Не смотри назад

      Ранняя весна после особо суровой в этом году зимы частила дождями. Небо угрюмо нависало, пугая плотными тучами, перетекающими от белесых до угольно-черных цветов и никак не желающими расступаться. Окружающий мир выглядел серым: листья не спешили распускаться, только набухая крепкими почками; лужи неаккуратно разлились по раскисшей земле; трава — совсем уж редкая — никак не хотела показываться из-под остатков грязного снега.       Глядя на непримечательные просторы их обедневшего после прихода Бури захолустья, мысли о прогулках скоротечно выветривались. Народ не спешил показываться наружу: сначала снег и метели разогнали всех по домам, потом затяжные ливни и шквальный ветер. Но сегодня день был особенным: погода благоволила, если так можно было охарактеризовать легкое потепление и отсутствие назойливой мороси.       Джесси знал наверняка — это шанс, и упускать его он не собирался, еще с зимы одержимый идеей вытащить одного из своих совсем зачахших дома приятелей, а конкретно — Лукаса. Вся их небольшая — шаткая изначально, объединенная общим бедствием, — компания за прошедшее время успела окончательно распасться. Каждый занялся своим делом, не спеша сходиться даже на редкие встречи, и юноша не мог винить их в этом, как и заставлять приходить всякий раз, когда чувство одиночества напоминало о себе с новой силой. Зато он мог бежать, не оглядываясь, с замиранием сердца и предвкушением скорой встречи к тому, кто его не отверг, кто пришел из прошлого и кто сейчас отчаянно нуждался в помощи.       Оливия и Айвор давно махнули на проблемы Лукаса рукой, повторяя: «Скоро пройдет», но Джесси им не верил. Не нужно было даже глубоко копать, чтобы понять — того обременяла депрессия. И глядя на то, как начинают налаживаться дела у других, шатен ловил себя на гнетущей мысли, что их жизнь — общая, та самая, которую они решили связать еще на войне, — неумолимо катилась по красивой наклонной. Он замечал проблемы чаще, чем это было нормально. Страх и боль, что замирали во взгляде и искажали чужое бледное лицо; нервозность, ломающую каждое движение и каждое пророненное им слово; неловкие попытки спрятать то увечье, то самого себя словно не от Джесси, а от целого мира.       Еще до наступления зимы юноша предпринимал немало попыток вернуть блондина в реальность, пусть предчувствовал, что ни одна из них не увенчается успехом. Так и вышло. А ведь раньше, кто бы мог подумать, все было иначе. Джесси был тем, кого пытались приободрить всякий раз, когда его руки опускались, а опускаться они начали практически сразу, как он увидел масштаб настигшей их катастрофы. Шатен боялся не столько неудач, сколько бездействия, твердо решившийся не дать жизни близкого человека окончательно развалиться. Он точно знал: Лукас его не прогонит, послушает, постарается ради них обоих. Доверие между ними сохранялось до сих пор.       И сейчас, спустя невыносимо долгие дни непрекращающихся ливней, точно оплакивающих изувеченные просторы, ноги сами несли его по раскисшей земле в нужном направлении. В холодном утреннем воздухе пахло сырой землей; волосы трепал порывистый ветер, беспорядочно сплетая причудливые завитки каштановых волос. С почти что детским, успевшим позабыться восторгом, он перепрыгивал неглубокие лужи, отражающие серость низко ползущих туч. Настроение было приподнятым, должно быть, сказывалось стрекочущее в груди нетерпение перед долгожданной встречей и запланированной прогулкой.       Грустный пейзаж, преследовавший Джесси на протяжении всего пути, удручал, навевая воспоминания о прошлом. Часть из них отозвалась ноющей пустотой.       Пусто было в округе.       Обогнув бегущий с козырька поток талой воды, шатен торопливо поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Вслушиваясь в тишину, он замер, пропустив толику страха, что на этот раз ему уже не откроют. Его ведь не было целую зиму.       Впрочем, едва зародившиеся страхи скоротечно развеялись: замок поддался со звонким лязгом, скрипнули петли.       Джесси натянул непринужденную улыбку, тут же чуть дрогнувшую при встрече с чужим незаинтересованным взглядом. Блондин не изменил запомнившегося с осени бесстрастного выражения лица.       — Входи, — словно совершенно не желая быть услышанным, чуть хрипло проговорил тот, проходя обратно в дом. Вряд ли за это время ему довелось общаться хоть с кем-то.       — И тебе доброе утро. Ты готов?       Всматриваясь в каждую нетронутую вещицу, уже характерно покрывшуюся слоем пыли, Джесси точно наяву ощущал липкое одиночество, поселившееся в этом доме. Запустение и отчаяние, витающие в тяжелом сухом воздухе, давили на голову и болезненно сжимали сердце. Царящая здесь тишина оглушила, дезориентировала всего на одну растянувшуюся в вечность секунду, и тут же оборвалась, потревоженная бесцветным голосом:       — К чему?       Джесси отозвался менее уверенно, чем хотел бы:       — Прогуляться.       Их совместный выходной он запланировал еще в начале зимы, до того как метели полностью отрезали им возможность видеться. Шатен догадывался, что примерно с этой поры архитектор окончательно замкнулся в себе, потеряв последнюю связь с внешним миром.       За время, прошедшее в отчуждении, блондину явно стало хуже. Внешние признаки Джесси не успел обнаружить, оценив друга беглым взглядом до того, как тот скрылся из виду, хотя Лукас уже давно не зачесывал волосы как раньше. Отросшие светлые пряди теперь небрежно убирались за проколотые в хрящах уши.       Лукас пугающе сильно напоминал призрака: бледного, безэмоционального, отрешенного. Он словно выцветал, сливаясь с серостью своего скромного дома, и Джесси боялся, что однажды обнаружит на его месте только пустоту. Потому что блондин все больше походил на бледную тень самого себя, готовую вот-вот исчезнуть.       — Куда? — юноша спрашивал не то из вежливости, не то по привычке, но по его виду было ясно: ему все равно.       — Ну, куда-нибудь, — пожал плечами Джесси, чувствуя, как разрастается неловкость под пристальным совсем неживым взглядом блондина. Звучать твердо больше не получалось. — Сегодня погода хорошая — не так холодно, и мы что-то давно не виделись, в общем… Я просто хотел провести с тобой время.       Это было правдой. Джесси откровенно надоело бездумно существовать между домом и работой, замечая, как теряется все больше фрагментов воспоминаний об одинаково прожитых днях.       Лукас, немного подумав, все же кивнул, бегло осматривая потонувшую во мраке парадную дома.       — Ладно, дай мне пару минут, — пробормотал он, вовремя вспомнив, что стоит в домашней одежде, — я переоденусь.       Раздеваться блондин решил начать сразу в коридоре, неспешно стягивая зеленую кофту. Джесси замялся, смущенно отвел взгляд, тут же наткнувшийся на черного кота, пришедшего нагло тереться об его ноги. Черный, за зиму сильно вымахавший в ширину кот ластился к бывшему лидеру ордена, требуя явно недостающего от хозяина внимания. Шатен поспешил взять его на руки, немало удивленный дружелюбием шерстяного жильца. До этого дня Джесси был уверен, что кот его попросту ненавидит: этот лохматый комок когтей и концентрированной ненависти ко всему живому воспринимал его не иначе, как добычу. Должно быть, лишенный ласки, он пошел на отчаянные меры. Радовало одно: Лукас хотя бы не забывал его кормить.       — Там ветрено, имей в виду, — не отвлекаясь от поглаживания кота, предупредил юноша, припомнив порывистый ветер и весеннюю свежесть. — Захвати куртку.       Вряд ли упоминание о верхней одежде имело смысл, с ней Лукас не расставался никогда. Джесси не сразу заметил, что блондин полностью перестал носить вещи с короткими рукавами, и даже дома в тепле он крайне редко снимал ненужные свитера.       — Так, куда все-таки пойдем? — уточнил юноша, попутно надевая высокие ботинки.       — Куда хочешь. Я хотел предложить пройтись к лесу. Правда, сейчас там сыро, но он тебе всегда нравился.       Место прогулки Джесси интересовало не так сильно, как ее основная цель. Шатену было все равно, где обсуждать разросшиеся за зиму проблемы, главное подальше от могильной атмосферы одинокого дома.       На его заявление Лукас лишь многозначно промолчал, перехватил глухо звякнувшие ключи со стола и, обгоняя шатена, поспешил отворить дверь, пропуская того вперед. Желания покидать родные стены у него явно не было: какое-то время блондин жался у порога, оглядывая лысые окрестности без какого-либо энтузиазма. Но выйти пришлось.       На фоне серо-стального неба и лишенной всякой зелени местности болезненная бледность кожи сразу бросилась в глаза, как и осунувшиеся черты лица, выделяющиеся скулы и тонкая линия почти бесцветных губ.       Джесси задержал на нем изучающий взгляд, не до конца понимая, что вообще пытается найти на таком знакомом и таком измученном лице. Наверное… что-то живое? Что-то от прошлого него — смелого, остроумного и жизнерадостного. Воспоминания о нем на фестивалях прошлых лет нагоняли страха в равной степени с сомнениями. Джесси, вопреки всему, отказывался верить, что тот харизматичный конкурсант, ловко добивающийся внимания судей, и стоящий сейчас напротив него уставший от собственных проблем юноша — один и тот же человек.       — Веди. — Поток мыслей был внезапно нарушен. Джесси пришлось неохотно вернуться в безрадостное настоящее.       Дорога обещала быть неблизкой, а после капризов непогоды — так и вовсе тяжкой. С детства знакомые тропы превратились в полосы препятствий: грязь и поваленные деревья были на каждом шагу.       Шли в молчании. Джесси не хотелось начинать разговор преждевременно, так, чтобы тот не звучал наигранно. Под ногами вместо привычной сырой глины уже продолжительное время хрустела галька. Лес находился на обратной стороне реки, протекавшей за городом в каменном овраге.       Мысли, вместе с тем, напоминая такие же камни, теснились в голове все больше.       Пока Джесси подбирал слова, Лукас заговорил первым и до того неожиданно, что шатен едва не споткнулся.       — Надо бы посадить у себя такие же.       — Что?       — Говорю, цветы хочу посадить такие же, — однотонно повторил Лукас. — Задний двор уже давно пустует.       Джесси откровенно недоумевал, почему и о каких цветах говорит блондин. Начало марта не сулило никакой растительности, особенно теперь, после Бури, прочесавшей своей скверной землю.       — Какие цветы?       — Вон, — указывая на редкие растения, поспешил пояснить юноша, — мать-и-мачеха.       — Это же обычные сорняки, — удивленно отозвался шатен, так и не понявший, с чего это вдруг блондин заговорил об облагораживании двора.       — Какая разница? Мне просто нравится.       Лукас не заострил внимания на словах Джесси, и тот был только рад, запоздало поняв, что отозвался слишком резко. Впрочем, не менее резко этот разговор и оборвался, и начался. Шатен не успел даже переспросить его о значимости этих цветов, когда блондин уже продолжил путь вдоль реки, плескающейся темной талой водой. После снежной зимы ее уровень заметно поднялся. Глядя на беспокойно бегущий поток, Джесси думал, что точно таким же образом апатия Лукаса вышла из всяких берегов. Тот брел неспешно, не особо осматриваясь (любоваться все равно было нечем), и все больше казался неотъемлемой частью царящей в округе серости. Всего лишь иллюзией.       Обидно задетый внезапным осознанием истинного масштаба проблемы, шатен понял: разговора не состоится. Прогулка была глупой затеей.       Архитектор с самого начала принадлежал этой разрухе, не желая ни на миг расставаться с прошлым. Оно его попросту не отпускало, а настоящее отвергало, потому что существовать одновременно в двух мирах было невозможно. Вот только Джесси совсем не мог понять — или же вспомнить? — что такого таило в себе минувшее, раз Лукас так боялся с ним расстаться, однако сдаваться быть решительно не намерен.       Оставшиеся полдня они провели в привычном молчании, изредка нарушаемом сухими вопросами и не менее сухими ответами. По возвращении домой, ближе под вечер, когда сырость и холод в полной мере дали о себе знать, невзначай напоминая, что весна только задалась, и до теплых вечеров предстояло еще дожить, Джесси боялся, что Лукас спросит его о сути прогулки. Но он не спросил. Вместо этого блондин предложил остаться у него, что стало приятным и немного настораживающим сюрпризом, о котором шатен вскоре предпочел не думать, обрадованный возможностью наконец-то вернуться к какому-то подобию начавшихся у них отношений.       Вечер прошел за ничего не значащей повседневной болтовней. Дома архитектор шел на контакт куда охотнее, пусть Джесси замечал, что разговоры его все-таки тяготят. Юноша отвечал неохотно, точно через силу, а иногда и вовсе не утруждал себя ответами, оставляя шатена теряться в догадках.       — Ты когда-нибудь закончишь крошить свои пальцы в салат? — с деланной строгостью спросил Джесси, когда Лукас в очередной раз попал лезвием по очередному пальцу и нервно отпрянул от стола.       — Я думал, что с ними будет вкуснее, — попытался поддержать шутку тот, хотя по его вымученному взгляду стало понятно, что ему совсем не до смеха.       Без особого сопротивления блондин позволил перевязать себе все пострадавшие, — а их было три — пальцы, и оставил Джесси на кухне за главного. Оказавшись наедине со своими весьма скромными кулинарными способностями, шатен не был уверен, что ужин выйдет съедобным, однако наслаждаться результатом своих трудов ему также пришлось в одиночестве: Лукас ожидаемо отказался, и в довесок к этому махнул рукой на сон, оправдавшись срочными делами. Увы, все по-настоящему срочные дела были на Джесси, с недавних пор забросившем меч и разместившемся за письменным столом в мэрии.       Впрочем, напоминать об этом и отвлекать друга от работы он не хотел, удобно расположившись рядом на стареньком диване, и поглядывая на все со стороны. Блондин с еще более отрешенным видом что-то старательно выводил на исчерченной бумаге, временами пролистывая скопившиеся у него измерения, переданные захаживавшими до зимы работниками. Из-под затупившегося грифеля карандаша небрежно выскакивали какие-то формулы, пугающие иррациональные числа, простые вычисления, а потом и примерные чертежи. Что все это значило — шатен не вникал и вникать не хотел, наблюдая за происходящим со стороны с глупым, лезущим наружу восторгом. Возня с числами ему казалась куда интереснее, чем бездумное перепечатывание одних и тех же документов в десятках экземпляров.       Грязные наброски служили примером, но что-то Джесси подсказывало, что дальше них дела не пойдут. Лукас уже в который раз перепроверял результаты, чертыхался, едва не скрипел зубами, но продолжал ошибаться и пересчитывать.       — Опять не сходится, — с нотками отчаяния шептал юноша, всматриваясь в истерзанную бумагу. — Вообще ничего не сходится.       — Слушай, оставь тогда расчеты другим, — предложил шатен, улучив момент. — У тебя давно не было практики, и я знаю, что ты не любишь работать с целой бригадой, но ты всегда можешь позвать меня. Я помогу.       Блондин отвлекся от своих бумаг, взглянув в сторону приятеля, и изобразил подобие улыбки. Тон его был снисходительным:       — Ты не умеешь работать с приборами.       — А ты меня научишь! — в душе загорелось былое воодушевление. — Ну, или же я просто помогу тебе с установкой, это же так называется, да?.. Я мог бы…       Его попытки приободрить оказались не замечены.       — Было бы все так просто, — поперек слова задумчиво изрек юноша, возвращаясь к ранее написанным им каракулям. — Ничего не понимаю…       Действительно, просто не было. Работа Лукаса всегда вызывала в нем в большей степени ужас, нежели восхищение. Блондин, казалось, никогда не брал выходных. В жару и в холод, в ливень и шквальный ветер он со своей бригадой постоянно околачивался в городе, редко за его стенами, стоически терпя все капризы непогоды, продолжая то и дело что-то измерять и записывать. Даже в те дни, когда погода шалила до пронизывающих ливней, Лукас забавно чертыхался и гарцевал вокруг своих приборов, трепетно держа над ними, то зонт, то парусину, только бы спасти тех от вездесущей влаги. Как можно было существовать в подобных условиях — для Джесси осталось неясным, но архитектор никогда не жаловался, и это лишний раз доказывало, как много для него значила его работа.       — Но ты уже у нас на все руки мастер, так почему бы не попробовать? — снова предложил шатен и вдруг осекся, поймав себя на неприятной оговорке, благо его неосторожное изречение прошло мимо чужих ушей. — Так, никто не будет отбирать у тебя работу, и тебе не придется искать новую команду. Я, конечно, многого могу в этом не понимать, но дай мне хотя бы шанс.       Грифель перестал звучно чиркать по бумаге, и давящая тишина вернулась мгновенно. От Джесси не укрылось ломаное движение: блондин машинально потер левое предплечье, хранящее на себе кривой шрам под рукавом свитера.       Свет от масляной лампы играл на синих глазах, слепя и делая взгляд совершенно отсутствующим.       — Вот именно, ты многого не понимаешь, — чуть раздраженно проговорил тот. — Думаешь, я не в состоянии дотащить штатив? Или я… — Он притих, обдумывая. — Моя работа заключалась не только в этом, и проблема тоже вовсе не в ней. Я всегда могу вернуться, в этом ты прав, но какой в этом смысл, когда теперь ясно, что кусок жизни можно так легко вычеркнуть? А потом делать вид, словно ничего не было! Целых двадцати лет не было, представь себе! — чем больше он говорил, тем сильнее понижал голос до шепота, а слова до краев наполнялись неприкрытой злостью.       Джесси брякнул, не подумав:       — А что нам остается? Жить прошлым, как ты? Какой, по-твоему, смысл обманываться, когда ты прекрасно знаешь, что ничто уже не будет прежним?       Карандаш с хрустом переломился: часть отскочила куда-то в сторону. Блондин отвлекся на обломок, крепко до белизны костяшек зажатый между пальцами.       — Тебе нужно отдохнуть, — припечатал шатен, обеспокоенно переводя взгляд на друга.       — Я в порядке.       — Это мог быть твой палец.       Лукас наградил его взглядом, в котором словно на миг вся накопленная за месяцы апатия обернулась холодной яростью, но ничего не сказал. Он, не глядя, отложил исчерченный лист и, не скрывая удрученного вздоха, согласился:       — Хорошо, но ты идешь со мной.       Юноша рассеянно кивнул. Ставить подобное условие тому было необязательно — Джесси не был намерен оставаться в гостиной. Время уже перевалило за полночь.       Спать не хотелось, хотя усталость давала о себе знать после целого дня, проведенного на ногах. Заканчивая дела, шатен раздумывал, как лучше вернуться к толком не состоявшемуся разговору, когда, казалось, сама Вселенная намекала ему, что стоит оставить пустые попытки. Оставить все как есть, не ворошить прошлое, если Лукасу в угоду было томиться в своих же воспоминаниях, отрекаясь от всего, что ждало впереди.       «А что именно ждало?» — поймал себя на рассуждениях шатен, не уверенный, во что верит сам и во что стремится заставить поверить друга. Кто дал гарантию, что все непременно наладится? Когда-то он думал так же, грезил славой и подвигами, а потом то самое будущее затопила кровь. И никто не мог сказать Джесси наверняка, что беда не повторится, что трудности не застанут врасплох, когда он только-только найдет себе новое место.       Думать об этом было болезненно: голова наливалась свинцом. Стоило ему прилечь, как усталость навалилась с удвоенной силой, прогнав мысли прочь. Он провалился в недолгий сон без сновидений и проснулся так же незаметно, как и уснул.       Лунный свет лился через тонкую брешь между шторами, но в комнате сохранялся полумрак, в котором тонули размытые очертания окружающих предметов. Неприятное ощущение пустоты снова вернулось, холодом пробежав по позвоночнику.       Юноша какое-то время бестолково смотрел в высокий, тонущий во тьме потолок, прежде чем понял, что его разбудило. Нечто невидимое, словно насильно вырвало его из хватки сна, а реальность тут же набросилась удушающей безысходностью, от которой не нашлось спасения.       Рядом тревожно замер Лукас, и Джесси был уверен, что тот не спал вообще. Не поворачиваясь, скосив взгляд влево, он встретился с едва различимой во мраке спиной, содрогающейся не то от сдерживаемого кашля, не то от судорожных вдохов. В закладывающей уши тишине первый хриплый вдох прозвучал неприлично громко, отчеканив от стен.       — Не спится? — неловко спросил шатен, в попытке разрядить обстановку.       — Нет, — после продолжительной паузы — Джесси было решил, что ответа можно не ждать — выдавил тот.       Слова липким комом застряли в горле, и шатен вдруг почувствовал себя лишним, совершенно несуразным в сложившейся ситуации, в их отношениях, что окончательно запутались. За него, сбив с толку, неожиданно продолжил блондин:       — Как работа?       Юноша притих, обдумывая, что ответить, и с пробежавшими мурашками ужаса осознал, что не помнит. Не помнит, сколько экземпляров бланков он вчера заполнил из пяти необходимых. Не помнит, говорил ли кому-нибудь о своем самовольном выходном. Не помнит, нашел ли он себе замену на завтрашний день. Не помнит и половины того, что ему следовало бы держать в уме хотя бы потому, что работа в мэрии требовала от него особой внимательности ко всему, что он делал.       До этого не находившее себе столь веских причин беспокойство окольцевало горло.       — Неплохо. — Голос звучал жалко.       Замаскировать свой страх отвратительно неправдоподобной непринужденностью не получилось. Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы столь корявая ложь могла остаться незамеченной. Лукас не ответил, и это означало только одно: он все понял.       — Сходи завтра к Айвору.       Джесси опешил.       — Зачем?       — Только он может вправить тебе мозги.       Вправлять мозги нужно было обоим, и они это знали. Лукас зачем-то пытался шутить, а шатен был слишком погружен в себя и свои невеселые мысли, затопившие голову, чтобы обратить на это внимание. Сердце тревожно забилось, руки тут же похолодели. Уже давно память не давала таких погрешностей, и понимание того, что это все-таки случилось так внезапно и так масштабно, ударило по нему с удвоенной силой.       Отчаяние вернулось, змеей свилось в душе и тихо застыло, не желая уходить.       Заглянуть к чародею было действительно хорошей идеей. Джесси как-то довелось долго беседовать с ним на неприятные темы, только чтобы в итоге узнать: в лучшем случае он будет забывать что-то незначительное, вроде случайных дней, событий и дат, а в худшем… В худшем случае его безвозвратно затянет в ту пустоту, что в последнее время активно расползалась в сознании.       — А тебе разве нет? — Джесси попытался сместить тему и снова остался без ответа. Игра в молчанку начинала раздражать, и он позволил бы себе едкое замечание, если бы не сидящая все это время у сердца досада.       Он несмело потянулся к неподвижно лежащему блондину, робко положив руку тому на плечо, и тот ожидаемо дернулся.       — В смысле? — искреннее недоумение засквозило в голосе.       — Он тоже может вправить тебе мозги. Не пробовал хоть иногда к нему заглядывать?       — Пробовал, — парировал Лукас и поспешил обернуться, чтобы тут же смерить друга недовольным взглядом.       — И когда? Осенью? — Джесси не хотел, чтобы его речь прозвучала как осуждение, но полностью сдержать свое неодобрение столь безалаберного отношения блондина к своему здоровью так и не смог. Тот не нашел ничего в свое оправдание, а значит шатен угадал. И все же, ссориться не хотелось, он продолжил более снисходительно:       — Слушай, я не собираюсь тебя ничему учить и навязываться, я просто хочу помочь. Но я не смогу этого сделать, пока ты не пойдешь навстречу и не скажешь мне, что тебя тревожит.       Он хотел было добавить что-нибудь ободряющее, но был бессовестно прерван: с неожиданно возникшей прытью, блондин резко поднялся и, уперев руки возле головы настороженно замершего юноши, навис над ним. Не изменившийся взгляд выражал безмерную усталость.       — Ты знаешь, что меня тревожит, — с нажимом в голосе резко начал тот. — Ты сам все видел. Так, правда, сделай уж одолжение, не навязывайся. Я сам во всем разберусь.       Чужой недовольный тон подстегнул раздражение.       — Ты не разберешься, — отрезал Джесси. — В твоем распоряжении была целая зима, и что ты сделал?       «Что ты сделал с собой?» — уже про себя мрачно добавил шатен, разрозненно гуляя руками по замершему над ним гибкому телу. По ключицам, сильно проступающим ребрам, чувствуя, как под пальцами покрывается мурашками тонкая кожа. Сеть сине-зеленых вездесущих вен притягивала взгляд.       — Объясни мне, к чему это упрямство? В тебе говорит гордость или глупость? — юноше хотелось звучать настойчиво, но получалось жалостливо.       — Ни то, ни другое.       — Я же вижу, что ты не в порядке! Ты не справляешься, и я здесь за тем, чтобы все исправить, понимаешь?       — Понимаю, — неожиданно сдался Лукас. Заметив чуть проступившую во тьме боль на чужом лице, юноша скосил взгляд, с новой волной страха замечая, как дрожит у того левая рука, безобразно украшенная не спешащим выцветать шрамом.       Меньше всего ему хотелось, чтобы блондин заметил в его взгляде жалость. Джесси отвлек Лукаса от себя, бесцеремонно перехватив за запястье, и тот не сдержал шумного выдоха.       — Все еще больно?       — Нет, что ты. — Сарказм сочился из каждого слова. — Приятно.       Новое сомнение дало о себе знать, подняв больше вопросов и все больше нехороших догадок. Оторвать изучающий взгляд от увечной руки, ощутимо скованной судорогой, было сложно. Ответы таились ближе, чем ему казалось по началу. Теперь, забывая все на свете, упустить столь невзрачную деталь оказалось действительно легко. Они не говорили об этом, предпочтя не тревожить старые раны, но поскольку Джесси уже неосторожно поддел одну из таких, отступать было глупо.       — Что тогда произошло? — в лоб спросил он, загоняя друга в тупик и крепче сжимая пальцы. Подсознательно он напоминал себе, что перегибать палку все же не стоит.       — Все горело, Джесси, и эта тварь была прямо над нами, — изумленно сообщил ему Лукас, игнорируя ставшую стальной хватку на своей руке, — ты, что, и этого уже не помнишь?       У блондина появился новый повод для беспокойства, которое он тут же поспешил выразить. Вопрос Джесси был им понят неправильно, и шатен лишь нервно выдохнул, чтобы следом исправиться:       — Нет, помню. Но есть кое-что, о чем ты так и не рассказал.       Лукас тут же стушевался: понял, к чему все идет.       — Что случилось после того, как мы отступили?       — А это важно?       — Да, — шатен резко повысил тон. — Тебя это гложет, и с этим нужно разобраться.       — Причина перед тобой, неужели тебе этого недостаточно? И с чем ты собрался разбираться? — с горькой усмешкой уточнил блондин.       Твердая уверенность в своей правоте дала первую трещину.       Действительно, что он мог сделать? Может, ему на самом деле не стоило так старательно пытаться выворачивать чужую душу, раз он сам всегда боялся возвращаться к безрадостным, некоторым из немногих не исчезнувших воспоминаний о прошлом? В конце концов, кто он такой, чтобы решать за других, когда и о чем им говорить?       — Я просто не хотел, чтобы ты и дальше молчал об этом, — неубедительно объяснился Джесси под чужим пытливым взглядом, и обмер, обескураженный, когда вопреки всему, Лукас заговорил без всякого желания. Сухо, бесцветно, словно делился ничем не примечательными новостями. И голос его ни разу не дрогнул:       — Ты видел, чем закончилась идея с первой атакой, так что должен понимать, что мы облажались. Магия Сорена оказалась откровенно опасной и бесполезной. Тот взрыв, что должен был убить Бурю, вдобавок едва не убил нас, но мы-то знали на что идем, я не надеялся выжить. Так что можешь считать произошедшее чистым везением. Меня отбросило куда-то на камни в канаву, и я понятия не имею, сколько провалялся в отключке, потому что когда пришел в себя, уже были сумерки. Помню только боль и гарь, — Лукас нервно рассмеялся, — и кровь — ее столько натекло, думал, откинусь от одного ее вида, особенно, когда понял, что она вся моя. И руку я вправлять не сразу решился, сначала было подумал, что ее вообще нет. Там ведь мясо сплошное было. Сидел в этой яме всю ночь, приходил в себя, думал, что делать дальше, и как вас искать. Понадеялся, что вы недалеко ушли с ранеными, так и вышло.       Он стих и замер, словно в ожидании приговора, а Джесси все молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Хотя бы на толику представить, что довелось тому пережить и поставить себя на его место. Выходило плохо: шатен слишком многое забыл. Даже страх, казалось, куда-то улетучился, теперь отзываясь совсем слабо.       Замешательство застыло неподвижной тишиной в мрачной, полупустой комнате; затаилось во взгляде чужих глаз; начало постепенно душить, и пугливо отступило, когда Лукас неожиданно продолжил:       — Знаешь, у меня после войны словно глаза открылись. Я не придавал значения слишком многим вещам, когда стоило бы. Все время только и был, что занят работой, буквально одержим ей.       — Ты делал то, чт…       — Дослушай! Ты же сам хотел, чтобы я говорил! — сердито потребовал тот. — Все эти чертовы ежегодные проекты мне всю кровь выпили, сам же их видел! Я на том фестивале ошивался каждый год, даром, что постоянно выигрывал. Я столько лет набивал руку, раскручивал свое имя, как думаешь, ради чего? Может ради того, чтобы потом вот так взять и бестолково умереть? Или чтобы потом сидеть в четырех стенах и ненавидеть, словно назло уцелевший мир?!       Думаешь, меня до сих пор тревожит то, что случилось? Да чего только не было. Я целый год занимался своими проектами и не думал, что однажды какой-то идиот решит поиграть в бога и сломать все, ради чего я столько работал! Может, мне все-таки стоило задуматься о чем-то подобном хоть на секундочку? Потому что тогда я не думал, никто не думал, а сейчас уже поздно. Не важно, что было, меня тревожит то, что в таком случае будет дальше? — он сделал паузу, успокаиваясь, но леденящая кровь тревога из его голоса никуда не делась. — Что будет с тобой? А с нами?       Он обращался к нему с неприкрытым отчаянием, со страхом, что прожигал его естество уже не впервой. Джесси хотелось бы многозначно промолчать, отдать эту историю ночи, что вскоре уйдет и останется лишь таким же воспоминанием, но по устремленному на него взгляду понимал: это не риторические вопросы.       — Мы не можем знать наверняка, — честно признался тот, невесомо проводя пальцами по шраму, в немом желании выразить свое сочувствие и дать понять, что он разделяет тревоги. Беда была в том, что Джесси на самом деле не разделял, а Лукас не был дураком, чтобы не понимать этого.       — Вот именно, а ты уже зарекся. Ты сказал, что больше никогда не возьмешь в руки меч, но так ли это на самом деле? Надолго ли ты смог спрятать в себе старые привычки или за тебя все сделал страх? Ты же не хуже меня знаешь, что не сможешь жить иначе, и я не смогу. Не смогу и все тут, поэтому я не хочу снова оказаться перед выбором, перед, — блондин сжал кулаки, нервно сминая пальцами светлую простынь, — фактом. Один раз за меня уже все решили, и погляди, чем это закончилось. Я знаю, что слишком много болтаю и слишком многого прошу, а ты меня все равно не поймешь, поэтому, пожалуйста, давай просто забудем, ладно? Завтра сделаем вид, что этого разговора не было и никогда, слышишь? Никогда к нему не вернемся.       Джесси послушно кивнул, откровенно боясь теперь болтать лишнего, и принимая в объятия чужое долговязое тело. Сухие губы тут же настойчиво коснулись его шеи, а шатен не мог выбросить из головы последние гудящие эхом слова. Гораздо легче, думалось ему, в таком случае завтра не проснуться вовсе, чем забыть услышанное. Он не сомневался, что, быть может, раз его память теперь так ненадежна, она сотрет и этот день. Так было бы легче, но шатену этого совершенно не хотелось. Не хотелось забывать — это было неправильно. Нечестно по отношению к тем, кого прошлое старательно выедало изнутри, напоминая о себе в кошмарных снах и уродливыми шрамами.       Лукас думал о будущем с опаской, и не просто так. Беззаботная жизнь их точно не ждала. Она, вообще, мало кого ждет, честнее сказать, никого. За ней охотятся, ее добиваются, за нее сражаются и за нее умирают, зачастую не получая желаемого. Кто сказал, что для них все будет иначе? Юноша тоже не верил в светлое будущее, потому что знал, что за счастье каждый раз надо бороться.       К Айвору — Джесси решил начать с того, кто это счастье, собственно, первым и пошатнул — он наведался на следующий же день. Чародей даже не удивился его визиту, только выпроводил жестом Оливию, так и не бросившую неожиданно приобретенную вторую профессию. Выходит, она тоже зареклась раньше времени, и мысль, что в словах Лукаса крылось правды больше, чем обидного негодования, шатена нешуточно напугала. Может, и алхимик на самом деле вовсе не отпустил былые обиды? Пообещав уничтожить все записи, Айвор вполне мог затаить толику злобы, что в прошлом уже обернулась неистовой Бурей. И могла разразиться ею и впредь.       — Дай угадаю, — хрипло протянул тот, не отрываясь от книги в зеленом переплете, — ты снова пришел надоедать мне своей болтовней? Она мне уже порядком наскучила, может, лучше твой друг сам явится ко мне на порог?       — Не явится, — огрызнулся шатен. — С каких пор тебя волнует, кто приходит, а не зачем?       Голос чародея звучал устало.       — С тех, как ты стал просить меня об одном и том же, поэтому я требую хоть какого-то разнообразия.       — Увы, его не будет.       — Как скажешь, — примирительно вскинул руки Айвор и чуть сощурился. — Тогда сразу к делу. Рука на месте?       Джесси немного опешил, хмуро глядя на подозрительно довольного чародея.       — Я не за этим к тебе пришел.       — Ой ли? — насмешливо изогнул брови тот, все же на мгновенье оторвавшись от любопытного текста, чтобы тут же вернуть взгляд темных глаз к наверняка притягательным в своем содержании строкам. — Ты все время приходишь за одним и тем же, даже если на этот раз решил распинаться другими словами. Так что прекращай тянуть кота за хвост, и отвечай, рука на месте?       Юноша сдался, чему был не рад.       — Да.       — Приятно слышать. Я свою работу добросовестно выполнил, сказка же, не находишь? Что еще ты хочешь, чтобы я сделал? — привычно бухтел тот.       Он хотел многого. Для начала, например, никогда не встречаться с этим пугающе безрассудным человеком, сломавшим разом тысячи судеб и загубившим тысячи жизней. Увы, будучи виновником торжества, Айвор этого обеспечить никак не мог.       — Не знаю, — повел плечами Джесси. — Подсоби своей магией, например? Ты же в этом разбираешься, что может тебе мешать?       Чародей покачал головой и наградил собеседника полным укоризны взглядом.       — То, что это магия разрушения, а не созидания, балда. Она не предназначена для подобных манипуляций.       Шатен нетерпеливо вскинулся, порядком притомившийся получать одни и те же ответы от человека, что в свое время без труда породил огромного ненасытного монстра.       — Но что-то же должно помочь! Мне бы не пришлось обращаться к тебе, если бы у меня были другие варианты! Я не верю, Айвор, неужели у тебя нет ни настоев, ни…       — Обезболивающее вызывает привыкание, — легко парировал алхимик, словно с подобными требованиями к нему заходили с завидной регулярностью, а он повторял уже отскакивающий от зубов текст, — а впоследствии нехилую зависимость. Так, что, все еще хочешь превратить своего дружка в наркомана?       Маг сложил руки, выжидающе глядя на огорошенного юношу.       — Нет, я…       И без того небольшой запас терпения чародея, похоже, окончательно вышел. Книга была резко захлопнута.       — Хватит, Джесси! Я не чудотворец и не могу прыгнуть выше собственной головы! — Юноша на такое заявление лишь скептично фыркнул, но Айвор и бровью не повел. — Ты принимаешь благословение за проклятие, когда все его проблемы — следствие травмы, а не злополучное стечение обстоятельств. Ты, что, серьезно все еще пытаешься меня впечатлить? И чем же? Слабостью? Болью эпизодического характера? Вот это проблемы! Видит Создатель, медицина еще не знала подобных случаев, и рука его вовсе не была похожа на фарш, который мне пришлось собирать по частям как мозаику, — он говорил с неприкрытым сарказмом, едко процеживая слова. — Судьба смилостивилась и оставила ему рабочую конечность, а ты приходишь ко мне жаловаться, дескать, все ему мало! Ну, раз хочешь справедливости от судьбы, валяй, приводи парнишку, я ведь всегда могу…       И тут Джесси не выдержал, остро уколотый внезапной интригой, которую алхимик нагнал без особого труда, и выпалил:       — Что?!       — Ее отрезать, — на неожиданно возникшей мрачной ноте заключил Айвор, вернув на усталое, подернутое сетью морщин лицо бесстрастное выражение, напоминающее то, которое Джесси отмечал всякий раз, когда их взгляды встречались на поле брани. И от этого юноше становилось не по себе, что тогда, что сейчас.       — Ты смеешься? — с обидным негодованием прошипел шатен. Вместо ответа Айвор довольно приподнял уголки тонких губ, а потом и вовсе показал хитрый оскал.       — Зато точно болеть не будет, — заверил чародей и, изобразив задумчивость, с наигранной неуверенностью поспешил добавить, забавно жестикулируя в своей странной манере: — Наверное. Слышал что-нибудь о фантомных болях?       Злоба скребла в груди и жгуче подбиралась к горлу. Для мага все словно было игрой, в которой он, в самом деле, видимо, вообразил себя богом. Дергал нити чужих судеб, как ему заблагорассудится, и явно наслаждался тем, что творил.       Джесси вознамерился было уйти, в очередной раз с позорным поражением, как в спину ему полетел беззлобный смех, неожиданно оборвавшийся новой речью:       — Знаешь, в чем твоя проблема? Ты ждешь чуда, Джесси, когда я взмахну рукой как волшебной палочкой, и все встанет на свои места. Но подобного не случится, а для остального нужного время, вместо этих пустых ухищрений. Вот только времени у тебя практически нет, и ты это знаешь. Знаешь даже, что дело вовсе не в травме, он тебе говорил, не так ли? Это ведь тоже в какой-то степени пережиток прошлого, так что толку цепляться за него, когда ты не в состоянии ужиться в настоящем, и при этом зачем-то думаешь об эфемерном будущем? — вздыхал чародей. — Сегодня ты упрашиваешь меня вмешаться, а завтра — не помнишь своего имени, кто ты такой и кто все эти люди. Я не утрирую, Джесси, но даю повод задуматься. Прекрати метаться, мы знаем, что повернуть время вспять я не смогу, даже если очень сильно захочу. Тебе кажется, что все можно исправить, но это не так, уж поверь мне. Нельзя вечно гоняться за фантазиями, кто знает, когда они решат оставить тебя окончательно.       Надеяться, что Джесси его поймет, Лукасу было глупо. И винить шатена в этом не получалось, да и не сильно хотелось. Наверное, потому что тот забывал непроизвольно и неумолимо все то, что Лукас забыть не мог, пусть и очень хотел. Все то, что в его голове злорадно застыло средь остальных уже несправедливо тускнеющих воспоминаний — такое живое, такое пугающее: яркие, мечущиеся в губительном танце языки огня; запах гари; накатывающая волнами боль в уже заживших местах; фантомное ощущение липкой теплой крови, холодно стягивающей кожу при порывах промозглого осеннего ветра.       Он никогда не хотел возвращаться к прошлому: оно было настойчиво и безжалостно перечеркнуто чужой, запятнанной по самый локоть кровью рукой. А в настоящем он не мог ни за что ухватиться: там, в сгоревших днях осталась вся его жизнь. Все пути, трепетно прокладываемые к желанному будущему, оказались перекрыты. Здесь его не ждало ничего, кроме пустых попыток вернуть утраченное, обернуть время вспять и воссоздать из пепла то, что не подлежало восстановлению. Да разве эти никчемные старания имели хоть какой-нибудь смысл?       Думать о будущем приходилось сначала с опаской, позже — с безразличием, а теперь с некстати нагрянувшим отчаянием.       Черт бы с этой рукой! Чему быть — того не миновать. Черт бы с планами и мечтами! Гори они синим пламенем. Ему с лихвой хватило внезапных лишений, он согласился смириться, но был ли готов продолжать мириться с несправедливостью судьбы и дальше? Когда ей вздумается отнять еще чью-то жизнь. Или лучше сразу несколько сотен. Когда она сломает его окончательно словно куклу, ведь человека так легко изувечить, ему ли об этом не знать? Он был готов принять то, во что обернулось его существование теперь, но знал, что не сможет принять подобное еще раз.       Лукас оценивал свои силы здраво. Свои возможности, свое здоровье и свое терпение тоже. Он знал — запасы его стойкости невелики, и они уже подверглись значительной проверке на прочность. Его вряд ли кто-то поймет, так уж вышло, а он и не старался искать понимания, от этого ему легче почему-то не становилось.       Зима тянулась неохотно и медленно, весна начиналась, уподобившись ей, лениво. Записи в дневнике — блондин часто пролистывал их, цепляясь за свои застывшие на желтой бумаге мысли — с каждым отмеченным днем становились все более мелкими, кривыми, едва разборчивыми. Ближе к марту он уже не пытался читать и вникать в их безумное содержание, пусто смотря на черные змеи округлых букв с причудливыми петлями, которые он никогда не ленился выводить.       Свежие записи выглядели не лучше, но почему-то иначе. Рука сегодня дрожала особенно сильно, а мысли вились, путались и тревожно роились, выскальзывая из-под пера так же кучно, сумбурно, совершенно бессвязно.       Настроение было неизменно паршивым. Колени Джесси грел предавший — так выразился шатен — хозяина кот.       — Так, что ты решил? — поинтересовался блондин, не отвлекаясь от своих записей, пусто смотря на непонятные, не читающиеся закорючки.       — Что мне наскучила мэрия, — беззаботно пожал плечами тот. — Вчера я подал заявку в городскую стражу, они как раз набирают добровольцев. Я решил, что глупо упускать подобный шанс, верно?       Лукас ничего не сказал, только хмыкнул, перелистывая страницу.       — А что насчет тебя? Вернешься к бригаде?       — Нет уж, хватит, наигрался. К черту эти проекты, пора взяться за что-нибудь крупное, теперь официально.       — И правильно, — рассеянно проговорил Джесси, не найдя более подходящих слов. — Тебе в работе точно не откажут.       Своеобразной похвалой впечатлить блондина не вышло, впрочем, юноша и не пытался.       — Кто бы говорил.       Странная натянутая атмосфера царила уже не первый день, и шатен все никак не мог понять, что же изменилось. Он сдержал обещание: они больше не возвращались к разговорам о прошлом. И вряд ли дело было только лишь в этом.       — Выходит, теперь все будет как прежде, да? — неосторожно предположил Джесси, и был награжден странным, мрачным взглядом.       — Ничто не будет прежним, — заключил Лукас. — И ты это знаешь.       За окном который день тарабанил неугомонный ливень. Небо держалось серое. Будни тоже. Серое теперь было все: его мысли, его настоящее, их общее будущее. Серое, потому что туманное и неявное.       Лукас не верил в беззаботную жизнь, больше не строил никаких планов, и, наверное, правильно делал. Он жил здесь и сейчас, и до поры до времени будет жить. Мечты давно осыпались прахом, а начавшаяся борьба за очередное спокойное утро, кто бы мог предположить, растянулась длинною в жизнь.       На столе перед ним в прозрачном стакане отцветала желтая мать-и-мачеха.