Сопротивление.

Иногда слепота людей воистину изумляет. Решив единожды и однажды, что правы, убедившись в этом единственным кажущимся верным им образом и после лишь больше доверяя своей искренней вере, они останавливаются, отводят взгляд, открывают спину. Забывают о том, что во всём этом овечьем стаде из-под каждой третьей кудрявой шкуры мелькает серая волчья шерсть. Они смотрят на тебя, как на идиота. Оценивая своими ущербными мерками, ровняя под себя, не то с жалостью, не то с усмешкой отмечают, как мало пользы ты приносишь и как это печально, если задуматься, ведь ты мог бы стать такой успешной особью. Такой же, как они и среди них, рабочими руками, светлой головой. Муравьём в муравейнике, овцой в стаде. Но ты не овца. Это видно, если найти в себе смелости остановить взгляд на твоём лице. Если присмотреться получше в те разрывы цветной маски, сквозь которые виднеешься Ты, если заглянуть в самые глаза, если прислушаться к голосу, что слышишь в голове в это самое мгновение. Слышишь же, слышишь? Не можешь не слышать. Не можешь не чувствовать, как холодно стало вокруг. Твои глаза — зеркало, но не души. Её у тебя никогда не было. Для неё в твоей переполненной оболочке слишком мало места. Они отражают чудеса этой чёртовой вселенной и каждый из их бесконечного множества цветов и искр, их голоса, эту музыку и песни, в которых нашло место всё одновременно, эти чувства, что заполняют тебя в одно мгновение, переполняют, вырываются наружу, затапливая всё вокруг почти на физическом уровне. Это безумие. Нет, это сведёт с ума любого. Хватит одного взгляда, уверяю. Одной секунды. Хватит опустить руку в бурный поток нескончаемой мысли вселенной и тебя схватит, разорвёт и унесет, превратив в единое целое с этим вечным, прекрасным и безжалостным пространством, над которым не властно время. Так было бы с любым, но не с тобой. И это отличает тебя. Чудеса не заточены в тебе, но ты состоишь из них. В твоих венах, в твоём голосе, в хаотичном беспорядке кудрявых волос — они. Везде и всегда рядом с тобой. И это раздражает. Тех, что рядом, тех, что смотрят на тебя с непониманием, что требуют от тебя что-то, что-то пытаются с тобой сделать. Суют в формы, и ты поддаёшься, тянут за собой — и ты идёшь. Податливый и равнодушный, такой простой и глупый, и в то же время отвратительно пугающий каждой клеточкой своей пропитанной дымом и кислотой сущности. Он особо часто говорит об этом. Каждый раз, когда видит, слышит или даже читает тебя. О, ты уверен, что дай ему волю — он напишет несколько громоздких томов и озаглавит как-нибудь в стиле «ТЫСЯЧА И ОДНА БЛЯДСКАЯ ПРИЧИНА НЕНАВИДЕТЬ ЭТОГО КОНЧЕНОГО КЛОУНСКОГО ДЕГЕНЕРАТА 24\7 365 ДНЕЙ В ГОДУ.» и ни разу не повторится. Но ты знаешь и ещё кое-что. Знаешь, что когда ты сидишь без движения, закрыв глаза и прислушавшись к его возмущённому сопению, когда ему одиноко и больно, то он жмётся к твоему костлявому боку. Единственный, кто видит тебя, единственный, кто, переборов свой страх, хочет быть рядом с тобой. Единственный, кто верит тебе. Верит в тебя. Так наивно и глупо, положившись на одни лишь свои надежды и выводы, и в то же время так нежно и удивительно трепетно для этого маленького яростного красного комочка агрессии. Закрывая глаза, ты видишь его таким, каким никто не увидит больше, и улыбаешься. Жаль лишь, что это не сможет удержать тебя вечно. Закрывая глаза, ты видишь изумление в его ранее яростных и ныне пустых глазах за мгновение, как алое тельце скроется в потоке лавы, и улыбаешься. Твоему лучшему другу суждено умереть от твоей руки и ты благодаришь вселенную за своё предназначение, ведь мысль о том, что эта доля выпадет кому-то другому, уничтожит тебя ревностью. Сегодня ему было особенно плохо. Ты видел это сквозь заляпанный слизью монитор, сквозь зло раздувшиеся чёрные буквы, за которыми он спрятался. Ты чувствовал это на расстоянии и не смог найти в себе сил отказать столь родственному себе существу в поддержке. Или не мог отказать себе в подобной возможности снова увидеть его наедине, лично, без вездесущего взгляда лишних глаз. Поэтому он здесь сейчас. Почти не кричит, что не удивительно. Нет смысла играть роль беспрекословного лидера и самодостаточной особи, когда нет никого рядом. Почти не говорит, ведь нет смысла объясняться словами, если всё понятно итак. Долго сжимаешь его в объятьях, выслушивая непрекращающийся поток немых жалоб. Почти не чувствуешь сопротивления, негромко хрипишь нежные слова, вороша грубую массу спутанных волос, но это не помогает ему. Этого слишком мало, чтобы опустошить всё. Слишком мало, чтобы стало легче. К счастью, есть ещё кое-что, что ты хочешь показать ему. Держа его за рукав, улыбаешься привычно, обещаешь, что сейчас будет что-то «РеАлЬнО, мАтЬ тВоЮ, рАсЧуДеСнОе». Ведёшь за собой по длинным и тёмным венам коридоров своего одинокого храма ёбаных чудес, часто спотыкаясь о разбросанный тут и там бесполезный хлам, наступая на который он роняет особо обидное оскорбление, причём каждый раз — новое. Первым взбираешься по гнилой лесенке, распугивая мелкую живность, поселившуюся под крышей. Раскрываешь люк. Помогаешь ему выбраться. Единственное хорошее, что сделал твой нерадивый папочка, открывается взгляду сейчас. В шёпоте океана каждый слышит своё. Для кого–то эхо чёрных скал звучит подобно реквиему. Кому-то ласкающие песок волны напевают мелодию жизни. В тёмных водах отражаются звёзды и сестринские луны, и, не ворочайся воды, не тревожься, замри одним вязким пластом — и отличить небо от земли станет задачей невыполнимой. Космос, разбившись, как яйцо, разлился на планету, и ты никогда не перестанешь изумляться тому, как можно смотреть на это иначе. Он пытается. — Не лучшая блядская лужа в моей жизни. Если это — единственное, что ты можешь показать мне, то прости, но я не любитель мокнуть на скользкой блядской крыше прямо перед испепеляющим нахуй всё живое рассветом. Но ты сидишь неподвижно, и он, вздохнув, обречённо садится рядом. Хмурится, стараясь не видеть и не слышать. Щурится, отрицая. Но яркая комета отражается в его тёмных глазах, загорается и проносится сияющим хвостом, утонув в холодном чёрном омуте перед ними. Убаюкивают волны и звенит песчинками оставшихся на месте звёзд бесконечная космическая пустыня. И он открывает глаза, наконец-то, увидев. Поднимая голову, вглядывается, и вся та горечь и злоба, та накопившаяся в нём боль растворяется постепенно. Её вырывает, разрывает и уносит распластавшимся по небу течением млечного пути. Это истинное чудо. Переводишь на него взгляд и впервые за долгое время позволяешь себе улыбнуться искренне. Его хмурое, но мечтательное лицо больше не прячется в ворот свитера, детские глаза широко распахнуты. И в то же время нечто тяготит тебя. Нечто отвратительное и неизбежное, нечто безжалостное и не терпящее возражений. Нечто, что никогда не оставит тебя в покое. Осознание. Осознание того, что Он должен сделать. Осознание того, что грядёт и какую роль ты будешь играть в этом. Какую роль он примет на себя. Воспоминания о смерти друга не радуют больше. Наоборот, сейчас они кровавым пятном выедают глаза, не давая и шанса оставить мысли о себе. А может, решить всё сейчас? Ты знаешь, что он не всплывёт, если упадет отсюда, знаешь, что с такой высоты камни особо острые, а ласковые воды — холодные и жёсткие. Знаешь, что тогда не увидишь на его лице надежд, которым не суждено осуществиться, и знаешь, что тогда не исполнишь предназначение, ради которого был рождён. Знаешь, что предашь своё чудо, знаешь, что звёзды погаснут одна за одной, а планеты остановятся, знаешь, что всё потеряет смысл, а мира никогда не случится, знаешь, что без твоего маленького друга вселенная лишится души и погибнет. Знаешь, но, сжимая осколок шифера одной рукой, а второй — его горячую руку, готов пожертвовать всем этим блядским миром, лишь бы избавить его от проклятия собственного присутствия. Закрываешь глаза, и твоё лицо теряет выражение. Раз. Пальцы крепко сжимают осколок. Два. Один особо сильный удар — и этого будет достаточно, чтобы решить всё прямо сейчас. Три. Он кладёт голову на твоё плечо. Его голос звучит тихо и восторженно. Говорит о том, что чувствует. Говорит о том, что, может быть, некоторые части твоего бреда о чудесах не такой уж и бред. Осколок выпадает из твоей руки. Говорит о том, что, может быть, не зря и пришёл сюда. Что, может быть, ты не такой уж и хуёвый мойрал. Сжимает твою руку крепко-крепко и улыбается, опустошённый и обновлённый. И ты замираешь, кротко взглянув на него. Какими же глупыми кажутся тебе твои мысли раньше. Какой же странной кажется даже сама идея лишения Его возможности выбирать лишь из-за того, что тебе так не хочется этого. Наконец-то, ты видишь. Видишь, как чудеса проходят сквозь него, слышишь их в его дыхании и голосе. Они пронизывают не одного тебя, как можно было безумно подумать ранее, нет — они везде и в каждом, стоит лишь присмотреться. Не находя ответа, ютятся в уголках сердца забытой душой, ждут возможности открыться, разлиться, вырываться и заполнить всё собой. Они — судьба, и они — время. Они — высшее из даров, данных кому-либо когда-либо. Так как можешь ты позволить себе отнять их у кого-то, и уж тем более опустошить целый космос одной лишь своей прихотью? Всё становится на свои места. Спутники выходят на орбиту, планеты продолжают движение. Нет смысла тревожить то, что должно случиться. Сопротивление кощунственно. Закрыв глаза, расслабляешься, уткнувшись щекой в его влажную макушку и обняв за плечо, грубо потирая предплечье. — Ты замёрз, Карбро. Я, мать твою, отсюда чувствую, как ты сотрясаешь мой ебаный улей своей дрожью, — смеешься и медленно встаёшь, подавая ему руку. Он должен успеть вернуться домой до рассвета, если не хочет спать среди «ВСЕГО ЭТОГО КОЗЛОЁБСКОГО БЛЯДСТВА, ЧТО ТЫ ТУТ ПОНАРАСКИДЫВАЛ». Проводив его, остаёшься в дверях ещё долго, глядя на светлеющее небо. Ты кое-что усвоил сегодня.