Вместо этого Фёдор целует так, словно он одержим - с каким-то сумасшедшим остервенением впивается в бледные губы, хотя прекрасно знает, что тонкая кожа, которую он кусает, не может порваться под его зубами. Он тянет Николая к себе; притягивает так близко, что между ними не остаётся и сантиметра, а сам Достоевский практически повисает на андроиде - Гоголю приходится придерживать его одной рукой за талию. И Николай не понимает. Не понимает, почему Хозяин стонет в поцелуй тихо и немного отрывисто; как будто он заплакал бы, если бы ему хватало слёз для этого. Николай не понимает, почему Хозяин толкает его назад, заставляя сделать шаг назад, а затем ещё и ещё, пока он снова не оказывается на краю крыши - на этот раз вместе с Хозяином. Он чувствует пустоту позади себя, как ветер поднимается и толкает его обратно на крышу, к Ивану, но его Бог - не ветер. И не ветер сейчас прижимает его к себе, терзая его губы. "Хозяин," - выдыхает Николай, когда Достоевский разрывает поцелуй. Фёдор, не моргая, смотрит на него мёртвыми тёмно-фиолетовыми глазами, полностью и дотла мёртвыми; в них нет и намёка на эмоции, и Николай чувствует, как что-то, смутно похожее на страх, охватывает его механическое сердце. В его программу никогда не входила способность чувствовать страх, но сейчас он чувствует, как ужас плотно-плотно оборачивается вокруг его горла и сда-а-авливает. Он чувствует что-то, как будто всё это, словно какая-нибудь пьеса, уже было разыграно прежде и вытерто из его памяти, но недостаточно тщательно. У него есть обрывки и кусочки картины, которые упорно не хотят соединяться вместе; случайные строчки кода, которые не имеют никакого смысла и действуют согласно протоколу, который никогда не входил в программу Гоголя. Николай хмурится, трясёт головой, но проясняется ровным счётом ни черта. "Хозяин, что случилось?" - вопрошает Иван, делая лишь один шаг к ним, и Николай знает, что Гончаров тоже растерян и озадачен. Иван стоит там, вытянув руку, и его волосы стохвостой плетью бьются за его спиной, золотые и прекрасные. Он наблюдает за ними своими холодными голубыми глазами, но там ведь на самом деле не холод, не правда ли? На самом деле обворожительные голубые глаза Ивана полны страха. О, но Николай никогда прежде не видел, чтобы дорогой, драгоценный Иван был напуган – так что он вспомнил? "Твой код снова барахлит, Николай," - бормочет Достоевский, и его ладонь соскальзывает с шеи Гоголя на его щёку. Пальцы, впивавшиеся в бедро, ложатся на грудь поверх сердца - или поверх места, где сердце должно быть, потому что у Гоголя его нет. Он машина, а машинам не нужны сердца, или лёгкие, или мозги, или любовь; но его Хозяин дал ему по крайней мере одну из этих вещей в своей отчаянной попытке вновь вернуть Николая Гоголя к жизни. "Я пытался... знаешь, вернуть его. Его и Ивана, но это никогда не работало," - объясняет Бог, и Гоголь знает, о чём он. Он знает, что Достоевский предпочёл бы оригинальную, человеческую базовую версию машинам, которыми он окружил себя. Он знает, что Фёдор хочет человека, а не машину; горячую плоть, а не искусственную оболочку. Он знает, что Достоевский иногда уходит, чтобы встретиться с "восстанием". Богу нужно насмехаться над ними и видеть их, чтобы вспомнить, что он не единственный человек, оставшийся в этом городе, в этой стране, на этой планете, в конце концов. Это настоящая причина, почему он не уничтожит их - они напоминают ему о том, какой жизнь когда-то была, и они придают ей увлекательности. Они сохраняют ему рассудок. "И так я попросил Книгу о шансе, и она сделала меня Богом Машин," - продолжает Фёдор, а Николай думает, должно ли солнце так сиять прямо сейчас. Он думает, должен ли Иван носить безупречно выгляженный чёрный костюм и стоять так далеко - это так не похоже на последний раз. А... что он вообще знает о "последнем разе"? Гоголю 8.2 примерно два с половиной года. Он пробыл с Хозяином дольше, чем Гоголь 8.1; но не так долго, как Гоголь 8.0. Он знает, что все предыдущие модели были списаны, но до этого момента он никогда не интересовался тем, как именно. Были ли они сжаты до металлических блинчиков в уплотнителях в доках? Или было ли это более... по-человечески? Они просто переставали работать, и тогда их списывали: стирали память дочиста, так, что тела превращались в пустые оболочки? "Я создавал твои копии, Николай, снова и снова. Я даю тебе тело, которое новее и лучше прежнего, я стираю твою память и обнуляю тебя, но ты всегда, всегда возвращаешься к этому," - тихо произносит Фёдор, раздражённо, зло; и Николаю интересно - разве здесь не должно быть отчаяния? Он чувствует, что хотя здесь должно найтись место отчаянию, он слышал это прежде: отчаяние и мольбы, отчаяние и ярость. Порыв ветра уносит шапку с его головы, и Николай вспоминает; хотя данные искажены и местами просто недоступны ему, но он вспоминает все обрывки и кусочки. О том, как он стоял на краю здания. Ночью. Днём. О том, как смотрел на своих дорогих, драгоценных Хозяина и Ивана. О том, как он раскрывал руки, как нелепый птенец раскрывает крылья, и падал спиной вниз - чтобы сломаться и умереть. О том, как его поднимали, собирали по кусочкам и заключали в новое тело. Снова. "Сколько раз, Хозяин?" - тихо спрашивает он, мягко улыбается и нежно касается лица своего Бога. Потому что Гоголь понимает, хоть и самую малость. Не было никаких других моделей - только другие тела, улучшаемые снова и снова, чтобы ему было как можно сложнее сломаться. Разбиться. Его усиленный скелет - всего лишь одна из точек в длинной линии модификаций и попыток удержать его вместе, целым. Достоевский не вкладывал в Гоголя 8.2 изначальных суицидальных наклонностей, странного мышления или маниакального поведения. На самом деле, Фёдор активно пытался вытравить всё это из программы Гоголя 8.2, но безуспешно, что-то поднимает эти черты Николая на поверхность вновь и вновь -  прямо как сейчас. Или, возможно, всё это было виной Книги. Ни одна великая победа невозможна без равной потери, как нет силы без слабости или счастья без печали. Книга неизбежно находит баланс где-то в мире, и если Достоевский возносится подобно Богу, кто-то должен пасть подобно Дьяволу. Или, возможно, Книге не нужен баланс даже в малейшем его проявлении - ей просто нравится мучить того, кто осмелился воспользоваться ею в собственных целях. "Восемьдесят один, ты будешь восемьдесят вторым," - сообщает ему Бог с улыбкой, в которой нет ничего, кроме простого движения губ. Что ж, неудивительно, что его бедный Хозяин всегда так меланхоличен и отстранён - даже если каждая модель живёт лишь пару лет, ему приходится наблюдать, как они ломаются и умирают, сотни и сотни раз. Это поднимает так много вопросов о том, как Достоевский существует в этом мире. Неужели он тоже лишь механическая копия? Замена Фёдора Достоевского, который обрёк этот мир на механическую имитацию жизни или... Нет, Хозяин Гоголя не подделка и не машина. Он сам не понимает, откуда он знает это - не знает, какой его версии было рассказано об этом, но Николай точно знает, что это - настоящий Фёдор, что его Бог и Хозяин - настоящий. Это тот самый Фёдор, который разыскал Книгу и уничтожил всех эсперов, это тот Фёдор, который наблюдал, как мир превращался в нечто искусственное и великое. Это Фёдор, который из раза в раз поднимался на вершину своей башни и наблюдал, как Николай падает, ускользает из его рук. А Иван стоял позади него, и его светлые волосы так странно выделялись на фоне чёрного неба; а затем бесполезные поиски Ивана и яркое солнце, будто издевающееся над Богом - как не ищи, а того, чьи волосы могли по цвету спорить с этим солнцем... а его найдёшь в обличии сотни обломков, и равнодушная луна, чей отблеск прятался в волосах механического безумца с клоунскими манерами, эта равнодушная луна лишь поднимется над горизонтом, чтобы бросить свой безразличный холодный взгляд на ещё один провал великого Бога. Достоевский был здесь так много раз, что он просто не может не узнать эти знаки; даже если Гоголь думает, что он в полном порядке, даже если не чувствует себя готовым упасть и умереть вновь. Его Хозяин знает его настолько лучше, чем он сам, что... что он последует сценарию. "Вы когда-нибудь думали о птицах?" - спрашивает Николай, и его сердце-машина бьётся в груди так невыносимо болезненно. "О том, как они свободны?" - бормочет он, глядя мимо мёртвых глаз Бога на удивлённое лицо Ивана. Всё это так знакомо и так ново одновременно - потому что это восемьдесят второй раз. Не восемнадцатый, не пятьдесят девятый. Это восемьдесят второй раз, и Гоголь 8.2 был со своим Хозяином в общем два года, семь месяцев и шесть дней - и он любил Гончарова 5.3. Он - восемьдесят вторая попытка поймать и удержать базовую версию Николая Гоголя... и восемьдесят второй провал. "Ты хочешь быть свободен подобно птице, не так ли, Николай?" - произносит Достоевский, мёртво и без эмоций; Николай надеется, что его Хозяин не будет тосковать по нему слишком сильно. "Я очень хочу, Дос-кун, безумно," - он вздыхает, закрывая глаза и запрокидывая голову, подставляя лицо безразличному небу. Один шаг - вот и всё, что ему понадобится. Но правда в том, что он никогда не мог сделать этого сам. У базовой версии был кто-то, кто нажал на кнопку, запустил его смерть - и каждая копия тоже нуждается в том, чтобы кто-то толкнул её вниз, в бездонную пропасть искусственного города... в кроличью нору, прячущуюся в его улицах. "Так будь," - шепчет Бог и, положив ладонь на грудь андроида, толкает Николая назад. Глаза Гоголя широко распахиваются в изумлении, и его дыхание прерывается резким вдохом, когда он падает. Перед глазами движется небо, стекло башни, его Хозяин, стоящий на краю, смотрящий вниз, прямо на него - и Николай протягивает руку вверх, к своему Богу, вверх-вверх-вверх. С его губ вырывается смех, громкий и маниакальный, и он пронзительно кричит в небо, удаляющееся от него всё дальше и дальше - отчаянная птица, не способная удержаться на своих крыльях и обречённая на смерть. Николай чувствует, как ветер вбивается в его спину, пытаясь подхватить механическое тело; его плащ распростёрся по воздуху, как крылья - крылья, обладать которыми он так сильно желал. Крылья, что подхватят его, что ударят по воздуху и поднимут его обратно к его Хозяину. Крылья, что освободят его... но во всём мире есть лишь один вид свободы для любого Николая Гоголя. Он врезается в землю с глухим ударом, скрёжетом и визгом металла. Его голова с размаху впечатывается в бетон, и металлическая оболочка вокруг его искусственных мозгов раскалывается. Его спина не выдерживает удара - позвоночник щёлкает и звенья расходятся, распадаясь прямо по тротуару. Николай врезается в землю и сознание остаётся при нём ровно до того, как его Бог отворачивается от края своей Башни и от своего Дьявола, и край чёрного плаща описывает полукруг в воздухе. Гоголь 8.2 врезается в землю и "умирает", когда его скелет из титана отказывает, не способный справиться с шоком от падения.